ОТКРОЙ МНЕ ДВЕРЬ

Посвящается Евгению Петровичу Куликову

- Ручонки-то опустите, не в концлагере.- Черный - главный в отряде "разведчик-промысловик", сграбастав пленников за шивороты, подтолкнул их к Снайперу.

- Командир, с этим, - как нашкодившего кота за единственное ухо вздернул он на цыпочки чеченца, - все ясно. А этот, - бревнистыми пальцами пробарабанил по голове европейца, - говорит не наемник он. Заложник.

- Документы у него есть?

- Голяк, - Черный покопался в своем бездонном кармане и выудил фотографию. - Только это.

На снимке - наш пленник в одеянии фехтовальщика на фоне приоткрытой двери. Левая рука откинута как при атаке, в правой - нацеленная на объектив рапира. С тыльной стороны - надпись на латинице.

- "Я говорю вам: надо иметь в себе хаос, чтобы родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас пока еще есть хаос", - перевел Снайпер. Ухмыльнулся: - Кто о чем, а Ницше о припарках...

Поманив пальцем Черного, что-то на ухо ему шепнул. Тот осклабился и потопал к командирской палатке.

- Ну что, - сверхчеловечище матерый, ежик стриженый, - чемпионом так и не стал? Наследственность подвела? Неудачник?

- Мог стать. Травма, - с прибалтийским акцентом ответил пленник, обречено глядя совино-желтыми глазами куда-то поверх головы Снайпера. - Я никого не убивал. Я приехал по делу, в Махачкалу. Взяли заложником. Хотели выкуп. Я не военный человек. Я ...

С нежно притиснутой к животу охапкой сабель, рапир и кинжалов, найденных в доме боевика - коллекционера, за спинами пленных выглыбился Черный. Ласково прорычал:

- Что имели, то давно ввели. По самую Гаагу запердолили. Вся в сперме она как в снегу. А ты все я да я... Головка от блошиного хуя!

Кинув звякнувшие радостно клинки к ногам командира, приставил ладони рупором, и оглушительно и весело взревел:

- Ту-ур-ни-и-и-и-и-иррр!!!

Пленник выискал в музейном хламе рапиру, а Снайпер, с ухмылочкой: "В нас еще есть хаос...", - выдернул ... серп.

- А молот не поискать? - хохотнул Черный.

Оставив чеченца вызванным бойцам, мы спустились в овраг. В сотне шагов от лагеря он раздвигался в естественную арену. Когда-то, до войны, во времена Великой Империи, здесь была спортивная площадка. Кое-где еще остались обглоданные пулями, раскиданные там и сям цементные торсы, ноги, руки, головы метателей копий, футболистов и незабвенных теток с веслами. А еще раньше, по рассказам туземцев, где-то поблизости находилось логово "величайшего из чеченцев" - Шамиля.

Черный свесил ноги с каменного выступа на склоне оврага и, низко надвинув козырек кепи, растворился в густой зелени. Снизу был виден только огненный выплеск его бороды.

Первый выпад - за пленником. Мастер! Правое колено - вперед, левая рука - на отлете, выхлест стали не дотянулся до губ Снайпера на какой-то миллиметр. И, беспаузно - новый неистово-молниеносный натиск, серия технически безупречных, отточенно-изысканных атак. Взблески рапиры ткали в воздухе блескуче-алмазную, колыхливо-узорчатую сеть, но всякий раз, рассеченная серпом, она искристой вызвенью осыпалась в песок, а в те миги, когда стальная длинь - казалось, вот-вот пришпилит Снайпера к инобытию - он чудом уклонялся, превращая поединок в издевку, в сюрреальный лихопляс иглы и капли ртути.

И что бы ни делал пленник, все его доведенные до колдовского совершенства атаки выглядели как завораживающие, но бесполезные балетные па, как головокружительный - на пуантах - бег Улановой по бесконечной лестнице отчаяния.

... В оправе беззвучия - тонкий, словно от сломанных пальцев балерины и, чудилось, - нескончаемый хруст. И как на немом экране, крупным планом: вскинутая ладонь Снайпера, крылатый всплеск песка на кончике рапиры, выпученный желтый зрак побежденного - так, наверное, глядели на медведя загнанные на скалу неандертальцы...

Грохнулся в полушаге от меня, чуть сбоку. И тотчас в лицо мне кошкой метнулся циферблат его часов, а в сознании вспыхнуло: "Странно, на трофей никто не позарился. Какие диковинные стрелочки и цифирьки! Вот только очень уж они большие, эти часы. Как на себе таскать такую глыбину? А почему я падаю?"

