Не любить, не плеваться, а сдать в архив

Не любить, не плеваться, а сдать в архив
Зачем цепляться за слово «интеллигенция»

Шепельский говорит, что я утверждаю «о некой традиционной раздвоенности русского интеллигента: он страстно любит Родину и народ, но ненавидит власть и государство, которые подавляют личность». Тогда как, по его мнению, «прогрессивный интеллигент» ненавидит и страну, и народ. Однако приписанного мне утверждения в статье нет. Я писал лишь, что понятие «интеллигенция» подразумевает «широкий слой образованных россиян, которые борются с российским государством, какие бы формы оно ни принимало, что «протест интеллигенции основан на ее традиционном восприятии России — дескать, в этой могучей стране всегда неуютно было жить отдельному человеку, ибо государственный монстр подавлял личность».

Да, я отмечал, что интеллигенция противопоставляла народ и государство. Но во-первых, такое противопоставление отнюдь не обязательно обозначает реальную любовь к народу. Оно может быть и риторической фигурой или политическим ходом. Во-вторых, в отличие от Шепельского, я не могу приписывать презрение к народу всей прогрессивной интеллигенции. Готов признать, что немало ее представителей могут субъективно любить народ. Напомню здесь лишь одну рецензию на неудачную экранизацию классики: «Возможно режиссер действительно любит Шекспира, но есть любовь которая убивает».

Впрочем, это не слишком значительная деталь. Куда важнее другой момент, Шепельский упрекает меня в том, что я не вижу «другой интеллигенции, неразрывно связанной со своей землей. Ну можно ли представить, чтобы бросили свой бедный народ и захотели уехать за границу такие люди, как Василий Шукшин или Валентин Распутин? Числом такая «почвенная» интеллигенция неизмеримо большая, нежели «беспочвенники», но совсем не столь громкая и речистая и к тому же не имеет такого доступа к эфиру, как столичные «плюралисты». Без особого шума трудится на избранном поприще и делает свое дело».

Однако этих людей я вижу. Только не считаю, что нужно их называть интеллигенцией, ибо такое определение, на мой взгляд, никак не комплимент. Для моего оппонента, как и для очень многих других людей «интеллигенция» — это понятие широкое и не идеологизированное. Это люди умственного труда в целом, которые как и люди других занятий вообще, могут иметь разные мировоззренческие позиции. То есть, существует «прогрессивная» интеллигенция и почвенная интеллигенция. За Шепельским стоят десятилетия официальной советской трактовки этого слова, когда интеллигенция не считалась специфически российским и советским явлением, и в изданных в СССР книгах писалось даже о «японской интеллигенции».

Автор этих строк трактует понятие иначе, отмечая, что ни в одном языке, кроме русского (а также языков народов, входящих или входивших в состав России), не распространено понятие «интеллигенция», за исключением трудов специалистов по российской истории и современности. Моя позиция в принципе совпадает с позицией Петра Струве, высказанной в «Вехах» чуть более столетия назад. «Интеллигенция в русском политическом развитии есть фактор совершенно особенный: историческое значение интеллигенции в России определяется ее отношением к государству в его идее и в его реальном воплощении. Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему» (выделение мое, – А.П.) Только Струве на момент написания статьи знал лишь одну форму российского государства, а время показало, что интеллигенция враждебна и другим его формам – и монархии, и советской власти, и нынешней «путинской России».

Нельзя объективно доказать, что какая-либо из двух трактовок слова «интеллигенция» является единственно верной. Но не могу не обратить внимания на ряд вещей, которые из поля зрения автора ускользнули.

Понятие «интеллигенция» определить действительно очень сложно. Доказательство этому то, что оно отсутствует в первом 86-томном издании энциклопедии Брокгауза и Ефрона, вышедшем на рубеже позапрошлого и прошлого столетий. А гораздо позже Солженицын в статье «Образованщина» фактически откажется от определения, предложив считать интеллигентами всех, кто того желает: «по трудности термина «интеллигенция» пока, для первой главы (т.е. упомянутой статьи – А.П.), понимая ее: «вся масса тех, кто так себя называет», интеллигент – «всякий, кто требует считать себя таковым». Однако, и в дальнейших частях статьи (более того, и в дальнейшем многолетнем и многотомном творчестве) писатель при всей своей любви к теоретизированию так и не нашел определения для слова «интеллигенция». Хотя, судя по контексту той публикации, понятие это для него было тогда все же позитивным – иначе не придумал бы он слова «образованщина» для духовно чуждых ему представителей интеллектуального класса.

