Саша и Яша.

Не так давно школьная подруга жены, живущая в Подмосковье, собралась с духом и совершила поездку в родной для нас город за многие тысячи  вёрст от Нерезиновой.
Мы с нетерпением ждали от неё весточек, потому, что от городка, в котором мы с женой сейчас живём, до нашего далёкого северного края, этих вёрст ещё больше, и десять лет разлуки с малой Родиной подстёгивали это нетерпение.
Короткий ностальгический вояж завершился небольшим письмецом-отчётом и файлом с фотографиями.
Компьютер с удовольствием заглотил послание и теперь вежливо перелистывал передо мной слайды с видами родных мест.
Город заметно похорошел. Новые памятники и скульптуры, дома и церкви, мощёные бульвары и тротуары, знакомые виды и пейзажи, и вдруг…
На фоне родной бухты, среди нарядных пятиэтажек – маленький неказистый домишко под скромным шифером сиротливо прижался к чудом не отнятой земле.
Стоящий возле входа под разгрузкой грузовичок не оставлял сомнений – жив курилка! Жив и ещё работает!
И с какой-то пронзительной ясностью вспомнилось…


-Робя! Айда к магазину!-
И вот мы бежим наперегонки, сопливые пацаны из пригородного посёлка, раскинувшегося между двух портов на берегу северного моря.
Наигравшись и набегавшись до изнеможения, мы как-то подзабыли, что сегодня ещё одна радость не испытана - радость старая и опробованная, но никогда не надоедающая.

 Вот и магазин - приземистый длинный одноэтажный домишко, расположенный возле конечной остановки кольцевого автобуса. Неказистый, но какой-то по особому уютный, он был и клубом по интересам для местных забулдыг, и местом, где здешним бабам можно было и закупиться необходимым и перемыть кости товаркам.

Поселковые бичи-завсегдатаи заготавливали дровишки для магазинной печки-голландки, помогали с погрузкой-разгрузкой, следили за чистотой возле магазина и тут же «чифанили» нехитрый гонорар на облюбованном за магазином пустыре.
"Столы" и "стулья" из деревяных тарных ящиков успешно конкурировали по колориту с парижскими кафе, отличаясь от далёкой французской экзотики только отсутствием официанток.
 Бичей называли «партейцами». За то,наверное, что зазывали они праздных гуляк раскинуть «партейку» в «очко» или в «буру» по малой ставке, и сей промысел поил и кормил партейцев не густо, но стабильно.
Этот центр притяжения собирал вокруг себя загулявших рыбаков, моряков, шофёров, братву, откинувшуюся из зоны, и просто работяг, запивших ни с того, ни с сего.
Ядро подтягивалось с самого утра, чтобы притушить нудные угольки вчерашнего пожара и, неторопливо беседуя, поджидало очередных спонсоров.
В общем, жизнь бурлила с утра до вечера, но самое главное - там были Саша и Яша.

Саша, инвалид, потерявший на фронте обе ноги выше колен, был колоритной и притягательной для нас, пацанов, фигурой.
 Обе культи, обёрнутые в какое-то подобие дерматиновых штанов, покоились на деревяной платформе с четырьмя подшипниками по углам.
На застиранной и латанной-перелатанной гимнастёрке, на левой стороне груди, отсвечивали несколько медалей.
С правой стороны приютились нашивки за ранения и орден.
По обе стороны замызганной платформы лежали две деревяные ступы, похожие на пресс-папье с длинными ухватистыми ручками.
Ими Саша отталкивался во время передвижения, а при случае мог и звездануть обидчику, куда достанет.
С боку лежал небольшой вещмешок - "сидор" с нехитрым скарбом.
С другого боку стояла банка с водой и гранёный стакан, а перед Сашей - пустая квадратная консервная банка из-под американской тушёнки - "касса", как насмешливо называл её хозяин. Небольшая гармошка, прижатая заплечными ремнями к туловищу Саши, была тускловато-обшарпанной, но вполне голосистой кормилицей.