Циферблат с моим лавинно несущимся мне навстречу отражением расплескался до горизонта; он становился все ближе и ближе, а я - все дальше и дальше. Неизъяснимо! Одновременно уноситься и вниз и вверх! И откуда-то из сопредельной выси, я, враз, во всех детальках, отчетливо и выпукло увидал: россыпь бойцов у палаток; иконно строгий, ускользающий лик Снайпера и толстенные канаты шва на его рукаве; ползучее белое пятно стада овец у ручья; муравья-великана в огненной бороде Черного.

И я сам стал муравьем. Из ниоткуда вынырнуло воспоминанье: свазилендские лекари сращивают раны без игл и нитей. Они, одного за другим, пускают на стиснутые пальцами края пореза муравьев. Те намертво вцепляются в плоть и удерживают, пока она не срастется. И я держал, ведая - только в этом мое спасение. Я держал. Пока из раны не хлынул голос:

... Гигантский муравей увяз в огненном выплеске бороды. "Вынырнул, слава Тебе Господи!" - услыхал я очумелый голос Черного и тугой, липучий звон вернувшей меня в сознание пощечины.

- Ты, часом в психушке не бывал, а? - Черный вздернул меня за шиворот и жестяно над ухом загромыхал: - Целую речь на разные голоса сварганил.

Прямо радиопостановка. Может ты бесноватый, а? Ну, чего молчишь, - тряхнул он меня, - помнишь что-нибудь?

- Помню. Отпусти! - Переступив через Эрвина, я поплелся к истоку оврага.

Упырно вцепилась в меня уверенность, что если оглянусь и еще раз, хотя бы мельком, увижу это место, эту адову арену, то вопреки только что изведанному, вновь стану прежним и возьму в руки автомат. И тогда оживить меня, выдернуть из дурной бесконечности войны, не сможет и открытый массаж сердца пулей. Я жадно-торопливо срывал и запихивал в рот липкие весенние листочки и жевал, жевал, жевал - в жалкой и глупой попытке заполнить пустоту внутри их горечью.

- Спрячь так, чтоб сам сатана не нашел.

Обгоняя, Снайпер сощелкнул с моего подбородка клейкий жевок, посочувствовал:

- Этот турнир для тебя кончился, братишка...

"Этот"? - эхом зарекошетило во мне. - Почему "этот"? - уставился я на стянутую толстыми черными нитками латку на его спине и кое-как обритый шишковатый затылок, - такой же, как у Эрвина.

И я не стерпел, оглянулся.

Штопор огня с завываньем ввинтился в небо, брызнувшее черным гноем стаи птиц, и стеганутый осколочной плетью закат, улепетывая в никуда, замелькал пятками - окровавленным солнцем и ушибленной луной.

- Расфугасил я его, - голосом наказанного ребенка на бегу пробубнил Черный. - Не найдет теперь никто.

Снайпер, не оборачиваясь и не останавливаясь, отмахнулся.

Отпугивая своим видом бойцов, я доковылял до палатки и рухнул.

Снилась мне распатлаченная нагая девочка с совиными, немигающими глазами. Выставив перед собою сабельку, она летела на меня с заунывным воем пикирующего бомбардировщика и - уносилась в даль, оставляя в бездонно-черном сиянии лишь ослепительные, трассирующие оплавинки следов. А когда она исчезла окончательно, я увидел: стою на льду, а сквозь него стремительно растет и под околдованно-медлительным ветром стелется вымороженная до слепящей бели трава. Я вцепился в нее, а это - волосы, а под ними - головы стоймя впаянных в лед людей. Их - мириады, тьма, бесчислие... А волосы все росли, с трескуче-забредным шепотком змеились между пальцами, и, задыхаясь от любви, волнения и нежности я трепетно их целовал и думал: "Вот и хорошо. Никогда не было так хорошо. Растете, значит, живые. Живые". А они оплетали меня, пеленали туго, источали неодолимо-ласковый морок, и дышать уже не хотелось...

Очнулся - ни зги, дохнуть нечем. Взломал склеп из наваленных на меня бушлатов и впустил ночной холод и волглый бас Черного:

- ... могут. Ночью мирных жителей не бывает. Вход в ущелье завален, мин и растяжек - на стадо кинконгов. Однако случается всякое. Зырьте в оба. А то всех нас по-тихому срежут. Шомпол в ухо - и вечная небесная командировка. Все, топайте.

