Васька-немец

Дмитрий Анохин торопливо шел по Тверской улице вниз по направлению к Кремлю, возвращался с важной для него встречи, был поглощен состоявшимся разговором, который прошел удачно. Встреться ему в этот момент родная жена, он бы просто не заметил ее на многолюдной улице. Анохин не видел ничего вокруг, ни начинающих желтеть, ронять листья деревьев, ни солнца, наконец-то появившегося на небе, не чувствовал его теплых лучей. В мыслях был далеко от Тверской улицы. И вдруг услышал вскрик:

— Димка!

Анохин невольно приостановился на миг. Давно уж никто его так не звал, поэтому приостановился он инстинктивно, взглянул в ту сторону, откуда раздался крик, увидел возле чистенького фольксвагена болотного цвета высокого седеющего мужчину. Выглядел он как хорошо оплачиваемый клерк: темно серый костюм, белая сорочка, галстук. Радостно смотрел в сторону Дмитрия. На Тверской, как всегда, было много народу, и Анохин подумал, что зовет он не его, и хотел двинуться дальше, но вдруг узнал: «Так это же Васька-немец! Васька Рзянин!»

— Васька! — вскрикнул Анохин восторженно и бросился к нему.

Они обнялись.

— Откуда ты? — теребил Анохин Рзянина. — Неплохо выглядишь. Вижу, на коне, — хлопнул он ладонью по чистому крылу машины.

— Оттуда же, откуда и ты, — смеялся Рзянин.

— Здесь живешь? — удивился Дмитрий.

— Пятнадцатый год уже… Я бы тебя не узнал с твоей лысиной. В школе, помню, чубатый был. Но по портретам в книжках твоих видел, как ты менялся.

— Ты жил в Москве, знал, что и я в Москве, и не нашел меня? Ну, ты мальчиш-плохиш! Зазнался, боссом стал, — говорил Анохин с восхищенной иронией, указывая на его костюм. — Наверно, миллионами ворочаешь?

— Языком я ворочаю, а не миллионами, — смеялся Рзянин. — А найти тебя было просто, ведь на каждой книжке, изданной тобой, адрес указан.

— И что же тебе мешало?

— Тут в Москве, я знаю, из Масловки твоей несколько наших одноклассников живут? Ты часто с ними встречаешься?

Рзянин был из соседней деревни, где Дмитрий с ним учились в одном классе. В Масловке была только начальная школа.

— Нет, — вздохнул Анохин. — Однажды решил разыскать одного, привлечь к своему делу, когда расширял его, приехал к нему домой, поговорил, и больше мы даже ни разу не созванивались. Разные судьбы, разная жизнь, разные интересы. Ничего общего, кроме детства. Не будешь же все время детство вспоминать.

— Вот ты и ответил на свой вопрос… Ты, я вижу, торопишься куда-то?

— Это я по привычке мчусь без оглядки. Дел всегда полно. Но сейчас только что встречу провел и освободился.

— Посидим полчасика в кафешке? — спросил Рзянин.

Они огляделись. На Тверской много мест, где можно спокойно посидеть за чашечкой кофе. О бутылке нечего было думать. Оба были за рулем.

