Голубое сияние

Мария Игнатова

Мы лежали с ним рядом. В одной палате. В таком возрасте еще не кладут в разные. Ему была одна неделя и два дня, мне - один день. Только вчера меня спустили вниз из родильного. Большая тетка в белом, вовсе не похожая на ангела, тре­петно прижимала меня к пыш­ной груди, но думала о другом - о зарплате, своих сорванцах, но­вом пальто на весну и механи­чески подтирала мои пузырящи­еся слюни.

Меня распеленали и сунули в огромный стеклянный аквариум с окошечками, где было тепло и влажно. Как там, внутри у той, что произвела меня на свет. Но здесь я не ощущала связи с Ней. Потом другая, молоденькая, со­всем еще девчонка, смеясь, кор­мила меня из соски сладко пах­нущим молоком. Спать, спать, спать...            

Но спать мне не дали. Вытащи­ли на жесткий столик и всадили в голову бабочку - тоненькую иголку на пластмассовых кры­лышках с прозрачной трубочкой, которая сразу же окрасилась моей кровью. Затем меня суну­ли обратно - больно было не больше мгновения. В это время мы еще не чувствуем боли, как чувствуют ее взрослые. Мы - по-другому: как конец мира, как несправедливость, но не как боль.              

Он уже лежал в палате. В таком же аквариуме с электронными панелями, облепленный датчи­ками, которые, словно паутина, опутывали его. Он был малень­кий, высохший, с большой голо­вой, громадными голубыми гла­зами и бессмысленной улыбкой. Не такой, как у других. Она дей­ствительно была бессмысленна. Улыбка дурачка-дауна.

Я сердилась, мне было неудоб­но и не нравились эти руки, мельтешившие вокруг меня и мешавшие спать, спать, спать.

Он же был никакой. Я не чув­ствовала его. Его кормили, он отрыгивал обратно, его снова кормили, он снова отрыгивал и, наконец, им это надоело. Они засунули ему в улыбающийся рот толстую кишку, влили в нее мо­локо, вытащили кишку и ушли.

Я плакала. Я никак не могла успокоиться. Он был рядом - единственный живой человек в этой гигантской стеклянной комнате, единственный комок тепла, а я не чувствовала его! Он не был даже чужим мне, он был никем. Словно пустая оболочка.

Я так устала! Яркий свет и кри­ки при моем появлении испуга­ли меня, чужие руки насторожи­ли, а равнодушие, которое я вдруг уловила от Нее, чуть не убило меня. Вот тогда-то они и отправили меня вниз. Спать. Я не хотела больше думать об этом. Я словно раздвоилась - сытое тело и голодный разум. Но даже ему надо было отдохнуть.

Так началась моя жизнь. Шли дни. Очень медленно, и три дня тянулись, как три века. Я плака­ла, когда он не ел, и плакала, когда он хныкал. Я никак не могла смириться с тем, что не чувствую его. Словно толстые стенки наших кювезов-аквариумов отсекли мою с ним связь. Он был мне никто - дурачок, даун, но он был сейчас самым родным для меня человеком на свете.

Когда я не спала, то, лежа на спине и повернув голову, смот­рела на него. Наши кювезы сто­яли друг напротив друга, и я видела его худосочное, как недо­зревший плод, тельце и бессмыс­ленные глаза. Если он не закры­вал их, то взгляд бегал по палате и нигде не задерживался дольше чем на секунду. Он сжимал и разжимал кулачки, но очень сла­бо. И я тоже сжимала кулачки и била ножками, словно стараясь передать ему часть своей силы.

«Какая глазастая!» - умиляясь, говорили про меня женщины в белом и поворачивали мою го­лову, чтобы я не отлеживала щеку. Но я упрямо поворачива­лась и снова смотрела на него. Мир сужался до размеров его аквариума, и я, словно рыба, за­стывала прямо рядом с его гла­зами, заставляя взглянуть на себя.

Однажды взгляд его задержал­ся на мне дольше обычного. Я закричала от страха - то, что я увидела, было выше моих сил: перекореженный и сломанный разум был брошен, как надоев­шая игрушка. Я кричала и билась так сильно, что прибежала жен­щина. Она просунула руки сквозь окошко и мягко загово­рила со мной, гладя по груди и голове. Рядом с ней мне стало легче. Но стоило ей уйти, как я снова расплакалась. И тут он опять взглянул на меня. Я не могла отвести взгляд, хотя на­хмурилась, плача, слез еще не было - я была еще слишком мала для них, и они не застилали мне глаз.