Весёлая, щербатая, не унывающая физиономия Саши редко обихаживалась бритвой.
И, наверное, поэтому, он казался нам очень пожилым.
Крепкие пальцы на широких натруженных ладонях удивительно ловко перебирали кнопки тульского чуда.
И пока Саша был трезв, звуки извлекались вполне гармоничные и узнаваемые.

Место он застолбил около выхода из магазина, возле завалинки. Там Саша не мешал выходящим, но и миновать его было трудно.
Ну, а за Сашей, возле той же завалинки, вольготно и непринуждённо располагался его друг и товарищ по промыслу, Яша - большой, старый и вонючий козёл.

Как он попал в наши края, как приспособился к жуткому климату, было не понятно.
Лошади, овцы и козы не выдерживали капризов местной природы, несмотря на настойчивые усилия специалистов.
 А Яша как-то пообвык, приспособился и даже завоевал неплохое место под солнцем.
Поговаривали, что Яша прибыл в наши края с очередным этапом, пожил какое-то время на пересылке, но перед очередной инспекцией был выдворен на свободу с партией расконвоированных.
Сашины одиссеи были "тайной, покрытой мраком", и нас, пацанов, особо не интересовали. Знали только, что Саша на лето сбегал из дома инвалидов на вольные хлеба, а c наступлением холодов снова возвращался в богадельню, где главными событиями были завтрак, обед и ужин, а между ними сплетни, дрязги, разборки, поиски курева и выпивки.

Яшу на зиму пристраивали в небольшом коровнике местного подсобного хозяйства, где доярками работали зечки. Они с удовольствием принимали на постой нагулявшегося квартиранта, кокетливо заявляя, что Яша намного симпатичнее "некоторых тут сопровождающих".

Здесь, в посёлке, Саша снимал угол у пожилой женщины в самом конце прилегавшей к магазину улочки.
Там же жил и Яша к огромному негодованию соседских собак, до глубины души оскорблённых тем, что запах, исходящий от Яши, по мощи и "букету" многократно превосходит их собственный, как танк превосходит массой детскую коляску.
Такие раны не заживают, и долгое соседство с Яшей не уменьшало справедливой ярости собачей братии...

Музыкальная часть Сашиной деятельности начиналась с окончанием рабочего дня. Народ, отпотев своё на производстве или на службе, постепенно подъезжал на "кольцевом" автобусе небольшими партиями и почти все заходили в наш магазинчик.

В то время Север снабжался по высокой категории, не уступая, скажем, Ленинграду.
За спиной продавщицы стена до самого потолка была заставлена пирамидами из консервных банок. Большие и маленькие американские консервы в непривычных квадратных банках с ключиком сверху, сгущёнка и тушёнка, рыбные консервы и китайские консервированные фрукты, какие-то паштеты и печёнка – всё это громоздилось пёстрыми Эверестами, закрывая собой белёную штукатурку стены.
 На оцинкованном прилавке под толстым стеклом стояли жёлтые кубы сливочного масла, маргарин, комбижир,  колбасы сухих сортов, копчёная кета и солёная горбуша, брюшки и балык, серо-коричнево-зелёные свежевыловленные крабы и красная икра на эмалированном поддоне.

Сегодня в это трудно поверить, но вся эта роскошь покупалась со скрипом.
Рыбу и крабов народ ловил сам, а солёное, копчёное и консервированное уже поперёк горла стояло.
Всем до тоскливого стона хотелось СВЕЖЕГО!
Не было большую часть года мяса, свежих овощей и фруктов. Вместо этого из тонких фанерных бочонков продавали сушёную картошку, капусту, морковку, лук, яичный порошок и сухое молоко. И всё это имело такой отвратительно-специфический вкус, что до сих пор хранится в памяти, как нечто абсолютно несъедобное.