С Васькой Рзяниным Анохин учился в одном классе шесть лет, с пятого класса, потом еще пять лет — в Тамбовском пединституте; Дмитрий на факультете русского языка и литературы, а Рзянин изучал немецкий язык. Его мать, Татьяна Васильевна, преподавала в школе немецкий язык, и, естественно, ее сын знал его прекрасно. Рзянин почти одновременно начал говорить на русском и немецком языках, мать выучила, потому в деревне его с раннего детства звали Васька-немец. Много у общего было у Анохина со Рзяниным, было что вспомнить. Они считались близкими приятелями. Васька-немец был всегда сдержан, спокоен, тетради, учебники у него были в идеальном порядке, без клякс, без помарок. Все считали, что это из-за того, что он учительский сынок. Среди мальчишек он умел себя поставить, умел за себя постоять, и ребята старались без нужды его не задевать. И в старших классах школы, и в институте он нравился девушкам. Однажды в общежитии Анохин невольно подслушал разговор о нем студенток. Они говорили, что Вася Рзянин человек надежный, и если уж на ком женится, то это навсегда. Дружил он тогда со своей однокурсницей Валентиной. После государственных экзаменов Анохин был на его свадьбе свидетелем, по деревенскому, дружком. И когда они сейчас устроились за столом в кафе, Дмитрий в первую очередь спросил о Вале. Помимо прочего, ему любопытно было проверить мнение студенток о нем. Ведь свадьба их была больше двадцати пяти лет назад. Кстати сказать, Анохин за эти годы ни разу не видел их. Они с Валей тихо, мирно работали в школе в соседнем районе, а он жил в Москве. Знал от Татьяны Васильевны, что у них двое детей: парень с девочкой. Потом, в конце восьмидесятых, в разгар перестройки его мать вышла на пенсию и переехала, как говорили, на свою родину. Лет пятнадцать никаких известий о жизни Рзянина у Дмитрия не было. Он считал, что Рзянин так и живет на Тамбовщине, потому не ожидал встретить его в Москве. Встреча эта для Анохина была крайне неожиданной и втройне радостной. Он видел, что друг его не потерялся в новой жизни, сумел извернуться, найти достойное место. Не столь было бы приятно видеть Рзянина неудачливым, отягощенным нуждой и заботами. На вопрос Дмитрия о жене он ответил, вздохнув озабоченно:

— Прихворнула что-то. Руки болят. Чуть ли не с десяти лет коров доить начала, помогать матери. Сейчас сказывается… И давление скачет. Голова у нее иной раз так болит, что и я места не нахожу.

— Да, стареем, — вздохнул Анохин, но улыбки не сдержал от мысли, что студентки оказались правы. — А дети как? — расспрашивал он дальше.

— Детям что, у них уж свои дети. Сын в Германии живет, купец, — усмехнулся мягко Рзянин. — Мерседесы и фольксвагены составами в Россию гонит… (Анохин вспомнил новенький фольксваген болотного цвета, возле которого они встретились). А дочь — переводчица в крупной немецкой фирме.

— Ну, конечно, — шутливо протянул Дмитрий, — у немцев дети с детства должны знать немецкий язык в совершенстве.

— А ты разве знаешь? — вдруг удивленно спросил Рзянин.

— Ты что, забыл? — в свою очередь удивился, не понял его Анохин. — Я же свидетелем на вашей свадьбе был. Да и так знал, что Валя твоя однокурсница. Вы оба на факультете немецкого языка были.

— А-а, ты об этом, — почему-то с облегчением улыбнулся Вася. — А твоя семья как поживает?

— Нормально. Так же, как у тебя, двое детей. Только они пока в школу ходят…

Анохин стал рассказать о своей жизни, потом спросил у Рзянина, как он оказался в Москве.

История его жизни могла бы послужить основой большого обстоятельного романа о том, как провинциальная семья учителей для того, чтобы выжить, искала свое место в резко меняющейся России. Непросто было бросить свою профессию, но она перестала кормить семью, а жить впроголодь сильному энергичному человеку с двумя подрастающими детьми не хотелось, пришлось вступить в неверное племя челноков. Мотаться в Турцию за кожаными куртками, рисковать ежечасно. Потом, когда появились свободные деньги, они с Валей приостановились, огляделись. Он пристроился в представительство солидной немецкой фирмы в Москве сначала переводчиком по вызову, потом сумел закрепиться в ней и теперь играет в представительстве важную роль, является заместителем и одновременно начальником отдела по связям со средствами массовой информации. Вся реклама фирмы идет через него.

— А мама, Татьяна Васильевна, жива? — спросил Анохин. — Давненько я о ней ничего не слышал.