И вдруг через перекорежен­ные решетки в его глазах заструилось тепло. Слов­но подземные родники ударили   сквозь   толщу грязной воды, растворяя ее и делая более прозрачной. И это тепло окутало меня. Я замол­чала. Я чувствовала его. Я боль­ше не была одинока. Рядом со мной был немощный, больной, но теплый человечек. И он лю­бил меня! Я, наверное, была пер­вым существом, которое он уви­дел и осознал в своей жизни. И полюбил. И я рванулась к нему всем сознанием, всем теплом, что было во мне. Мы встрети­лись. И так, обнявшись сознани­ями, уснули.

С тех пор мы «держались» друг за друга. Его голова была полна страшных черных дыр, и в нем не было ничего, кроме хаоса разрушенного разума. Но он, как покрывалом, укутывал меня теплом и добротой, в которых я так нуждалась. ОНА не прихо­дила. И когда мне исполнилось две недели, я поняла, что ОНА так и не придет. Я плакала без слез, а он нервничал, кривил бессмысленную рожицу и хны­кал слабо, горько. Мы станови­лись одним существом. Когда хлопала входная дверь, мы од­новременно вздрагивали. Когда нас клали вместе на пеленальный столик, мы цеплялись друг за друга, и нас, смеясь, называ­ли женихом и невестой. Та, мо­лоденькая, в таком же, как и у других, белом, заметив, что он успокаивается, когда я рядом, иногда вытаскивала меня из кювеза, укутывала в одеяла и подносила к нему. И он вдруг переставал улыбаться своей жалкой улыбкой и серьезно ко­сился на меня. И дышал ровнее.

В перерывах между кормежка­ми и сном мы смотрели друг на друга, и я старалась заполнить дыры в его голове тем, что знала сама.

Когда ему становилось совсем плохо, голубое сияние окутыва­ло его и держалась до тех пор, пока он не успокаивался.

Я не боялась этого. Там, откуда я при­шла, все было проникнуто этим сиянием, и в нем было хорошо и тепло. Я тянулась к нему, и го­лубой луч ласково согревал и меня. Тогда он успокаивался совсем, ведь рядом была я и Оно.

Шло время. Он умирал. Этобыло ясно каждому, кто видел его исхудавшее тельце, большую голову, заострившиеся черты лица, суетливо колыхающуюся грудь. Они делали все, что мог­ли. Часто спины в белых халатах заслоняли меня от него, и я слы­шала вдали их голоса. Они оза­боченно что-то обсуждали. Они перепробовали все. Его голова была исколота, и капельница, как змея, не отпускала своих объятий ни на минуту. Резино­вый шланг тихо шипел кислоро­дом, а однажды они напустили в его кювез густого белого дыма, но он испугался и закричал. В то же мгновение закричала и я. Они совали мне бутылочку, но я от­талкивала ее и не могла остановиться, пока дым не рассеялся и я не увидела, что он спит.

В тот же день меня вынули из кювеза, туго запеленали и поло­жили в кроватку.

Я все время чего-то ждала и не отпускала его уставший разум ни на секунду. Даже во сне я чувствовала его и знала - он чувству­ет меня. Только он был слишком слаб.

Наверное, последние дни он жил только благодаря мне. Я почти перестала есть, и меня кормили насильно, через такую же белую кишку, как и его. Я не сопротивлялась - все силы ухо­дили на то, чтобы быть рядом с ним, поддерживать затухающий огонек его сознания. Мне было страшно. Так страшно мне не было даже тогда, когда я появ­лялась на свет. ОНА оставила меня, и я знала: оставляет и он. У меня никого не оставалось.

Белые халаты были бессильны. Если бы они могли, они освобо­дили бы от мук его несчастное тело и многострадальную голо­ву. Однажды они сняли с него все капельницы и оставили лишь один датчик - на сердце. Я по­няла - это конец. У меня никого не было, кроме него. А у него никого, кроме меня. Было еще голубое сияние, но мы словно лежали на песке, в двух шагах от прибоя, и не могли дотянуться до него. И удалялись все дальше и дальше.