В проеме палатки мигнула изумрудом борода.

- Очухался? - спросил Черный, залезая под бушлаты. - А с тобой уже случалось такое?

- Что именно?

- Ну, это... припадки, вопли на разные голоса. Как звукоимитатор, честное слово. Если бы сам не слыхал - никогда и не поверил бы. Латышский ты и вправду не знаешь?

- Не знаю.

- Дела... А что потом было помнишь?

- Нет. А что было?

- Да ползал на карачках у ручья. Я сказал бойцам, что ты "дури" перебрал, чтоб не подумали чего. Затащил в палатку, а ты мне в бороду вцепился, лепечешь: "Живые, живые, живые" - ну, думаю, кирдык братишке - рехнулся. Полбороды мне выдрал. Стиснул я тебя, и утих ты, засопел как младенец. Что - в самом деле, ни хрена не помнишь?

- Не помню.

- А-а, бывает, - Черный перевалился на спину, полоснул темень звонкой выдлинью зевка, бормотнул: - И не такое бывает. Спи, это лучшее лекарство. Э-э, ты куда?

Горы в отдалении мутно желтели в лужице спекшейся лиловой крови, словно выдранная взрывом челюсть Эрвина. Неодолимо тянуло к ручью, но я не пошел - не хотелось беспокоить часовых. И ноги сами понесли к командиру.

Он на меня и не глянул. В мутном свете коптилки искусно орудовал иглой. Казалось, он никак не может залатать пляшущую во тьме огненную прореху. Я сел напротив и закурил, не чувствуя ни вкуса дыма, ни холода предрассветья, ни чадной вони бензина. Я чувствовал только одно: отныне я всему здесь чужой.

Сбивчивый мой рассказ Снайпер выслушал бесстрастно.

- Я не священник и не психиатр, не мне судить. Но знаю: это не галлюцинация. Это называется - опыт вне тела.

- Да плевать мне, как это называется! - Я даже вскочил, обозленный его безучастностью. - Пойми, я на самом деле испытал все, что испытывал Эрвин до и даже после смерти! Я не знаю по-латышски ни слова, но все понимал. На мгновенье я стал Эрвином, его матерью, доктором, они - мною. Не знаю, как это втиснуть в слова, но это - правда! Вот, - обнажил я руку, показывая след укола, - я чувствовал, как игла входила в тело его матери. Даже больше - в тот момент я был и кончиком иглы, и вызванной ею болью, и мыслью доктора: "Наконец-то лаборатория избавится от этой расово озабоченной психопатки". А голос Эрвина! Я действительно был им - голосом без плоти! Как червь в алмазной пустоте, сияющей гранями-призраками. Среди бесчислия огненных голосов. И все они были во мне, но меня, то есть Эрвина, не было в них! Невозможно это объяснить! Такое одиночество непоправимое... На что угодно готов, чтоб никогда больше не испытать боли такого одиночества! Ты ведь знал Эрвина! Зачем ты его убил? Зачем?..

- Убил? - неподдельно изумился Снайпер. - Ты, господин-товарищ бывший журналист, в отряде пятый месяц, а так ни хрена и не понял... Убивает недоумок в подворотне за кошелек с ломаным центом, а то и вовсе пустой. Убивает банкир недоделанный, покупая своей безмозглой шалаве бриллиантовый колпачок для клитора, стоимостью в сотни жизней беспризорных детей. Убивает блядь неисправимая, вываливая в унитаз плод, который мог бы стать Бетховеном или Достоевским. А я - никогда и никого не убивал, - проворчал он, перекусывая нить. - Мое ремесло - честно воевать.

В рваной, колыхливой дыре света лицо Снайпера было похоже на оживленный магом-ерником портрет кубиста: из тьмы выскакивал то глаз, с отраженным в зрачке бесенком огня, то ушная раковина, то неотличимые от прорехи на холсте губы.