Ассортимент спиртного был невелик, но вполне удовлетворял нашу небалованную публику. Покрытые пылью шампанское и коньяк, тёмные «гусаки» под сургучом с креплёным вином, а чуть ниже водка двух сортов и спирт – самый честный продукт, добросовестно отрабатывавший каждую копейку своей стоимости.
Курево было представлено небогатым набором папирос.
"Красная Звезда" с примитивно нарисованными двумя бойцами на мотоцикле с коляской и пулемётом наизготовку, "Байкал" и "Север" – "туберкулёзные палочки", или "гвОздики", как называли их в народе, махорка в небольших бумажных пачках, и табачная элита тех времён – "Беломорканал", "Казбек" и "Герцеговина Флор".

В общем, от голода и трезвости у нас погибнуть было трудно, и народ, покрутившись в магазине и набрав себе нужного и не нужного, выходил на свежий воздух и тут же натыкался на нашу парочку.
Пройти мимо Саши и Яши не поздоровавшись, было не принято, да и невозможно.
Даже спешащие останавливались перекинуться парой слов с Сашей, кинуть какую-никакую мелочишку в квадратную Сашину "кассу" и, кинув насмешливое "привет!" Яше, бежали дальше.
Мы небольшой стайкой крутились рядом в ожидании подгулявшей компании, и ждать приходилось недолго.
Подгулявшие мужики приходили за "продолжением", которого всегда не хватает, сколько ни запасай, и мимо Саши с Яшей пройти, конечно же, не могли.

Цирк начинался со взаимных приветствий, короткого обмена новостями и предложения "завеселиться в натуре".
Ритуал был не сложен и отработан до мелочей.
 Двухсотграммовый гранёный стакан наливался на треть спиртом, сверху ещё на треть водой и мгновенно накрывался широкой Сашиной ладонью, чтобы смесь не нагрелась от  реакции.
После нескольких повторов этой прикладной химии и недолгой паузы на закусывание, мужики, наконец-то, приступали к главному, ради чего мы крутились тут в томительном ожидании – к трапезе приглашался Яша.

Яша был серьёзным мужчиной.
Длинная седая борода, растущая прямо из-под нижней губы, выпуклый наворот мощных, круто загнутых рогов, дико торчащие бакенбарды и густая, свалявшаяся шерсть, неряшливыми прядями свисавшая с боков увесистого туловища, производили неизгладимое впечатление на зевак.
Широко расставленные глаза выражали равнодушное презрение к окружающей его суете, а горизонтально торчащие над глазами уши придавали детскую комичность грозной угрюмой физиономии.
Характер у Яши был тяжёлым и неуживчивым.
То ли это было последствием невесёлой лагерной жизни, то ли почтенным уже возрастом, но Яша не переносил панибратства и редко кому позволял проявлять хоть какие-то знаки внимания к своей величественной персоне.
Исключением из этого правила были лишь Саша и соседская собачонка Сильва, освобождённая хозяевами от цепи и круглосуточных обязанностей по охране жилища.
Она прибегала в любое удобное ей время, что-то по-собачьи деловито проделывала с комьями свалявшейся шерсти на Яшиных боках и, с чувством хорошо выполненного долга, усаживалась рядом со своим другом, благосклонно принимая разнообразные подношения.