— Умерла… — вздохнул Рзянин. — Шесть лет назад… Перед смертью она вернулась на родину, в свой поселок. Ведь это и моя родина…

— Насколько я знаю, ты родился в наших краях, — осторожно спросил Анохин.

— Родился — да, но корни мои там… Впрочем, корни мои широко по земле раскинулись, — усмехнулся он.

Анохин вспомнил, что мать его считали солдатской вдовой. После войны было много одиноких женщин, потому вдовство ее ни у кого не вызывало вопросов, несмотря на то, что Вася, как и Дмитрий, родился через четыре года после войны. Анохин не помнил, чтобы его мать водила дружбу с каким-либо мужчиной.

— Когда мама рассказала мне историю моего рождения, поверь, шок — слишком слабое понятие, чтоб передать, что я испытал. Я же всю жизнь считал, что я сын советского солдата, погибшего при исполнении служебного долга. И вдруг такое! Осознать, принять было не просто, ох не просто… Да, ладно, расскажу я тебе все по порядку. Ты знаешь, что мама моя, как и мы, в молодости училась в Тамбовском пединституте, родом она из поселка Ивантеевка, неподалеку от Тамбова. В сорок восьмом году перед государственными экзаменами, как обычно, студентам-выпускникам дали двухмесячный отпуск на подготовку. Место действия всей этой истории я хорошо представляю, ведь я три года директорствовал в Ивантеевской школе, пока в челноки не подался. Каждый уголок в поселке знаком…

Официант принес нам по второй чашечке кофе, Вася отпил глоток горячего сладко-терпкого напитка и начал рассказывать.

— В Ивантеевке во время войны и после нее несколько лет был лагерь немецких военнопленных. Во время войны их держали в строгости, а к сорок восьмому году, когда по соглашению с Германией стали отправлять на Родину, они могли свободно гулять по поселку. Некоторые подрабатывали, кололи дрова у местных вдов, делали другую мужскую работу. И вот на первое мая идет моя мама, тогда совсем еще девчонка, по улице от центральной площади, где только что закончился праздничный митинг, идет к подруге, чтобы вместе с ней пойти на концерт в местный клуб. Представь себе: весна, май, теплое солнце, праздничное настроение. В ту весну, как мама говорила, особенно пышно цвели черемуха и сирень. Отпенилась черемуха, как тут же заполыхала сирень. Улицы в Ивантеевке все в сирени. В каждом палисаднике пышные кусты. По вечерам голова кружится от дурманящего запаха. Даже у старого человека от этого запаха пробуждаются непонятные смутные желания, душа томится, тянется к чему-то неведомому, и каждому кажется, что он еще многое успеет сделать в этой жизни. А уж представь себе, что творится в молодых душах. Соловьи в ту весну, словно ошалели, по словам матери, так сладострастно томительно, так жарко и так томно они больше никогда не пели. И вот в такую пору, в праздничном настроении идет по улице молодая девушка, а навстречу ей, только по другой стороне улицы, идут два немецких военнопленных. К ним давно привыкли, не обращали на них внимания. Девушка тоже не видит их, не замечает, и вдруг слышит удивленный возглас на немецком языке:

— Эрик, смотри, сестра! Твоя сестра Инга!

Девушка только теперь увидела двух военнопленных. Один - пожилой, лет сорока, другой помоложе, лет двадцати пяти, высокий, худой, с чисто выбритым доброжелательным располагающим к себе лицом. Оба на вид опрятны, хотя одеты в одинаковые легкие куртки, которые носили военнопленные. Они приостановились и удивленно глядели на нее. Тот, что помоложе, видимо, не веря себе, выговорил: — Инга! — и неуверенно шагнул в ее сторону. Девушка эта, моя мама, поняла, что ее приняли за другого человека, вспомнила, что один из преподавателей института, узнав, что она из Ивантеевки, посоветовал ей почаще общаться с военнопленными, чтобы научиться точнее произносить слова по-немецки. Мама, я буду называть ее Таней, для удобства рассказа, — снова отпил глоток из чашечки Рзянин, — ведь она тогда еще не была моей мамой, ответила им весело по-немецки, что они ошиблись, она не Инга, что ее зовут Таня.

