«Преступление» или «crime»? Хобби Достоевского

О Достоевском. Мне чрезвычайно близки его взгляды насчет «влияющей среды». Формула «среда заела» была неприемлема для Достоевского, противопоставлявшего ей идею христианской ответственности не только за собственные поступки, но и за всякое зло, совершающееся в мире.

Русское слово «преступление» (буквально – переступание, или ступание чересчур) отстоит от своего западного брата «crime» В нашем слове есть оттенок спотыкания, ошибки. По Достоевскому, миссия адвоката, впрочем, как прокурора и следователя, состоит в том, чтобы подвести оступившегося человека к осмысленному отказу от себя-переступающего. Для этого им были придуманы специальные способы влияния на душу преступника; например, адвокат должен был помочь ему заново, поминутно, по шагу, – проиграть в памяти все содеянное и отшатнуться от себя-преступающего.

Особенно мне импонирует, что Достоевский прибегал к «если бы», от которого открещиваются историки, и которому должны благоволить криминалисты, медики, слуги закона, стратеги, педагоги, ученые. Другой исход – он возможен. Существует последнее мгновенье, когда еще все обратимо. И если преступник мысленно использует его, то душа его спасется.

У Федора Михайловича было что-то вроде хобби – он переписывал речи тогдашних адвокатов. У меня застрял в памяти один знаменитый процесс того времени, не могу вспомнить, где я про него читала: женщина перерезала горло своей сопернице. Пишу по памяти, могу что-то напутать.

Кстати, в то время было много оправдательных приговоров (вердикты с оговоркой «Виновен, но заслуживает всяческого снисхождения» царапали Достоевскому сердце, и он объяснял их некомпетентностью и обывательским подходом к уголовным делам суда присяжных). Снисхождение для души убийцы – убийственно. Понесся заслуженное наказание, человек его «избывает», от чего душа его выздоравливает, а излишне мягкие вердикты душу преступника консервируют.

Достоевский настаивал, что адвокат и прокурор должны печься о спасении души преступника, и спасение это он видел в раскаянии.

И вот Федор Михайловичпересочинил речь защитника по делу этой женщины (а тот с помощью доводов «среда заела» склонял присяжных к «вердикту с оговоркой», живописуя ее неприглядную жизнь в прачечной, и единственный светлый луч в этом мраке был любовник, которого у нее пытались отнять и за которого она перерезала горло своей товарке). В своей переписанной речи Федор Михайлович восстанавливает до мельчайших деталей картину преступления. Вот она с лезвием в руке подступает к своей жертве, вот заносит руку – и в момент, когда рука вознесена, когда соперница, со спутанной косой, упав на колени, молит о пощаде – убийца откидывает свое орудие и ужасается тому, что сотворила с собой. Мысленный отказ преступника от «ступания чересчур» – это и есть вершина деятельности адвоката, следователя и иже с ними.

К чему я это все так долго объясняю? К тому, что н наш суд все его околослужители работают на противоположное. Усугубляя вину человека, они вызывают его протест, делают приговор в глазах преступившего несправедливым, а самого его — жертвой. Чрезмерность и жестокость, непоколебимость и безжалостность, бездушие и беспощадность, с которыми наш суд подходит к «малым» правонарушителям, требуют самого резкого осуждения.

Суд, прокурор и обезглавленная защита работают не на раскаяние, не на исправление, а на оборону всеми доступными способами, в том числе и враньем , и в конечном итоге озлобляют людей до ненависти. Как лекарство не достигает своей цели, если доза слишком велика, так и наказание - когда оно переходит меру справедливости.