Процедура угощения Яши была не сложной, но, безусловно, являлась "гвоздём" программы.
В небольшую плашку наливали водку или спирт, разбавленный чуть больше обычного, подготавливали папиросу, памятуя, что Яша на дух не переносил дешёвые сорта, и действо начиналось.
"Ну, что, земеля?" - обращался Саша к другу - "Твоя очередь подошла... Накатишь?"
Переступь передних копыт и полный разворот туловища в Сашину сторону означал благосклонное согласие, и плашка устанавливалась перед Яшей.
Наклонив рогатую голову и смешно вытянув губы, Яша с комичным прихлюпыванием вытягивал спиртное и поворачивался к Саше. Тот вставлял уже прикуренную папиросу в Яшины губы, и она, ко всеобщему восторгу, с шипением и потрескиванием, как бикфордов шнур, сгорала за одну затяжку без остатка.
Яша мощно выпускал две густые струи дыма через ноздри, подхватывал языком оставшийся бумажный мундштук и меланхолично пережёвывал его.
Причём, "Беломор" Яша выкуривал за одну затяжку, "Казбек" почему-то делил на две, а редко достающуюся ему "Герцеговину" просто съедал, жмуря глаза от удовольствия.
Этот ритуал пользовался неотразимым успехом у публики, но на "бис" исполнялся редко – меру требовалось соблюдать.
Иначе, начав "работу", можно было тут же её и закончить. Причём, бесславно.
Прецеденты были, и печальный опыт подсказывал не "гнать лошадей", потому, что если Саша сбивался со счёта, то наши артисты перебирали положенное до отключки.
И тогда "партейцы" стопорили первого же водилу, заскочившему за "горючкой" и после недолгого разговора, откидывали борт "студера" или "газгена".
 Спящего Сашу и вялого Яшу осторожно грузили в кузов, двое "партейцев" садились в кабину, пацаны постарше, в качестве почётного экскорта пристраивались рядом с травмированными на производстве, и платформа торжественно двигалась к месту ночлега.
Но, чаще всего, наши ребята головы не теряли и, доработав до закрытия магазина и собрав звенящий и шуршащий заработок, покидали сцену своим ходом.
И долго ещё в сумерках наступающей ночи маячили в конце улицы две странные фигурки одного роста и одной судьбы...

 Мы побаивались близко подходить к своенравному Яше, но быстро "надыбали" его слабое место.

Яша любил закусывать круто посоленной горбушкой чёрного хлеба, или травой, которую мы рвали вдоль заборов, но больше всего ему нравились ветки карликовой берёзы, которая росла на окружающих город сопках.
 И когда мы приносили охапки этого лакомства, Яша, занятый чревоугодием, наконец-то позволял назойливым снабженцам приблизиться к своей персоне. И мы могли без опаски потрогать восхитительные рога, пощупать волосатые уши и дремучую бороду, героически игнорируя валящий с ног запах никогда не мытой и не чёсаной туши...

 …Вежливо отказавшись от повтора, Саша, чуть наклонив набок голову, вдруг резко растягивал меха "инструмента", и нехитрый репертуар начинал звучать с какой-то странной завораживающей похожестью на то, что ежедневно звучало из репродукторов, патефонов и в кинотеатрах того времени.
Краковяки, фокстроты, вальсы, эстрадные песенки популярных исполнителей – всё это с удивительной точностью наигрывалось с помощью примитивной гармошки.
А непривычная русскому уху музыка из популярных в то время индийских фильмов «Бродяга» и «Господин 420» собирала вокруг Саши сентиментальных бабёнок, скорых на слёзы и падких на романтику неземных отношений.
И кидали женщины мятые рублишки в Сашину «кассу», вспоминая грустную улыбку обаятельного вора в исполнении знаменитого Раджа Капура, и его чистую любовь.
И желали счастья хотя бы той далёкой индийской парочке, коль здесь не растут пальмы, а местные воры не столь романтичны и наивны, как в кино.
 Иногда подпитые «партейцы» пытались подвывать солисту, вторя Сашиным руладам, получая, впрочем, немедленный отлуп от женщин, что б не мешали большому искусству, хотя Саша никогда не возражал против подпевок.

Да и поболтать с людьми о том, о сём любил, не чураясь любой темы.

Одно только табу в разговорах соблюдалось неукоснительно - при нём нельзя было вспоминать о войне.

Тогда что-то быстро и страшно  менялось в Саше

Лицо его дубело и заострялось, культи начинали как-то странно подёргиваться, глаза стекленели и начинали опасно косить куда-то в бок и вверх, и с Сашей приключалось что-то вроде падучей

Партейцы знали эту Сашину болячку, прибегали на помощь и, чередуя способности дипломатов и лекарей, тушили внезапный приступ чистым спиртом.

Оглушённый  "дозой"  и обмякший Саша потихоньку приходил в себя.

И только на посиневших губах ещё долго пузырилась мутная хриплая грязь тяжёлых матерных проклятий.

Так злая сука-война пыталась дожевать этот уцелевший в недавней бойне обрубок, вырванный чьей-то молитвой из её зловонной прожорливой пасти.