— Не может быть, не может быть, — растерянно повторял молодой немец. Таня догадалась, что именно его зовут Эрик. — Ты так похожа на мою сестру.

— Значит, в древности у нас был общий предок, — засмеялась Таня.

— Видно, так, — согласился Эрик и спросил: — Откуда ты так хорошо знаешь немецкий?

— Я считала, что плохо говорю по-немецки.

— Не плохо, но не совсем хорошо. Акцент сильный, некоторые слова не так произносишь, — не стал ей льстить, искренне ответил Эрик. И это Тане понравилось.

Таня рассказала, что учиться в институте и скоро будет учителем немецкого языка.

— Учителем? — вступил в разговор пожилой немец. — Я тоже учитель немецкого языка.

— Вот вы меня и научите правильно говорить по-немецки, — засмеялась Таня.

— Научу, — согласился тот.

Таня сказала, что она с подругой сейчас придет на праздничный концерт в клуб. Военнопленные немцы шли туда же.

Когда Таня с подругой появились в клубе, там было уже много народу. Свободных мест не было. Шумно. Особенно кричали, веселились подростки. И сквозь этот праздничный гам она услышала свое имя:

- Таня, Таня! — кричал кто-то. Она увидела Эрика, который во весь рост стоял посреди зала и звал ее, махал рукой, указывая на свободное место рядом с собой.

Они с подругой пробрались к нему. Во время концерта Эрик был радостно возбужден, говорлив. Рассказал, что он тоже был студентом, уже во время войны поступил в университет в Мюнхене, хотел стать физиком, но со второго курса его взяли на фронт, и почти сразу же он попал в плен. Рассказал, что они с Куртом, учителем немецкого языка, родом из одного небольшого баварского городка Вайльхайм, всего в пятидесяти километрах от Мюнхена. Лучше этих мест нет в мире, говорил Эрик, с востока в пятнадцати километрах огромнейшее озеро Штарнберг, с одного берега другого берега не видно, на двадцать километров тянется. На севере тоже в пятнадцати километрах — другое большое озеро Аммер, а на юге, совсем рядышком, горы, Баварские Альпы. И там, на вершине горы самый красивый замок в мире, замок Людвига. У вас тоже красиво, хорошо, река большая, спокойная. У нас тоже река есть, неглубокая, быстрая, но без гор у вас глазу скучно. Тане приятно было его слушать, приятны его ухаживания. «Ты, пожалуйста, поправляй меня, когда я неправильно говорю», — попросила она Эрика. И он стал осторожно, извинительным тоном, перебивать, останавливать ее, когда она неверно произносила слово, подсказывал, как нужно правильно говорить.

После концерта на улицу из клуба их вынес поток людей. Подруга и Курт отстали. Солнце было еще довольно высоко. Тепло, тихо. Ветра совсем нет. Говор веселой возбужденной толпы бурлил возле клуба. Никому домой идти не хотелось, стояли, разговаривали, смеялись. Носились ребятишки друг за другом, визжали. Как только они с Эриком спустились на площадь со ступенек крыльца клуба, Таню за руку схватил, оттянул от немца Вовка Чекмарев, бывший одноклассник. Прозвище у него у него было Зубан, из-за больших двух передних зубов. Все одногодки Вовки служили в армии, а его не брали. Он говорил, что — из-за плоскостопия, но мало кто верил ему, судачили, что он, как и его отец, мастак от армии откосить. Его отец, чтобы не попасть на фронт, перед медицинским осмотром сажал себе в штаны пчел. Врачи считали, что у него дурная болезнь и давали отсрочку. Пока не догадались. Но и на фронте, по слухам, отец его сумел ловко устроиться, хлебовозом стал. Хлеб и сухие пайки по ротам развозил. И все же не облетела его пуля. Во всех похоронках, которые приходили в Ивантеевку, всегда было написано: «погиб смертью храбрых», а в похоронке отца Вовки Зубана было написано просто «погиб там-то». Когда живые мужики вернулись с фронта, один из них, из соседней деревни, признался, что отца Вовки застрелили свои же солдаты, когда узнали, что он ворует у них хлеб и продает на сторону.