А говоря о начале ХХ века, в частности о вышедшем в 1909 г. сборнике «Вехи», Солженицын констатирует: «Авторы «Вех» определяли интеллигенцию не по степени и не по роду образованности, а по идеологии – как некий новый орден, безрелигиозно-гуманистический. Они очевидно не относили к интеллигенции инженеров и ученых математического и технического циклов. И интеллигенцию военную. И духовенство. Впрочем, и сама интеллигенция того времени, собственно интеллигенция (гуманитарная, общественная и революционная) тоже к себе не относила всех их. Более того, в «Вехах» подразумевается, а у последователей «Вех» укореняется, что крупнейшие русские писатели и философы – Достоевский, Толстой, Вл. Соловьев, тоже не принадлежали к интеллигенции!».

Но проблема же не только в том, что так определяла интеллигенцию группа видных русских мыслителей. Появление сборника «Вехи» вызвало в России огромный всплеск откликов. Но на практике полемика с веховцами, например в сборнике «Интеллигенция в России» (1910) сводилась к тому, что дескать, Бердяев, Сергей Булгаков, Струве и их единомышленники интеллигенцию оболгали, а на самом деле она хороша, а не плоха. Но не найти в этой полемике, писем известных инженеров и тем более видных военных и священников о том, что веховцы неправы, исключив их из числа интеллигенции. Эти люди тогда не стремились зачислять себя в интеллигенты.

И, тем более, не звучали голоса, что дескать и тогдашний премьер России Петр Аркадьевич Столыпин — тоже интеллигент, только «почвенный». Само понятие «почвенный интеллигент» выглядело тогда оксюмороном, вроде «холодного огня». Ведь чуть позже близкий к веховцам Георгий Федотов определял интеллигенцию, как «группу, движение и традицию, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей».

Уже в советское время одним махом записали в интеллигенцию всех, кто не относился ни к рабочим, ни к крестьянам, ни к партработникам, ни к представителям силовых структур. Сделано это было очевидно из желания найти общее слово для обозначения всех работников умственного труда, независимо от масштаба их личности и характера труда.

Но, наряду с этим, продолжала существовать и другая куда более узкая трактовка понятия «интеллигенция», восходящая к началу века.

Например, в той же «Образованщине» Солженицын цитирует и критикует такие слова близких к диссидентам авторов. «Интеллигенция есть мера общественных сил – прогрессивных, реакционных. Противопоставленный интеллигенции, весь народ сливается в реакционную массу» — это Владимир Кормер. А вот куда более известный Григорий Померанц: «Это – та часть образованного слоя общества, в которой совершается духовное развитие, в которой рушатся старые ценности и возникают новые, в которой делается очередной шаг от зверя к Богу... Интеллигенция это и есть то, что интеллигенция искала в других – в народе, в пролетариате и т. д.: фермент, двигающий историю».

То есть, отнюдь не все люди умственного труда, а их избранный прогрессивный слой, элита. Вот только, кто будет определять прогрессивность и элитность?

А еще полнее, в 1993-м это понятие попытался осмыслить академик Дмитрий Лихачев в статье «О русской интеллигенции», написанной за несколько месяцев до того, как он с другими авторами «письма 42-х» призвал Бориса Ельцина к расправе над оппозицией. Вот суть этого определения.

«Что такое интеллигенция? Как я ее вижу и понимаю? Понятие это чисто русское, и содержание его преимущественно ассоциативно-эмоциональное.

Интеллигент же — это представитель профессии, связанной с умственным трудом (инженер, врач, ученый, художник, писатель), и человек, обладающий умственной порядочностью.

К интеллигенции, по моему жизненному опыту, принадлежат только люди свободные в своих убеждениях, не зависящие от принуждений экономических, партийных, государственных, не подчиняющиеся идеологическим обязательствам.

Я мог бы назвать десятки имен людей, которые честно прожили свою жизнь и не нуждаются в оправдании себе тем, что «мы так верили», «мы так считали», «такое было время», «все так делали», «мы тогда еще не понимали», «мы были под наркозом» и пр. Эти люди (т.е самоооправдывающиеся упомянутыми словами – А.П.) исключают себя из числа интеллигентных, обязанностью которых всегда было и остается: знать, понимать, сопротивляться, сохранять свою духовную самостоятельность не участвовать во лжи. Не буду приводить фамилии всех тех самозваных интеллигентов, участие которых в различного рода кампаниях и проработках с самого начала не было случайностью. Их было много, но винить из-за них всю русскую интеллигенцию, против которой все семьдесят лет были направлены репрессии, никак нельзя».

Лихачев, ближе всего к трактовке начала века – ведь интеллигенция понимается им, как оппозиция не только советской власти, но и любой другой российской власти.