В такой вечер Саша не пел, и до дому друзья добирались не своим ходом... 

 
 ...Потихоньку звякала Сашина "касса", Яша отходил подстричь несмелую молодую травку, пробивающуюся из-под завалинки магазинчика, а мы, в ожидании следующего развлечения, занимались своими детскими играми.

Наконец, подгребала очередная шумная компания, и цирк начинался по новой.
Для Яши иногда покупали "крепак" – креплёное вино, популярное у не особо тонких ценителей элитного купажа.
Яша выхлюпывал полную плашку бормотухи, повторял восхитительный фокус с папиросами и вдруг, развеселившись, по какому-то странному наитию заскакивал всей своей внушительной тушей на сорокасантиметровый откос магазинной завалинки.
Как и каким образом удерживался Яша на этой, издевательски узкой платформе, одному Богу было известно, но зрелище было сюрреалистическим на всю катушку этого старого русского слова.
Причём, если ему надоедала заданная поза, он умудрялся, поднявшись во весь свой пугающий рост и перебирая передними копытами по стене, поменять северную ориентацию на южную.

Серое жирное пятно от этих эволюций, казалось, навечно впечаталось в стену магазинчика и походило на абстрактную фигуру, нарисованную достославным Бендером на агитационном пароходе.
Так на Яшу действовало вино, настраивая на игривый лад.
Но, чаще всего, зрители не изменяли однажды выбранному предпочтению.
И Яша, выпив на "бис" проверенный временем и людьми коктейль из спирта и воды, обречённо и устало оседал лохматой задницей на терпеливую завалинку и, гулко покашливая, пристально глядел в никуда своими горизонтальными, сжавшимися до пронзительно узкой полосы, зрачками.
А Саша, основательно завеселев и перебрав лирический репертуар, переходил вдруг на озорной речитатив рифмованной народной эротики, от которой краснели и прыскали в кулак оказавшиеся рядом молодки, и весело ухмылялись видавшие виды мужики.

Не стоит говорить, что артисты наши были всеобщими любимцами, хотя бывало всякое...
Местные собаки обходили Яшину территорию стороной, но иногда какой-нибудь залётный пёс, на напряжённо прямых ногах и ощетинив холку, пытался «отметиться» на запретном месте. И тогда Яша атаковал агрессора, наклонив мощные рога и поднимая клубы пыли. Обычно этого было достаточно, но иногда наглец упорствовал, и тогда в бой вступали «партейцы».
Под градом камней нарушитель, поджав хвост, бросался в бегство, а каждое удачное попадание подтверждалось коротким пронзительным взвизгом.

Да ещё на нашей мальчишеской памяти был единственный случай конфликта с людьми.

Однажды трое подвыпивших рыбаков подсели к нашему тандему.
Угостив Сашу и Яшу, один из них посчитал, что теперь-то можно пообщаться, пренебрегая условностями.
Вольное обращение возмутило Яшу, а резкий отказ от непрошенных фамильярностей вдруг оскорбил доброхота в его лучших, казалось бы, намерениях. И возмущённый лох допустил ошибку, равную поражению – пнул Яшу в бок.
Под хриплое бебеканье Яши и многоэтажный мат Саши, партейцы поднялись быстро и разом, будто и не пили вовсе.
Не очень могучие с виду, но поднаторевшие в частых лагерных драках, они с какой-то неторопливой расторопностью оттеснили троицу за магазин, и пока мы, пацаны, шустрые и жадные до зрелищ, добежали до места, всё было почти сделано.
Виновный в "ногоприкладстве" корчился на земле с расквашенной физиономией, а Пашка, молчаливый лидер "партейцев", вбивал кирзачами в тулово фраера азы вежливости и любовь к братьям меньшим.
Двое остальных, прижатые ножами к стене, дышали через раз и с ужасом соображали, что же происходит с ними и их незадачливым товарищем.
Карманы, вывернутые до исподней нитки, висели беспомощными мешочками по бокам провинившихся и свидетельствовали о непотерянной квалификации "партейцев" и о печальных финансовых перспективах страдальцев.
Пашка, подустав от экзекуции, деловито обшарил карманы перепуганной жертвы, немного подумав, снял "котлы" с перепачканной руки лежавшего и, обернувшись к корешам, спросил: - "Как там?"
"Да ни чё так".
"Отпускай".
Повернувшись к своему, тихо произнёс: - "Продёрнули на цырлах, суки рваные. И что б вони вашей тут не было".
После такого напутствия - любой ветер в спину, и через несколько секунд площадка опустела.