Вовка грубо схватил ее за руку, с силой оттянул в сторону от Эрика и прошипел:

— Ты что с фашистом связалась?

— Он не фашист, — выдернула свою руку Таня.

— Ага, не фашист! — смотрел на нее зло Зубан. — Он наших отцов убивал, а ты с ним чиликаешь! Если он еще раз к тебе подойдет, я его прирежу, — показал он финку. — За фашиста мне ничего не будет, может, даже орден дадут. Поняла?

— Он не фашист. Он такой же, как я, студент. И если он ко мне не подойдет, то я к нему сама подойду… Смотри-ка, напугал своей финкой. Отвали, пугальщик! — резко бросила Таня и назло ему направилась к Эрику.

— Смотри, допрыгаешься! — прошипел вслед Зубан.

— Кто это? Что ему надо? — тревожно спросил Эрик.

— Одноклассник мой… Хулиган, шпана, — по-русски ответила Таня, потом перевела.

— Он твой друг?

— Какой там друг!.. Пытался ухаживать два года назад, но я его отшила. С тех пор, как только увидит с кем, шипеть начинает, гусак чертов… Пошли на речку?

Тане хотелось назло Зубану уйти от клуба вдвоем, показать ему, что она его не боится ни капельки. Пусть шипит вслед. Они спустились по меже мимо цветущих кустов черемухи на берег реки, который в этом месте был высок, покрыт редкими прямыми вековыми соснами со светло коричневыми шелушащимися стволами. А внизу, у самой воды, были густые заросли ветел, ольхи, черемухи. Томительно пахло сосновой смолой, цветущей черемухой, теплой землей, грибной сыростью, а рядом, внизу, заливались, словно соревновались между собой кто кого перепоет, два соловья. Когда они на секунду умолкали, издали доносился томный голос третьего соловья.

— Здорово-то как! — восхищенно воскликнула Таня. — Посмотри! Ты говоришь, что у вас хорошо! Разве может быть где-то красивее!

— Да, хорошо, — согласился Эрик. — Прямо как у нас. Были бы, вместо того облачка, горы, — указал он на горизонт, — и было бы точь-в-точь, как у нас, в Баварии.

Они пошли по тропинке по берегу реки, спускаясь все ниже и ниже к воде, к тому месту, откуда доносился плеск воды.

— Купаются? — удивился Эрик. — Холодно же. Заболеют.

— У нас всегда так, — успокоила его Таня. — Как только солнце пригреет, ребятишки в воду. И я в ледяную воду лезла, когда маленькой была.

Разговаривая, они дошли до деревянного моста через Цну. Серые бараки лагеря военнопленных были на другом берегу за деревянным забором с колючей проволокой. Прощаясь, Эрик осторожно взял ее ладонь в свои руки и пошутил смущенно:

— Я завтра готов снова учить тебя хорошо говорить по-немецки… Если ты хочешь?

Она согласилась.

Дома ее встретила мать сердито, недовольно:

— Говорят, ты с немцем дружбу завела?

— Ой, мам, кто ж тебе сказал? — удивилась Таня. — Не успеешь словом с человеком перемолвиться, как весь поселок знает… Мне, мам, скоро госэкзамены сдавать, а немецкий язык — моя специальность, строже всего спрашивают. Практика нужна.

— Сдавать гекзаменты, дак учебники читай, не шляйся по клубам.

— Учебники — хорошо, но еще разговорная практика нужна. Вот я и поговорила с человеком, у которого немецкий язык родной. Я, может, совсем не так их слова произношу, а он мне подсказывал.