Только для Струве это — плохо, а для него — хорошо. Так, академик записывает в интеллигенты Радищева и Новикова, но не записывает Державина – «слишком он зависел от власти» (еще бы – по нынешним меркам, был генеральным прокурором). Правда, кое-в-чем с веховцами он расходится – те ведут историю интеллигенцию, начиная с Белинского и революционеров его круга. Для них нет сомнений, что и Чернышевский, и Нечаев, и Ткачев — интеллигенты. Тогда как Лихачев последним двум в этом отказывает, по поводу Чернышевского сомневается, но записывает в интеллигенты симпатичных ему революционеров — декабристов.

Повторю, что ни одно определение интеллигенции не может претендовать на монополию, как на истину. Если, по моему мнению, авторы «Вех» были умнее советских идеологов, то кое- кто может думать иначе. С другой стороны, я понимаю, что смысл слов может со временем изменяться, и что принятая в СССР широкая трактовка понятия «интеллигенция» до сих пор остается куда более распространенной, чем все остальные. И эта привычность оказывает и сознательное и подсознательное влияние на многих людей независимо, от их политических взглядов. Ну, недостаточно им называться профессорами, учеными и писателями, хочется еще называться интеллигентами, тем более, что и масса людей вокруг считает их таковыми.

Правда, в статье «Интеллигенция против страны» я обрадовался тому, что ни один из российских интеллектуалов, доверенных лиц Владимира Путина не употребил (так свидетельствует стенограмма), встречаясь в феврале с будущим победителем выборов, «слова «интеллигенция» или однокоренных с ним, словно чувствуя необходимость отказаться от скомпрометированного понятия».

Увы, радость моя оказалась преждевременной. Внимательное знакомство с текстами этих людей и их возможных единомышленников показало, что и они иногда пускали в ход это слово в позитивном или частично позитивном контексте. Так поступали и Станислав Говорухин, и Никита Михалков, и Валентин Распутин, и Леонид Бородин. При этом, зачастую, они отделяли одну группу интеллигенции от другой, как например, Распутин отделял патриотическую от непатриотической.

Но интересно, разница – те, кого Шепельский называет «почвенниками» лишь порой употребляют слово «интеллигенция», но не пытаются осмыслить это понятие. Попытки этого осмысления — в последние десятилетия — стали делом исключительно их оппонентов. При этом, подобные попытки носят характер апологии. А вот традиция критического осмысления понятия «интеллигенции» исчезла вместе с веховцами.

То есть, в одном лагере употребляют это слово, скорей, «инерционно» или по привычке, а для другого, оно имеет особый, едва ли не сакральный смысл.

Теперь посмотрим, как осмысляется понятие интеллигенция другим способом – не публицистическим анализом, а поэтическим озарением. Андрей Вознесенский — поэт не почвенный, но никак не карикатурно «прогрессивный» в конце 1970-х написал стихотворение «Есть русская интеллигенция». Оно завершается строками:

«Какое призванье лестное
служить ей, отдавши честь:
«Есть, русская интеллигенция!
Есть!»

То есть, в финальном образе автора, интеллигенция предстает неким аналогом военизированной структуры, рыцарским орденом, каковым она была и для авторов «Вех», только в негативном смысле.

Еще интересней примеры тех, кто для Вознесенского был воплощением интеллигенции.

«Есть в Рихтере и Аверинцеве
земских врачей черты —
постольку интеллигенция,
поскольку они честны».

В этой паре примечательней вторая фамилия. Великий пианист Святослав Рихтер был давно признан и официальным и неофициальным советским миром, его упоминание в стихотворении известности ему не прибавляло. Другое дело – филолог и философ Сергей Аверинцев. Его значение подчеркнуто тем, что рифмуется со словом «интеллигенция» именно его фамилия. (Вознесенский – не того масштаба поэт, чтобы выискивать случайное слово просто дли рифмы»). Именно благодаря этому стихотворению и узнали очень многие, что есть такой Аверинцев, ведь читателей у Вознесенского было тогда поболе, чем у «Философской энциклопедии», где были опубликованы замечательные статьи ученого: «Новый Завет», «Теизм», «Теократия», «Христианство», «Эсхатология».

Но все же Вознесенский причисляет Аверинцева к интеллигентам не за выдающиеся ученые труды, а за нравственные качества. Поэтому нельзя не припомнить истории, которая имела место через два десятилетия после публикации этого стихотворения Вознесенского и теперь придает строкам поэта особый смысл.