Контрибуция получилась внушительной.
Во искупление моральных и физических потерь было накуплено много чего полезного.
И мерзкая гадость – сушёная морковь и капуста, с циничным удовольствием поедаемая Яшей, и дорогая "белоголовка", и "Герцеговина", больше для Яши, чем для добытчиков, и конфеты с компотами для нас, пронырливых свидетелей экспроприации и ещё много чего нужного для ощущения неожиданного праздника.
Ласковый шлепок широкой Сашиной ладони в донышко "белоголовки" просигналил о начале справедливой компенсации, а поздно вечером медленно ползущий "студебеккер", с нашим дуумвиратом в кузове, достойно увенчал триумф справедливости.

Вот так, веселя и развлекая, и жили наши друзья-артисты.
Вот только чаще и глуше стал закашливаться Яша, темнел лицом и худел Саша.
Зачастили рядом живущие женщины, принося «горяченькое» для Саши и драгоценные очистки незнамо где добываемой картошки и капусты для Яши.
Но терпеливое время делало своё дело. И люди начинали испытывать странное ощущение вины за судьбу нашей пары и пытались гнать от себя тяжёлую липкую мысль: - А что будет делать второй, когда ТУДА уйдёт первый?!

Господь поступил, как всегда, мудро и по божьи милостиво.

Одной недоброй ночью, когда хозяева и гости бурно отметили то ли получку, то ли удачную кражу, то ли праздник какой-то, занялся от пьяного окурка огонёк-убийца, и запылала халупа, в которой подживались Саша с Яшей.
Пожарный расчёт прибыл вовремя, но пока сквозь огонь и дым, под грязными от сажи потоками воды, сквозь слепящий пар и бестолковую пьяную сутолоку, под треск раздираемых досок, истерический женский визг и дикий мат добрались до дальней комнатушки, было уже поздно.
Саша и Яша угорели в дыму. Уснули, да так и не проснулись. Видно, крепко вечером гульнули ребята, коль не добрался Яша до своего сарайчика, где он любил спать на заготовленном для него же сене.

Утром «санитарка» отвезла Сашу в морг, а Яшу отнесли в уцелевший сарай.

К открытию магазина «партейцы» собрались непривычно тихие и сосредоточенные. Посовещавшись о чём-то в полголоса, разошлись в разные стороны, даже не опохмелившись.

Через два дня состоялись похороны. Бледный молчаливый санитар денег не взял, но обмыл и побрил Сашу по высшему разряду.
«Партейцы» раздобыли где-то пиджак и белую рубаху, и лежал Саша странно помолодевший и углублённо сосредоточенный на чём-то своём, нам не понятном.

Награды, аккуратно пришпиленные к пиджаку, на непривычном фоне выглядели как-то по особому значимо и торжественно, преобретя вдруг свой изначальный смысл.

И лежал перед нами уже не Сашка-скоморох, а русский солдат, стойко, бесстрашно и честно отработавший на той страшной войне отмерянный ему срок.

За нас и для нас.

А потом живший крохами из наших рук, как-будто в чём-то провинился перед страной и перед нами...

Рядом с коротким гробом стоял аккуратно сколоченный ящик с длинными ручками по бокам. Из него виднелся неряшливый комок шерсти и торчал до слёз знакомый рог – Яша тоже обрёл последнее прибежище.
Четверо мужиков подхватили на плечи непривычно короткий гроб, ещё четверо взялись за тяжеленный ящик с Яшей, и процессия медленно двинулась в сторону близкого кладбища.
Вырытая чуть длиннее обычного, могила аккуратно приняла и короткий Сашин гроб, и установленный в его изножье ящик с останками друга.