— Ну, тада ничего, — смягчилась мать. — Людям только дай, увидят и сразу языками чесать… Немцы-то наши вроде безобидные, хулигантства от них не слыхала, но ты все равно смотри, — снова она повысила голос, — а то они, эти разговоры, Бог знает, к чему приведут.

Как в воду глядела мать Тани. Почему-то вечером перед сном Эрик не выходил у нее из головы, вспоминался разговор с ним в клубе во время перерывов в концерте, прогулка по берегу реки, шальные соловьи, которые будто старались друг перед дружкой, чтобы понравиться им. Вспоминались его глаза, голос, его жаркие руки, когда он взял ее руку в свои пред прощанием. Без особой тревоги вспоминалась угроза Вовки Зубана. «Ревнует, дурачок! Ну, разве не понятно ему, что они не пара, не понимает, что им даже говорить не о чем. Не поймут друг друга!»

На другой день они снова гуляли по берегу Цны. И снова соловьи старались для них, снова уже по-летнему палило солнце, еще острее пахли сосны, черемуха, деловито жужжали шмели, перелетая с поздних золотых цветов мать-и-мачехи на ранние цветы одуванчиков.

— Скоро, совсем скоро, нас отправят домой, — говорил грустно Эрик. — До вчерашнего дня я с нетерпением ждал этого момента, а вчера вечером мне вдруг захотелось еще немного побыть здесь, захотелось, чтобы ты на экзаменах разговаривала на немецком языке наравне с преподавателями.

Тане приятно было это слышать, приятно шагать рядом с Эриком по узкой тропинке. Нежная теплота пронизывала ее, когда их руки случайно касались. Он снова рассказывал ей, как прекрасна его Бавария.

— А соловьи у вас есть? — спросила Таня.

— И соловьи, и черемуха, и шмели, и сосны — все такое же. Только еще есть горы…

— Я никогда не видела гор, — сказала Таня, — и ни разу не видела моря.

— Моря у нас нет, у нас озеро, как море, берегов не видно. И совсем неподалеку Баден-Баден. Там русские любили жить. Тургенев там был, Достоевский. Русским у нас всегда спокойно и хорошо жилось. У нас им нравилось.

Гуляли они по берегу реки, сидели под соснами, слушали соловьев и на следующий день, и через день, и через два дня, и через неделю. Таня все с большим нетерпением ждала встречи с Эриком, все нежнее и томительней были их прикосновения друг к другу. Эрик был внимателен, заботлив, терпелив, только глаза его темнели от страсти, когда он прикасался к ее руке. Все томительнее, страстнее были их прощания.

— Хочешь, я покажу тебе наши горы, озера, замок Людвига? Ты будешь очарована! — сказал однажды Эрик. Они стояли на своем любимом месте, на высоком берегу реки среди высоких сосен с жаркими желтыми стволами. Соловьи внизу у воды, казалось, совсем потеряли головы от счастья, страсти.

— Хочу, — невольно вырвалось у нее.

— Хочешь? Ты, правда, хочешь? — не сдержался, схватил он ее возбужденно за руки.

— Хочу, — горячо глядела она ему в глаза. — Но как это сделать?

— Поедем со мной! Я тебя люблю, я давно тебя люблю. Я не представляю свою жизнь без тебя. Моя семья, папа с мамой, моя сестра примут тебя как родную, как дочь, как сестру! Я уже написал им, что встретил тебя, что ты так похожа на Ингу.

— Я тоже не знаю, как я буду без тебя, — прошептала она. — Но как мне быть? Институт, мама с маленькими братьями, и разве меня просто так отпустят с тобой, с пленным? Разве это можно?

— Можно, можно, — снова горячо заговорил он, не выпуская ее рук из своих. — Я уже говорил в лагере, узнавал… Можно, разрешают. Только разрешение надо ждать. А сначала надо жениться нам здесь, по вашим законам. Потом будет можно… Меня должны были с первой партией отправить домой через два дня, но я отказался, попросил, чтоб меня пока оставили… Давай зарегистрируемся по вашим законам.

