Стриж или пИнгвин, господин Чхартишвили?

       Два «марш - броска» . Первый был сделан более 70 лет назад. Писатель, из «инженеров человеческих душ» (назывались они когда-то), панически бежал из Москвы 41-года, пытаясь прорваться на «ташкентские фронта». Напрочь забыв про своё обещание: забрать с собой раненого коллегу из госпиталя… Или, благоразумно просчитав, что некуда того в писательскую машину сажать - она была забита барахлом…

Но писателю пришлось вернуться в Москву, с первого раза не удался «марш-бросок», чтобы НАРОД, т.н. «простые люди» не подняли его на вилы.

В нижеприведённом небольшом «наследии» писателя много по-отечески проникновенных строк об этом, «сером» русском народе, много философских рассуждений, даже про пунические войны, не говоря о Наполеоне и прочих, вспомнил…

Ну, да ладно! Не будем говорить о покойниках… Просто рекомендую пробежать по ссылке, глянуть хоть наискосок, но полностью «Москву опалённую».

Вспомнил и нашёл её, прочитав поистине гениТальные строки другого писателя, которого в соответствии с новой терминологией можно назвать «топ-топ-менеджером». Первый «топ» и это, вне всяких сомнений, он приобрёл в «книгоиздавательном» бизнесе. Ну, а вторая приставочка «топ» у плодовитого менеджера, за его освоение нового вида бизнеса, которым он занялся вроде недавно, но зато как креатиФФно!

Недаром в народе говорят: «если чел. талантлив, то …он гуляет до конца».

А, да, про гениальные строки! Вот они: «…Делая вид, что мирно беседуем о литературе (а на самом деле трясясь от страха), мы прогуляемся…»

Сравните сами, сколько пришлось буковок нанизать, чтобы советский «инженер» смог сказать о писательках и их страхе и как коротко и ёмко сказал о себе и своих собратьях-сосёстрах ТОП-ТОП-менеджер, г-н Акунин (в не очень далёком девичестве - Чхартишвили)!

А причём тут стриж и прочие звери-птицы? А так, навеяло: : «Топ, топ топает малыш! С мамкою и няньками наш милый стриж…»

 <acronym>МОСКВА ОПАЛЁННАЯ</acronym>
13 ОКТЯБРЯ 1941 года

Я живу во дворе Союза писателей. Естественно, что развитие событий в нашем Союзе проходят на моих глазах…В Союз вбежали какие-то бледные, перепуганные люди.

Из Союза выбежал Корней Чуковский. Он был бледен и растерян. Подбежал ко мне, сунул холодную и мягкую ладонь, что-то сказал и побежал в каменные воротца, ведущие к клубу…

Было уже около часа, и мне хотелось есть. Мы пошли с Верочкой в клуб и здесь из второстепенных источников узнали, что Союз эвакуируется в Казань и что членам Союза выдают с утра эваколистки. Говорили, что будет отправлено два эшелона – один из них в Ташкент, с престарелыми и больными, а работающая группа отправится в Казань, где будет отделение Союза, вернее, центральное его правление.

Наскоро позавтракав, я отправился в Союз. Там было полное столпотворение. Коридоры этого богоугодного заведения были переполнены жужжащими людьми. У всех были перекошены лица и страшный испуг. Конечно, носились самые невыразимые слухи о разгроме нашей армии, о взятии Можайска и Серпухова, о речи Гитлера и т. п. Тогда я еще раз понял ужас обоза. Как ужасно находиться в обозе войны! Сколько раз впоследствии я обвинял себя в этом!..

Меня встретил Абрамов. Я знал его как спокойного и приветливого бывшего редактора «Мосфильма».

– Вы куда? – спросил он тоном заговорщика, знающего немного больше своего коллеги.

– Что «куда»? – спросил я.

– Эвакуируетесь.

– Мне сказали посторонние люди, что работающая группа писателей едет в Казань.