Народу собралось неожиданно много, но долгих речей не было.
Пашка произнёс что-то короткое и скорбное, махнул рукой, и тяжёлые липкие комья земли с равнодушным стуком ударили по деревяным крышкам домовин.
А мы, пацаны, с растерянными лицами наблюдали за происходящим и никак не могли понять – за что же так с ними?
 И в детское миропонимание, ещё полное добрых сказок и милых наивных чудес, медленно заползало осознание полной беспомощности перед циничной простотой случайной трагедии.
Ни плачем, ни криком, ни визгом нельзя было исправить случившееся и оставалось только подчиниться неумолимой логике беды, грубо и бесцеремонно продиктовавшей нам свои жестокие условия...

Кладбищенские работяги ловко обстучали невысокий бугорок и прочно установили в изголовье скромную пирамидку с жестяной звездой.
К пирамидке были прибиты две таблички.
На верхней расписали полное Сашино имя с датами, а на нижней написали только одно слово – Яша.

С кладбища люди, разбившись на группки и тихо переговариваясь, двинулись к магазину.
Там «партейцы» сняли с петель подсобного сарая широченную дверь, установили её на ящиках, накрыли импровизированный стол грубой обёрточной бумагой, и начались эти необычные поминки.

Без бдительного старушечьего шёпота, без заумных ритуалов и условностей, но искренние и откровенные в своей простоте.
Принесли патефон со стопкой пластинок и поплыли знакомые мелодии, с щемящей грустью напоминающие о Саше и его напарнике Яше.

Подходил народ, и каждый нёс с собой, кто спиртное, кто съестное, кто и то и другое.

Говорили что-то хорошее и грустное о покойных, желали земли пухом и обретения царствия небесного и всего того, чего не добрали они на этой грешной земле.
И вопреки всякой логике, заполнялся и наполнялся стол. И уже некуда было ставить принесённое, а люди всё шли и шли, всё несли и несли...

«Партейцы» пили аккуратно и понемногу. Следили за порядком, а захмелевших вежливо, под локотки, уводили с глаз долой.
Проезжавшие мимо милицейские патрульные, привлечённые необычным оживлением возле магазина, быстро разобрались в чём дело и тоже выпили за упокой души, явив свету немыслимое до сей поры согласие между «легавыми» и «партейцами».

Мы, малолетки, вертелись тут же, до сладкой тошноты налопавшись карамельно-шоколадных лакомств и дорогих компотов.
Домой никто из нас не спешил – лучше получить ремнём по заднице, чем оказаться непосвящённым в такие события.

Понемногу стемнело.

"Партейцы", мастера на все руки, протянули от магазинного силового щитка невесть откуда взявшийся провод, вкрутили лампочку, и стол в круге света превратился в центр какого-то странного людского круговорота.

Подошли и продавщицы, добровольно отработав на час дольше обычного.
Непривычно тихие, потерянные, примятые, хлюпали они опухшими носами, и из их тихого грустного разговора доносилось изредка:- «Сашенька», «Яшенька»…

Сипло пел патефон, мужики вспоминали разные истории про Сашу с Яшей, обсуждали похороны и поминали, поминали, поминали…

Закончились поминки далеко за полночь.
Патефон унесли.
Потихоньку разошлись самые стойкие.
На удивление трезвые «партейцы» собрали со стола всю снедь и выпивку, навесили дверь на место, прибрали ящики и ушли в барак для расконвоированных добирать «норму».
И только оставленная лампочка продолжала освещать опустевший пятачок робким печальным светом святой лампадки.

Потекли посеревшие будни.
Люди старательно отводили глаза от опустевшего Сашиного места, и от пятен на стене и завалинке, оставленных Яшей.
Суше и злее стали переругиваться «партейцы», чаще затевались короткие, но жестокие драки.

Осиротел магазинчик.