В 1998-м Аверинцеву был присвоен титул почетного профессора Киево-Могилянской Академии. Почетным профессорам полагается читать инаугурационную лекцию. Ученый выбрал для нее тему «Концепция Софии и смысл иконы». Но предупредили его, что официальные языки в Могилянке украинский и английский. Последний язык Аверинцев знал. Так что теоретически хуже пришлось бы Канту и Гегелю, если б они вдруг воскресли и им предложили стать почетными профессорами НаУКМА. А они ни английского, ни украинского не знали. Но, это сугубо теоретическая гипотеза – на самом деле, думаю, спокойно дозволили бы им читать лекции на немецком с синхронным переводом для всех желающих. И не потому, что Кант и Гегель – величины большего масштаба, чем Аверинцев. А потому, что немецкий язык – не русский язык.

На мой взгляд, если русский ученый не может прочитать лекцию на родном языке в аудитории, которая русский язык понимает, значит устроителям этого шоу совершенно по барабану и София, премудрость Божия, и смысл иконы, и Кант, и Гегель. Их логика сродни логике хулиганистых подростков, которым нужно заловить чистоплюя-отличника и заставить его затянуться бычком. И не столько из интереса, как он кашлять будет, когда затянется, сколько из желания полюбоваться его страхом, как он возьмет бычок, чтобы не «получить в дыню». Правда, и разница есть между школьным двором и НаУКМА. В первом случае никакого поощрения не полагалось — можно было только избежать битья, во втором случае, напротив, битья — ни реального, ни метафорического быть не могло, а за послушание можно было получить титул. Но на тот момент у Аверинцева этих титулов было уже столько, что одним больше, одним меньше — значения не имело. Да и не гнался он никогда за титулами.

И убежден, данная история объективно была унижением русского языка и культуры, но никак не лично Аверинцева, потому что, в данном случае, он просто воплотил суть русской интеллигенции в ее веховском понимании – противостояние русскому государству, а значит, солидарность со всеми теми, кто — по его мысли, — от этого государства пострадал.

Обратите внимание, на Украине более полутора десятка лет существует националистическая общественная организация — Конгресс украинской интеллигенции, которая конечно борется не с украинским государством, а «с российской угрозой». Каких-либо известных русскоязычных организаций со словом «интеллигенция» в названии не существует. Может, само слово каким-то мистическим образом противится такому противоестественному употреблению. Ведь те, кто борется за русский язык, апеллирует как раз к российскому государству.

И после истории с ангоязычной лекцией о Софии в Могилянке строки Вознесенского о ее почетном профессоре Аверинцеве кажутся то ли фрейдовской оговоркой, то ли поэтическим пророчеством.

Потому-то автор этих строк и не хочет, чтобы его относили к интеллигентам. Да, такая позиция продиктована и личным эгоизмом, заботой о собственном спокойствии. Ведь некий вполне честный гражданин Н., считающий себя «почвенным интеллигентом» должен быть готовым к тому, что не исключено время, когда некий «любитель чистоты« понятий будет решать не только нерешенный Лихачевым вопрос («интеллигент ли Чернышевский?»), но займется и своими современниками. Например, спросит: «А как же гражданин Н. поддерживал Андрея Дмитриевича и Бориса Абрамовича в их святой борьбе кровавой гэбней? Что не поддерживал даже морально?! Так не пора ли его «вычистить» из числа интеллигенции, «разинтеллигентить» как нерукопожатного типа». А вот человек, не пожелавший отнести себя к интеллигенции может считать себя застрахованным от такой чистки.

В том, что сказано выше, безусловно, доля шутки. Но если говорить серьезно, то полагаю, что продолжение существования интеллигенции, как массового явления в русском мире – это постоянная угроза перманентной революции, которая может прекратиться только, если борьба интеллигенции с русским государством во всех его формах закончится уничтожением самой России. Выход из порочного круга этой борьбы — за свержение любой государственной власти — возможен только с появлением нового интеллектуального класса, который или назовет себя по-новому или даже никак не назовет, но, в любом случае, откажется от «интеллигентской традиции».

Борьба же за то, чтобы как-то отформатировать понятие «интеллигенция» в нужном для себя русле, обречена на неуспех, так как это — неравная борьба на чужом поле. Переформатированию противится и традиция, с которой связано это понятие, и то, что толкователи этого понятия сосредоточены в противоположном лагере.

Так не лучше ли тем, кого Шепельский относит к «почвенникам», и кто, по инерции, может назвать себя интеллигентом, отказаться употреблять это слово в отношении самих себя и призвать отправить само понятие «интеллигенция» в исторический архив. (Увы, не уйдет оно туда конечно, останется достоянием новодворских и акуниных)

Такой призыв естественно отнюдь, не означает, что вместе с самим понятием в архив надо отправить и тех великих людей, кто употреблял его в позитивном смысле, например, Чехова или Блока. Ибо это употребление — лишь незначительная деталь их бессмертного творчества.