– Не совершайте глупости, – сказал он мне, – поезжайте в Ташкент. Во-первых, тепло, во-вторых, лучше с продовольствием, в-третьих, там все киноорганизации. Сейчас же несколько тысяч аванса и т. п.

По правде сказать, я в то время не послушал голоса этого благоразумного джентльмена в сером теплом пальто из львовского драпа. Я был наивен и свысока настроен ко всем этим людям, жужжащим в коридорах, как провода перегруженной телеграфной сети.

Я пошел дальше. Возле секретарей, бледных и потных, толпились люди и получали документы. Шум стоял глуше. Можно было слышать заискивающие голоса некоторых субъектов, ищущих норы в этом смутном деле, плаксивые голоса женщин и т. д. Карцев широко подмахивал документы и встретил меня с приветливой улыбкой.

– Не волнуйся, Аркаша, – сказал он, – получай документ, но только помни: нужно согласовать с военкоматом.

…Меня встретил встревоженный Федор Кравченко, или бывший украинский поэт-сатирик Теодор Орисио. Он не был формально «в членах нашей семьи», но писал книги и пасквили на гитлеризм. К тому же у него жена еврейка. Я понял его тревоги, мало относящиеся к патриотизму, и походатайствовал о том, чтобы его также эвакуировали. Не знаю, приносит ли он мне сейчас те же благодарности, которые он приносил в Союзе. Пожалуй, я ему устроил неприятную сделку, вырвав из нашей Москвы.

Я столкнулся с Перец Маркишем. Он был эпически приподнят, по обыкновению, и старался спрятать свой страх за абсолютно достоверные факты, вынуждающие его также покинуть столицу.

– Надо выезжать, Первенцев, – сказал он, взяв меня за борт пальто, – Сталин приказал вывезти весь Союз, всех писателей. В Киеве немцы вырезали всю интеллигенцию. Всякий, кто как-либо носил в себе фермент интеллигента, – вырезан.

Конечно, каждому, кому повторят три раза слово «вырезать», поймет, что это слово мясника относится непосредственно к нему, проймет холод ниже позвоночника. Уверения Переца Маркиша были первым камнем, брошенным в мое спокойствие.

Я не мог немедленно выезжать из Москвы. В кармане у меня было не больше ста рублей денег, и я знал, что значит при нашей системе «взаимопомощи» выехать в чужие края без копейки денег.

Эшелон Союза должен был отбыть на Казань в 8 часов утра 14 октября. Я не смог выехать с этим эшелоном. Я попросил Карцева, чтобы он спросил Фадеева, могу ли я рассчитывать выехать на три дня позже. Карцев пришел от Фадеева и Хвалебной (секретаря Союза) и сказал мне, что Фадеев и Хвалебная разрешили мне выехать позже и дали обещание вывезти меня в любую минуту опасности. Позже это подтвердил и Афиногенов, который сказал мне, что все в порядке и я значусь в особом списке писателей, которых вывезут в любую минуту и не допустят остаться на съедение врагу.

14 октября стреляли днем. По улице носились бумажки и черная метель. В каждом доме сгорали советские документы и архивы. После я видел эту черную бумажную метель в Горьком. Так начинают покидать города в эти классовые пунические войны!

Я выехал в госпиталь к Софронову. Он просил вывезти его. Я обещал ему это... Рано поутру пробежал по обмерзшему асфальту Алымов с портфелем. Он спешил на поезд. Он был должен мне денег. Пробормотав что-то невнятное, скрылся. Люди уходили как тени...

Я знал, что силы, напавшие на нашу Родину, были неизмеримо высоки и сокрушительны, что ничего стыдного не было в том, что наши армии отходили, – но надо было сказать об этом сильным и правдивым голосом. Не могли же мы бороться победоносно против всей Европы, объединенной под утилитарным и разумно-военным руководством Германии.