В ту ночь я никак не могла ус­нуть. Я тоже осунулась и поху­дела, и, глядя на меня, они лишь качали головами. Меня много кололи иголками, и у меня даже не было сил плакать. Я только морщилась и сжимала кулачки. Он из последних сил поддержи­вал меня.

Я лежала и смотрела на него. Он стал синюшно-бледным, и вздохи напоминали трепыхание крыльев бабочки, потерявшей пыльцу. Он уходил от меня. Я видела, как рушатся перекоре­женные машины в его голове и рассыпаются в прах, как дымкой просачивается сквозь них его суть и, собираясь в облако, тя­нется ко мне. Он обнял меня. Он сказал, чтобы я ждала его. Он поцеловал меня в закрытые глаза и исчез. И в это мгнове­ние запищал, завопил тонкий звоночек из недр его аквариума. Прибежали они. А звонок все звенел и звенел, как будильник, пробудившийся наконец от дол­гого сна.

Они теребили его и кололи, они бегали вокруг с четкими движениями машин, но было уже поздно. Я видела, как призрачное облачко вылетело сквозь их по­толки, переборки и крыши и ус­тремилось ввысь, туда, к голубо­му сиянию. Я видела, как сверк­нули белые крылья.

Не знаю, что они сделали с тем, что от него осталось. Должно быть, сунули в тот холодильник в конце коридора, от которого тянуло такой жутью, что я вздра­гивала.

С этой ночи я много спала. И плохо дышала.  Меня снова переложили в кювез. По иронии судьбы это ока­зался его кювез. Вряд ли они догадывались об этом. Я отказывалась есть, и меня стали кормить через зонд. Я не принимала пищу, и меня стали кормить через капельницу.

Они качали головами и гово­рили, что ничего не понимают. Но все было просто. В этом огромном, холодном, как мерт­вецкая, мире я осталась совсем одна. Два самых дорогих для меня человека ушли от меня по звездной дороге, и крылья сом­кнулись за ними, как врата. Я не хотела так начинать свою жизнь. Я хотела попытаться на­чать сначала.

Они долго не отпускали меня. Лечили, кололи, перевели еще на этаж ниже, в реанимацию. Они всунули мне в горло трубку, и она стала насильно поднимать и опускать мои легкие. Крови во мне почти не осталось - они вли­вали paзноцветные жидкости, но это не согревало меня.

Иногда знакомое тепло касалось моего темени, и я засыпала спокойно и беспечно, как рань­ше. Но чаще я нервничала и рва­лась из плена моего отяжелевше­го тела, которое так мучило меня. Даже их трубка не помо­гала. Тело душило меня и тяну­ло вниз, запирая в свои тесные полумертвые стенки, и я пере­ставала им владеть и уже не мог­ла двинуть рукой, а оно сжима­ло меня все сильнее, загоняя глубже, глубже.

Через два месяца после его ухода я вдруг успокоилась и даже открыла глаза. Снова была ночь. Я не знала этого, я чув­ствовала. Провода оплетали мое тело, но оно больше не могло оплести меня. Я лежала спокой­но, с открытыми глазами и смотрела сквозь прозрачный потолок прямо в звездное небо, сквозь их потолки, переборки, крыши и облака. И вот оттуда полыхнуло синим, и по белой дороге двинулась ко мне при­зрачная фигура. И еще не раз­глядев ее, я знала, что увижу голубые глаза, нежную улыбку и крылья. Белые крылья за спи­ной. Он протянул ко мне руки, и я рванулась к нему сквозь все оковы своего тела. Ужасная боль пронзила меня - конец мира и несправедливость обуглились на краях моего сознания и прахом осыпались на дно кювеза.

Завыла сирена, закружился вихрь белых халатов. Я протяну­ла к нему руки, и он обнял меня, дрожащую, измученную, и ук­рыл своими крыльями. Он при­шел, как и обещал.

Я оглянулась и не увидела сво­его бедного тела за их белыми спинами. А вдали разгоралось голубое сияние и делало при­зрачную дорогу твердой и сия­ющей, как алмазная грань. Мы возвращались назад вместе и ос­тавляли за спиной холодные камни этого мира.