- А вот Эрвин и родственнички его - убивали. Дед выслужил в СС железный крест. Отец создал нацистскую организацию. На ее счету несколько " ликвидаций расово неполноценных". Мать - биолог, помешана на вопросах расовой чистоты. Вызубрила наизусть Ницше, Шопенгауэра, Розенберга, Гитлера. Сына назвала в честь Роммеля. Эрвин... Знаю его по спортивной школе в Риге - я преподавал там, пока не уволили, - Снайпер хохотнул и задул коптилку, - как этнически неполноценного. Только не подумай, что я мстил. Дело не в этом. Эрвин мечтал стать чемпионом, жаждал славы, денег, власти - любой ценой. А не получилось. Не взгромоздил на пьедестал свое червивенькое "я". Осатанел, бедолага. В Чечню подался, миру за свои обидки мстить. Пленных, даже детей, не жалел. - После долгого молчания изрек: - В этой жизни у него не было выхода, и я просто открыл ему дверь, выпустил туда, куда он так рвался...

Снайпер цвиркнул зажигалкой. И на миг подсвеченная ладонь превратилась в заплатку на саване тьмы.

- В юности, - попыхивая трубкой с анашой, заговорил он, - у меня был кот. Сиамский. Умница необыкновенный. Жили мы в своем доме, в пригороде. Коту - раздолье. Прыг в окно и гуляй, где хочешь и сколько влезет. Потом переехали в новый район. И кошачьей свободе - кирдык. Три комнатки, теснотища, вместо самок и схваток - тоска. Вся завоеванная территория скукожилась до размеров кошачьего туалета. Не вытерпел мой Дуче такого над собою измывательства. Взбеленился. Ноги и руки до сих пор у меня в шрамах. А по ночам - скок под дверь и воет - так, что соседи вознамерились убить. А куда его выпускать-то? Двенадцатый этаж. Внизу - машины потоком, асфальт да чахлик осиновый. Парк далеко и постоянно там на выгуле собаки.

- Зачем, ты все это...

- Ты, - воткнул он мне в зубы трубку, - не устал от своих "зачемок"? Зачем то, зачем се. Спроси у мамы: зачем она тебя родила?

- Моя мама давно умерла.

- Моя тоже. А отца будто и не было. Так вот. Решил я Дуче хотя бы в подъезде выгуливать. Четырнадцать этажей. Пятьдесят шесть квартир. Дыбом вставшая бетонная нора. Кот - в шоке. Скачет с этажа на этаж, а выхода - нетути. Тычется, бедолажка в каждую дверь - заперто. А приоткроют - пронесется смерчем по комнатам, и назад в смятении: такой же тупик, как и дома. Влетит в лифт - и там тупик. Люди входят и выходят, запахи улицы несут, дверей - множество, а где же та, единственная, за которой солнце, свобода, самки сладковойные? Орет, бросается на меня, понять не может - где?! Так, царапаясь в каждую квартиру, в каждое окно, добрался-таки до входной двери. На секундочку приоткрылась она и...

- Не вернулся?

- Иди, - снова зажег он коптилку, - твоя дверца приоткрылась.

- А твоя?

Он вскинул ладонь и по-кошачьи поскреб пальцами танцующий огонек.

Утром Снайпер не обмолвился со мной ни словом. "Дверца приоткрылась", я вышмыгнул и - перестал для него существовать. Я попрощался с бойцами, оставил свой адрес Черному; во мне возникла неколебимая уверенность, что из всего отряда только он и останется живым.

Через семь месяцев и пять дней я побывал в Риге. Самым трудным, как я и предполагал, оказалось объяснить родственникам госпожи Бейтнере, кто я такой и зачем добиваюсь встречи с нею. "Это невозможно. Госпожа Бейтнере душевнобольна. Болезнь настигла ее незадолго до сообщения о пропаже без вести ее сына. Она почему-то уверена, что он убит в России, хотя агентство, где работал Эрвин, оставив спортивную карьеру, это отрицает".

... На паркет пал ворох одежды и откинутый босою ногой уполз в угол. Взенькнула вынимаемая из ножен рапира. Нагая старуха, как психиатр, проверяющий реакции пациента, двинула стальным жалом вправо-влево и, откинув по фехтовальному левую руку, с полыхнувшими огненно часами, на почти негнущихся тонких ногах ринулась в атаку. А сквозь желтые пробоины ее совиных глаз, на меня, узнавая - всем существом своим я чувствовал это - глядел он, ее сын, разнесенный в чеченском овраге на молекулы... И во взгляде том не было ничего, кроме неизбывной и непроницаемой мстительной ненависти. И когда сталь змеино скользнуло по щеке - я не выдержал; сбив кого-то с ног, по бесконечной - казалось мне - лестнице выметнулся вон.

И заплакал. Оттого что понял: нет победителей в турнире призраков, отравленных ненавистью, а ненависть их - та дверь, которую не откроет и Сам Создатель.

Аминь