Короче говоря, всем этим философским вопросам время после войны. Тогда разберемся и побеседуем. Но сейчас... Союз требовал эвакуации, так якобы распорядился Сталин. Оставаться в Москве – нарушить указание высшего нашего руководства, которому мы обязаны были подчиняться. Если Родина не нашла нужным бросить на войну такие-то кадры писателей – очевидно, она надеется, что их мозг понадобится для другого.

…Я взял пикап и поехал на дачу. В глинистых окопах под промозглым дождем лежали люди в черных обмотках и тяжелых ботинках. Люди были вооружены трехлинейными винтовками, обращенными в сторону Минска, на головах их были пилотки. Некоторые отвернули пилотки и подняли воротники шинелей. Только у контрольно-пропускного пункта я видел автоматическое оружие и полуавтоматические винтовки.

Мы ехали по мокрому шоссе к своему Переделкино. Пруд закис, позеленел…В лесу стояли грузовики, рации и автобусы. У костров грелись измученные солдаты. При расспросе оказались из строительных полков, бежавших из-под Вязьмы и Медыни. Они грели грязные, заскорузлые руки у костра из сырого ельника и просили махорки. Страна махорки и табаков, Россия, ты вечно нуждаешься в этом скромном продукте!

Мы въехали в нашу запущенную дачу. Мы заходим в комнаты, и все напоминает о прошлом, недалеком и радостном.

Здесь мы впервые узнали о нападении Германии. Сюда прибежал бледный Нилин, сюда пришли Либединский, Панферов, Ильенков.

Мы обдираем комнаты и выносим все на пикап. По шоссе идут красноармейцы. Они заняли уже часть дач. Я оставляю им всю мебель и выношу только то, что нужно, что напоминает мне о прежнем уюте, о тепле домашнего очага, о семье. Я разжигаю печь, и туда, в это огненное жерло, летят рукописи…

Совершается великая трагедия и здесь, в тиши подмосковных лесов... Я обхожу последний раз наше жилище, сажусь в пикап и хлопаю зеленой дверью. Стой! Надо закрыть ворота. Я беру засов, закрываю ворота и, бросив последний взгляд на дом, уезжаю... Прощай, может быть, навсегда...

По шоссе везут раненых. Санитарные автобусы побиты пулями и помяты. Шоферы измучены, глаза горят, щетина на щеках и сильные, трудолюбивые руки на черных кругах рулей... На фронт идут автомашины с пехотой.

Ветер хлещет по красноармейцам. Они сидят в пилотках и шинелях, накрывшись плащ-палатками. Ветер лепит палатки, и видны контуры этого пока еще живого тела, обреченного на смерть. Я смотрю на них. Наши родные, русские, курносые... У некоторых трагические складки у рта, у многих смущенная улыбка непонимания. Я видел, что это несется в бой отважное и храброе войско. Неслись на механических лошадиных силах люди, уже понявшие ужас предстоящего...

Вечером к нам пришел Панферов. Федор Иванович понимал сущность надвигающихся событий и поэтому торопил с эвакуацией семей. Был он по-прежнему молчалив, хмур и затаен внутри себя. Изредка прорывались горестно-тревожные нотки. Это был русский человек, болеющий за судьбы своей родины, болеющий за свое партийное дело, которое хотя и выходило для него всегда боком. Я с удовольствием говорил с этим, нашим человеком, и нас объединяло это все объединяющее понятие «Россия». Россия, которая находилась в опасности. Часто говорил он: «Я верю Сталину. Сталин все же никогда не обманывал».

Ждали... И это ожидание увенчалось успехом. Зазвонил телефон. Я подошел. Нервным голосом говорил Сережа.

– Ты, Аркадий?

– Я, Сережа.

– Слушай радио. Надо немедленно выезжать из Москвы. Будет объявлено по радио-направления, дороги, по которым можно будет выскочить из Москвы.

– Что это? Катастрофа?

– Сам понимай... Если можешь, немедленно выезжай. Советую Горький. Можно на Рязань. Но на Рязань не советую... хуже...