Она от волнения, от тяжести принять важнейшее для своей судьбы решение, от страха перед будущим не могла вымолвить слова, только кивала головой, соглашаясь с ним. Он прижал ее к себе, к своей большой груди. Она, казалось, полностью соединилась с ним, ушла в него, растворилась в нем, осталось от нее только нежное пушистое облачко. Ни она, ни он не услышали злого насмешливого голоса Вовки Зубана:

— Вот они где голубки!

И увидев, что на его слова они совершенно не обращают внимания: как стояли, прижавшись друг к другу, так и стоят, крикнул громче и жестче:

— А ну отлипайте друг от друга! Слиплись, сволота!

Тут только они услышали его, отстранились друг от друга.

— Слушай, Вовка, уйди, уйди, пожалуйста, от нас, — спокойно, но умоляюще заговорила Таня. — Отстань, не мешай. Не до тебя.

— Я тебе говорил, чтоб ты не вожжалась с ним? — спросил желчным голосом Вовка и сам себе ответил. — Говорил. Я тебе говорил, что прирежу фрица, если увижу его с тобой? Говорил. Сейчас на твоих глазах я буду его резать, а пока потешусь. — Он резко, почти не размахиваясь, ударил Эрика в челюсть.

Немец не ожидал удара, не успел защититься и полетел на землю, на коричневые иголки сосен. Таня сама не поняла, что с ней произошло. Она прыжком, тигрицей кинулась на Вовку, вцепилась ему ногтями в лицо, в глаза. Зубан взвизгнул от неожиданности, упал навзничь. Таня оказалась на нем. Вцепилась руками в его чуб и стала долбить его затылком об обнаженный корень сосны. Зубан извернулся, скинул ее с себя и, завывая, прикрывая окровавленное лицо ладонями, бросился бежать от них. Вся эта схватка заняла по времени секунд пять, не больше. Таня поднялась, глядя вслед убегающему Вовке, и вдруг ей стало так неудержимо смешно, что она захохотала вслед Зубану.

В эту ночь она пришла домой поздно, раньше никогда так не приходила. Оба младших брата уже спали. Не спала только мать. Она все сразу поняла и заплакала тихо, чтобы не разбудить сыновей.

— Мама, я выхожу замуж. Завтра мы подаем заявление в загс и попросим, чтоб нас поскорей расписали.

— За кого, за кого ты выходишь, а? За немца! Они же твоего отца убили! Ты подумала, ты хорошо подумала о себе, о братьях своих, о матери? — шепотом причитала мать.

— Мама, Эрик никого не убивал. Он не хотел воевать с нами. Его насильно взяли. Он студент, как я. Я тебе говорила об этом. И он никого не убивал ни русских, ни татар… А вас мы не бросим. Мы будем непременно помогать, оттуда легче будет помочь. Мы уже все обговорили с Эриком.

— С Эриком она обговорила, — горько качала головой мать. — А с родной матерью поговорить не понуждалась…

Таня прижала голову матери к своей груди и тоже завсхлипывала.

На другой день она с Эриком подали заявление в загс. Расписать их обещали через три дня. В эту ночь Таня снова пришла поздно. А на следующий день они, как прежде, гуляли по своим любимым местам у реки и без конца говорили о будущем. Тихонько брели, поднимались вверх по склону к соснам. И были увлечены разговором так, что не заметили, что три парня, прижавшись к стволам сосен, стоят, ожидают. Один из них Вовка Зубан. Лицо у него обезображено полосами от ее ногтей.

— Смотри-ка, — сказал Вовка ехидно одному из друзей. — Гуляют, как ни в чем не бывало. Наглецы! — И достал финку.

— Нож убери, — остановил его тот, к кому он обращался. — Мы и так обработаем его на славу.

— Не-е, я обещал, а слово надо держать, живым его я не отпущу.