Сильва ещё долго прибегала, укладывалась на Яшино место и, положив голову на передние лапы, грустно посверкивала белками умных красивых глаз.
Потом пропала и она, закрутившись где-то на самых нижних этажах поселковой жизни, где собачьи свадьбы свирепо сосредоточенны, а собачья смерть проста и коротка, как точка в конце предложения.

 И закрутилась  пёстрая череда времён года.

Сносили старое жильё и бараки, возводили новые дома, большие и нарядные, высокомерно взиравшие с высоты вольно взлетевших этажей на скромного одноэтажного собрата, оберегаемого какой-то странной архитектурной логикой.
Уезжали и приезжали люди, менялись моды и порядки, менялся город, менялась политика, менялась жизнь и её устои, сменилась казавшаяся незыблемой власть, а магазинчик всё стоял и стоял.

По жуткой колымской традиции проложили дорогу через середину кладбища, едва дождавшись окончания бесстыдно короткого срока давности, подмяв под холодным равнодушным бетоном кости героев и трусов, учителей и шахтёров, шофёров и лётчиков, рыбаков и военных.
Где-то там пропал и наш скромный бугорок с пирамидкой.

А дорога грела своим целесообразием пустые души вороватых чиновников, и саднящим шрамом пролегала через сердца тех, кто ещё помнил похороненных там.

Посёлок покрылся мерзкими пятнами пустырей – следствием пожаров, разводов, отъездов, смертей или другой беды.
А домишко всё стоял и стоял, борясь со стужей и ветрами, с метелями и дождями, с тяжёлыми серыми туманами, наполненными промозглой моросью, отогреваясь под редким солнцем и сутулясь под штормовыми ударами злого северного неба.

И вот уже миллениум раскатисто ахнул в изумлённое небо невиданным салютом, изрядно удивившись наивной приветливости людей, почему -то радующихся неотвратимой поступи неумолимого Хроноса - самого педантичного убийцы порождённых им же детей.

И ещё многажды провернулась Земля вокруг Великого Солнца, с материнской справедливостью наделяя всё сущее божественным теплом животворящего лета.

А домик стоит, намертво сроднившись с мёрзлым клочком северной земли и бережно храня в себе медленно тающую память о былом.

 И что-то настойчиво и убедительно подсказывает мне, что это само Его Величество Время прикрыло своей могущественной и ласковой ладонью этот маленький островок забытого прошлого, оберегая его от хаоса, сотворённого суетливыми, но недолго живущими созданиями.

И только иногда, изредка, в сокровенный предрассветный час, свободный от суеты и случайных зевак, включает вдруг Время свою волшебную призму и любуется и на наш магазинчик, и на дворик перед ним.

И снова Саша щербато улыбается миру, растягивая меха писклявой гармошки.

И Яша величественно сидит перед ним, снисходительно показывая свои простые фокусы неприхотливой благодарной публике.

И маленький сопливый философ, сидя на корточках перед Яшей, пытается разглядеть чужой Космос сквозь загадочные марсианские зрачки полупьяного Сатира.

И Сильва сидит, доверчиво прижавшись к тёплому боку строгого друга.

И уставшие от наказаний партейцы - незадачливые дети суровой Родины, незаметно, но ревниво охраняют пределы своего мирка.

И старые вальсы кружат пыль знакомого дворика.

И снова звучит хрипловатый Утёсов, и доверительный шёпот Шульженко, и серебряный тенор Козина, и раздольный свободный голос Руслановой, и романтические переливы гавайской гитары, и «Рио-Рита»...

И дразнит память запах «Тройного одеколона» и «Красной Москвы», "Шипра" и "Ландыша".

И наполняется прошлое тесной круговертью френчей и телогреек, драповых пальто и шинелей, габардиновых костюмов и гимнастёрок, брюк, напущенных на кирзачи и галифе в хромовых сапогах, загадочных шляп и скромных кепок.

И сквозь зыбкое марево времени высвечиваются знакомые родные лица, выражающие грусть и радость, боль и счастье, любовь и сожаление.

И снова ЖИВЫ, ликующе ЖИВЫ все те, кто наполнил теплом и смыслом этот угрюмый неприветливый край.