– Близко немцы?

– Я думаю. Жди моего приезда.

Я повесил трубку. По выражению моего лица все поняли, что дело плохо. Я вызвал в кабинет Панферова и передал ему наш разговор, только что происшедший. Панферов сдержанно выслушал меня и сжал губы.

– Как твое мнение, Федор Иванович?

– Произошло самое страшное, что можно было ждать. Мы сдаем Москву без боя. Надо узнать еще... проверить...

Он позвонил в «Красную звезду». Оттуда ответили, чтобы он немедленно приезжал с чемоданчиком. Он спросил насчет семьи. Ответ был замедлен, но потом разрешили приехать с семьей. Но голос был неуверенный, и Панферов сказал мне: «Неужели придется бросать семью?»

Мы оделись и пошли в Союз. Кирпотин расхаживал по кабинету. Он был бледен и испуган. В других комнатах по-прежнему толпился народ, шел торг «Ташкент-Казань», гудели голоса.

– Какие новости? – спросили мы у Кирпотина.

– Звонил Фадеев. Он сказал, чтобы писатели выезжали кто как может. Надежды на эшелон нет...

– Где Фадеев?

– Я пробовал с ним связаться. Его уже нигде нет...

– Где Хвалебная?

– Ее нет...

– Они уже сбежали?

– Вероятно.

Панферов, стиснув зубы, позвонил в газету. Уже ни один телефон не работал. Звонили в ЦК партии. Ни один телефон не отвечал. Только телефонистки станций и коммутаторов, несмотря на грядущую опасность, оставались на местах. Они не имели собственных или государственных автомобилей. Они не имели права покинуть посты. Только важные лица сбежали.

– Что же делать? – спросили мы Кирпотина.

Кирпотин развел руками. И мы поняли его безнадежную беспомощность.

Мы вышли во двор. Все тот же мокрый снег лежал на асфальте. Панферов пошел поторопить своих шоферов, чтобы скорее сделали машину…

…Пересыхало горло от волнения. Неужели так бездарно падет столица нашего государства? …Сердце холодело от ужаса надвигающейся катастрофы.

Рушилось все. И где-то по холодным дорогам Подмосковья катили танковые дивизии иноземных пришельцев. Немцы в Москве! Гитлер принимает парад победоносных войск, взявших сердце России. Гитлер на мавзолее, рядом с ним Браухич, Гудериан, Бломберг и другие маршалы его зловещей славы!

Сердце начинало седеть, и я говорил с Сергеем... Он встал и ушел...

Ночью немцы не были в городе. Но этой ночью весь партийный актив и все власти позорно оставили город... Позор истории падет на головы предателей и паникеров. После будут расстреляны Ревякин и группа директоров предприятий, но главные виновники паники будут только судьями, а не ответчиками. В руках правительства было радио. Неужели не нашелся спокойный единственный голос, который сказал бы населению: «Город надо защищать»? Кто бы отказался от выполнения своих гражданских прав!

Этот голос летел на «паккарде» по шоссе Энтузиастов, спасая свою шкуру, по шоссе, по которому когда-то брели вдохновенные колодники...

В ночь под 16 октября город Москва был накануне падения. Если бы немцы знали, что происходит в Москве, они бы 16 октября взяли город десантом в 500 человек.

…Часов в двенадцать мы решили выезжать в Горький. Нас решил отвезти Николай Иванович, наш шофер. Мы сели в автомашину, положили минимум вещей, так как пришлось тащить с собой масло и бензин, и выехали по направлению к шоссе Энтузиастов.

Мы с горечью покидали столицу. На глазах у Верочки стояли слезы. Была полная уверенность, что эти улицы и площади мы видим в последний раз.