Таня, увидев ребят, встала впереди Эрика, прикрыла собой. А он взял ее легонько за плечи и отодвинул в сторону. Когда Таня услышала слова Вовки Зубана, увидела в его руке финку, с ней, как и в прошлый раз, что-то случилось, она снова какими-то звериными прыжками бросилась к Вовке. Зубан выкинул навстречу руку с ножом и воткнул его в грудь Тани по самую рукоятку. Последнее, что она увидела в тот момент — это кровавое лезвие ножа, как-то медленно выходящее у нее из груди. И упала. Таня не видела, как следом за ней на Вовку бросился Эрик, как выбил из его руки нож, как сбил с ног Зубана, как упал на него и стал, не помня себя, бить его своими тяжелыми кулаками по лицу, бить куда попало. Бил до собственного изнеможения. Друзья Зубана молча, окаменело, смотрели на них. Не вмешивались.

Потом они втроем на одной машине отвезли в больницу и Таню, и Вовку. Врач только взглянул на тело Зубана и произнес устало:

— Этот готов. — Потом осмотрел рану Тани и буркнул со вздохом: — Долго не протянет. С такой раной не выживают. — И вызвал милицию.

В камере, как рассказывали потом сокамерники, Эрик даже не присел на нары. Все ходил и ходил из угла в угол, ходил и ходил, никого не видя, не откликаясь, когда к нему обращались. К ужину не прикоснулся. Ему протянули миску с едой. Он приостановился, и с жуткой тоской в голосе выговорил по-русски:

— Он… убил… ее…

И снова стал ходит безостановочно из угла в угол. После отбоя, когда все устроились на своих местах, он продолжал ходить, бормоча: он убил ее, он убил ее. Один из сокамерников, раздраженный тем, что Эрик мешает ему отдыхать, схватил его за руку, остановил и указал на нары, мол, ложись, спать надо, не мешай.

Эрик послушно лег поверх одеяла и затих. Утром все так же лежал, как прилег, не шевелился. Сокамерники попытались его разбудить, и обнаружили, что он мертв. Врач предположил, что сердце не выдержало, разорвалось.

А мама, как ты знаешь, выжила. Сдала экзамены, почувствовала, что беременна, и попросила, чтоб ее распределили подальше от Ивантеевки. Там ей было бы жить не просто. Так она оказалась в вашем краю. Там я и родился.

— Да, история, — вздохнул Анохин. — И ты давно узнал об этом.

— Больше десяти лет назад. Я уже работал в Ивантеевке, и обратил внимание, что мама частенько заглядывает на немецкое кладбище, цветы носит, ухаживает за могилами. Однажды застал ее сидящей на скамеечке возле одной могилы, особо любовно убранной цветами. Тут-то она и ошарашила меня, сказав, что здесь лежит мой отец… И ты знаешь, завещала она, чтоб ее похоронили на немецком кладбище, рядом с моим отцом. Я так и сделал.

— Да-а, — снова протянул Анохин, не зная, что сказать.

— Это еще не вся история, — продолжил Рзянин. — Мама запомнила название городка, где родился Эрик, а на могильном камне было выбито его полное имя. Я решил разыскать его родственников, приехал в Вайльхайм, места там, действительно, прекрасные, чудесные места, и, представляешь, довольно быстро разыскал ту самую сестру отца, Ингу, которая, как говорил он, была так похожа на маму. И действительно, даже в старости они были похожи друг на друга, как родные сестры. Конечно, немецкий и русский налет на их лицах был, но черты были поразительно одинаковы. Тетя Инга говорит, что я тоже очень похож на отца, ее брата. А сына моего, Алешку, она Эриком зовет, говорит, копия Эрика. Она ведь запомнила брата молодым. Тетя Инга теперь каждый год прилетает на могилы своего брата и несостоявшейся невестки, моей матери…

Рзянин умолк. После такой неожиданно печальной истории любви обыкновенной сельской учительницы и военнопленного немца не хотелось говорить ни слова. Молчание затягивалось, и Анохин сказал, что был в тех местах, в Баварии, они, действительно, несравненно хороши.

Они обменялись телефонами и договорились встретиться в ближайшие выходные у Анохина на даче.