Я сидел рядом с шофером, надев поверх зимнего пальто с меховым воротником мой клеенчатый плащ,.., катили все на той же «эмочке» МБ 33-64 по направлению на Нижний Новгород. Верочка грустная сидела позади, заложенная вещами и горючим… Позади нас, не обгоняя, шел правительственный «паккард» с синими стеклами. Мы видели генерала, сидящего рядом с шофером. Зад машины был забит чемоданами и узлами. Это был тоже один из отставших беглецов, не сумевший выбраться ночью. Я оглянулся назад. Верочка посмотрела и ободряюще улыбнулась мне. В руках она, не замечая того, держала свой коричневый пиджачок от теплого костюма, который ей очень нравился. Поверх вещей лежали подаренные мне Сергеем волчьи унты, которые я решил надеть, отъехав за московские заставы. Было уже морозно и кристально прохладно. Вот и последние домики за мостом, круглые башни завода «Компрессор», Мясокомбинат им. Микояна…

– Прощай, Москва! – сказал я с грустью.

На душе было тускло. Бегство из Москвы. Как это было ужасно и не походило на те героические подвиги во имя родины, которые мы всегда воспитывали у себя и у других. Почему я бегу? Мне приказали. Мне сказали, что есть решение правительства, что лично Сталин приказал спасти интеллигенцию, и писателей в том числе. До меня бежали все...

Мое внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных черных демисезонных пальто, копошилась, размахивая руками, и, очевидно, орала.

– Это желающие выехать из Москвы, – сказал я шоферу, – они просятся на проходящие машины. Пожалуй, нам брать некуда, Николай Иванович?

– Машина перегружена, брать некуда, – сказал Николай Иванович…

…Толпа осталась позади. Меня вез бледный шофер. Он страшно трусил. У него были бледные губы, запавшие розовые щеки и неприятно блуждающий взгляд. Шоссе, продутое ветром, лежало черной жирной змеей между белыми, занесенными снегом бровками. Мы были одни на этой черной линии асфальта, убегающей в какую-то бесконечность и пустоту... Я посмотрел на Верочку, и она посмотрела на меня.

– Не опасно ли дальше ехать? – сказал я как будто про себя.

– Опасно, – сказал шофер, придерживая машину, – опасно. Ой как опасно.

У него подрагивала челюсть, хотя он получил медаль «За отвагу» на Халхин-Голе.

– Что делать?...

– Мне кажется, – сказал я, – что если в Москве, имеющей огромный гарнизон, коменданта, милицию и армию, нас чуть не убили, то дальше нас заколют вилами…

…Мы снова катили к месту происшествия. Толпа расступилась перед нами. В Москву впускали беспрепятственно. Я увидел главарей, вопросительно встретивших нас непонимающими взглядами.

…Мы снова катили по родным мостовым Москвы, снова очереди, девушки, исправляющие шоссе, серые дома и серые московские люди...

Публикация ВЛАДИМИРА ПЕРВЕНЦЕВА (сын писателя). ©© «СЕНАТОР» – Федеральный http://www.konkurs.senat.org/notabene/Moscow_16_10_1941.html

МОСКВА, 13 мая - РИА Новости. Группа российских писателей, литераторов и музыкантов проведут в воскресенье в Москве акцию-эксперимент под названием "Контрольная прогулка", Идею провести её предложил писатель Борис Акунин (Григорий Чхартишвили), принимавший активное участие в протестных акциях этой зимой.

"… Группа отчаянных граждан, в основном литераторов, решила совершить марш-бросок от памятника Пушкину на Пушкинской площади до памятника Грибоедову на Чистопрудном бульваре... Делая вид, что мирно беседуем о литературе (а на самом деле трясясь от страха), мы прогуляемся от одного Александра Сергеевича до другого", - написал Акунин на своей странице в Живом Журнале. Писатель опубликовал список тех, кто выйдет на прогулку вместе с ним: Дмитрий Быков, Сергей Гандлевский, Дмитрий Глуховский, Леонид Зорин, Алексей Кортнев, Юлия Латынина, Андрей Макаревич, Сергей Пархоменко, Лев Рубинштейн, Людмила Улицкая, Ирина Ясина.