"Я НЕ ЛЮБОВНИК МАКАРОН"

Предотъездный ажиотаж в Москве вокруг многочисленых курсов по изучению иврита.

Не помню — кто из моих приятелей обронил после первого занятия: "Как   вообще сознание русскоязычного человека может воспринять язык, на   котором неприлично звучащее слово "ялда" означает — "девочка"?

И вот — приезд, Иерусалим, обязательный "ульпан" — курсы иврита...

Что там "ялда", доложу я вам (которая, кстати, через каких-нибудь   два-три урока бегло и просто произносится всеми как "елда")! Что там   невинная "ялда", повторяю, если наш преподаватель — неулыбчивая   религиозная женщина в парике, в глухом, под подбородок, платье с длинным   рукавом (в июле), каждые три минуты бодро повторяет непристойное слово   "схуёт", от которого напрягается и переглядывается вся группа.

Вдруг Хана прервала свою речь, по-видимому заподозрив, что мы не все понимаем.

— Как будет по-русски "схуёт"?  — спросила она на иврите, оглядывая   класс. Повисло секундное молчание и один из учеников, пожилой доктор   исторических наук, сказал в тишине мрачно:

— Да так и будет...

И все расхохотались.

Впоследствии выяснилось, что Хана, добрейшей души человек, рассказывая о   непростой жизни в этой стране, просто советовала всем нам хорошенько   изучить свои права (они же "схуёт") с тем, чтобы во всеоружии вступить в   борьбу с пресловутым чудовищем — вездесущей израильской бюрократией.

И просто неловко вспомнить, как по приезде в Иерусалим я отказалась от   прекрасной съемной квартиры — (редкая удача, наплыв репатриантов, все   квартиры нарасхват) — только по одной причине: дом, в котором маклер   предлагал нам снять эту квартиру, стоял на улице     Писга. Я представила себе, как сообщаю свой адрес московским друзьям, и   как, посылая письма, они выводят на конверте: Pisga — strit...

Нет-нет, сказала я  маклеру, эта квартира мне не подходит.

Вид из окна, знаете ли, спальни, не очень, знаете ли, не фонтан...

(Между прочим, "писга" означает — "вершина". Я потом жила в поселении,   которое  называлось "Вершины"  —  во множественном числе — "Псагот". И   ничего. Очень любила это место.)

Но в по-настоящему идиотское положение я попала месяца три спустя после приезда.

У меня заболел зуб, и приятели порекомендовали хорошего зубного врача,   не забыв предупредить меня, что Фирочка (именно так!) — женщина   религиозная, в высшей степени деликатная, прекрасно воспитанная и   щепетильная до чопорности.

Таким образом, мне намекали, чтобы у Фирочки я не давала воли своему   языку и своей свободной манере выражаться. Какой там выражаться,   отмахнулась я, рта не могу раскрыть, всю ночь по стенкам гуляла.

Фирочка и вправду оказалась приятнейшей особой — с круглым улыбчивым лицом, ласковым голосом и убаюкивающей речью.

"Откроем ротик... — бормотала она нежно, колдуя над моим зубом, -...   сейчас откроем зубик... положим ватку с лекарством... поставим   пломбочку... полощите ротик..." и т.д.

Я расслабилась. Я, можно сказать, совсем размякла. Ангелы, кроткие   ангелы реяли надо мной, и один из них —  в белом халате — нежно овевал   меня крылами...

Наконец я покинула кресло. То, что у зубного врача может быть совсем не   больно, само по себе было ошеломляющей новостью. Все еще пребывая в   сферах небесных, я достала из сумки чековую книжку, ручку и, почти без   усилия придав голосу интонацию кротости, приличествующей этому   религиозному дому, спросила:

— Сколько я должна вам выписать, Фирочка?

Не меняя лучезарного выражения на лице, Фирочка ласково сказала:

— Можете выписать дохуя...

Моя рука над чековой книжкой окаменела. Умолкла музыка небесных сфер. Все смешалось в доме Облонских.

Повторяю — я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный,   крепкое слово ценю и употребляю, но... В нужном контексте, помилуйте, в   соответствующем окружении близких  по духу людей и, главное — к месту.   Так сказать, ложка к обеду.

Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато:

— Ну... столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек.

Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое   воплощение литературного штампа "алая краска залила ее лицо". Фирочка   стала даже не багровой — фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее   высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление.

— Боже мой! Боже мой! — вскрикнула она, всплеснув руками, — Что вы   подумали?! Чек "дахуй",  это значит, "отсроченный чек", а вы подумали...   в моем доме..!!

Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке,   она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука —   отсроченный   чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через   месяц или два.

Словом, я оскандалилась.

Мои приятели сказали на это — сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками...

Что касается отсроченного чека, — тут я уже навсегда держу ухо востро, и   меня провести не так просто. И вообще — как услышу незнакомое   словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские   слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере,   реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки.

Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок,   одинокий репатриант. То, сё,— как всегда, разговоры у эмигрантов,   особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг   темы "где еще что можно получить". Он говорил, я вежливо слушала   вполуха. Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой   бесплатно кормят стариков-репатриантов.

Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет   уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных   благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими   общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как   всегда — о злоупотреблениях израильских чиновников.

Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, — некстати. Полезла защищать   этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная   столовая.

Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая.

— А, — говорит, — да. Тамхуй.

Черт меня потянул за язык.

— Что, — спрашиваю сочувственно, — плохо кормят?

— Да нет, почему — плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения.

Тогда я и сообразила, что слово "тамхуй", собственно, и означает —   "благотворительная столовая". (Обыгрывая непристойность для русского уха   звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало   примеров. Что стоит, например, одно только слово "ибуд" ("потеря")? А,   производное от него — "ибадти" — ("я потерял")?

Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки   читателя.

В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями   других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в   совершенно новой реальности.)

В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда.

С моим хорошим приятелем — историком и журналистом Мишей Хейфецем мы   ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через   проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали.   Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от   времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал.

В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный   изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно:

— Ата (ты) — мудак?

Я онемела.

Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише!

Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, — она усиливала циничность оскорбления.

И, в третьих — откуда израильтянин вообще мог знать это исконно   российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша   уверен, что тот его знает?!

На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего.

И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите:

— С чего это вдруг я — мудак? Я вовсе не мудак.

И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе.

— Так вот, — увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало,   снова обращаясь ко мне, — я, значит, иду в Центральный архив...

— Миша... — пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит   выражение "поехала крыша", — Миша, за что ты обозвал этого человека?

— Кого? — изменившись в лице, спросил Миша. — Как — обозвал?

— За что ты обозвал его "мудаком"?

Хейфец напрягся и... расхохотался.

— "Мудъаг"!  — повторял он, хохоча, — "мудъаг" — "обеспокоен"! Я спросил   его — не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне   беспокоиться?

Однако, живешь-живешь, и привыкаешь... Более того — постепенно теряешь   чувствительность "русского уха" к звучанию слова, начинаешь прилагать   немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на   иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий,   потому что иврит — как язык — более "удобен" в употреблении, сжат,   краток, ёмок.

Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем — три-пять   строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю   страницу.

Гораздо проще, рассказывая о знакомом,  которого на службе перевели в   статус  постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса   льготами, — сказать "он получил "квиют", чем вот так, как я — двумя   строками выше — объяснять это по-русски.

Гораздо быстрее сказать "мисрад-клита",  чем " министерство абсорбции   новых репатриантов".  Посопротивляешься с полгода, а потом и рукой   махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его — так проще. Вот и   слышишь то и дело в автобусе разговор двух, вполне российского  происхождения, особ:

— Я  говорю "менаэлю" (начальнику): пока я не подпишу "хозе" (договор)   со всеми "тнаим"(условиями) — я работать не  стану. Я без "пицуим"   (денежной компенсации при увольнении), без оплаченных "несиёт" (поездок   на работу), без "битуах леуми"(национального страхования) и без   "купот-гимел" (пенсионных касс) не буду работать!

До отъезда мне несколько раз попадались книги ивритских писателей,   переведенные на русский язык. Одна была  из жизни мошава —   сельскохозяйственного поселения. Жители мошава назывались "мошавники". Я   читала и содрогалась. Как же не чувствует переводчик, думала я, что это   слово ассоциируется в русскоязычном сознании сразу с тремя словами:   "мошенник", "шавка" и "мошонка"!

Прошло несколько лет, и я совершенно спокойно слушаю в последних   известиях и про мошавников, и про кибуцников. Да что там! — абсолютно не   моргнув глазом перевариваю какое-нибудь "мемшала мехуевет"   (правительство обязано).

Я даже привыкла, наконец, к тому, что имя моей дочери Евы звучит в   настоящем, первородном варианте как "Хава" (правда, с ударением на   последнем слоге). Мне уже не слышится в звучании этого имени словечко   провинциальных лабухов — "хавать".  Я уже не морщусь, когда звонит ее   одноклассница и спрашивает Хаву. Я просто вежливо отвечаю, что Хавы нет   дома. Больше не ассоциирую. Сознание отсекает. Сознание раздваивается и   живет отдельной — русской жизнью — дома, в кругу близких друзей.

Мимо меня течет густая плотная река жизни на иврите. По необходимости я   вступаю в эту реку и осторожно плыву мелкими неуверенными гребками,   никогда не заплывая на глубину — боюсь утонуть.

Вот и сейчас, сижу за компьютером, а в соседней комнате ссорятся на   древнееврейском дочь и сын. Они долго и подробно выясняют отношения,   прибегая к сложным словесным выкрутасам (большинство из них я не понимаю   и не вдаюсь); это совершенно не похоже на русскую ругань — иные   принципы словообразования.

И я уже не расстраиваюсь, я смирилась — у них свой язык, у меня — свой.

Вот только пытаюсь еще — довольно жалко — "качать права" в собственном   доме. — "Со мной — только по-русски!" — кричу я в ответ на ту или иную,   обращенную ко мне фразу на иврите. И они пытаются, бедные. "Хочешь   макарон?" — спрашиваю я  дочь, и она отвечает смиренно: — "Нет, спасибо.   Я — не любовник макарон." Или, когда мне звонят и, попадая на дочь   (голоса похожи), спрашивают:  "Это Дина?", она отвечает терпеливо: —   "Нет, это ребенок от Дины. Она не находится". Как говорит мой муж   ядовито: "за этим, кажется и ехала, голубушка?"

Кстати, есть слова в иврите до смешного похожие и по смыслу и по   звучанию на русские. Например, слово "нудник", означающее просто —   "зануда". Израильтянин, мой сосед, прогуливая своего кобелька, не  обделяющего вниманием ни одной суки, говорит горделиво:

— У (он) романтик ве (и) нудник!

Что касается настоящего русского мата в полнокровной повседневной жизни   израильтян, то он тоже имеет место. Да и как же  иначе  — страну эту   строили, главным образом, выходцы из     России, люди, поди, не чуждые традиции ядренного русского слова. А   условия жизни в Палестине начала века, губительный ее климат и   непростые, мягко говоря, взаимоотношения евреев с арабским населением   очень и очень располагали к широкому употреблению глубинного матерного   пласта русского фольклора.

Правда, с течением времени смысл того или иного выражения сместился, как-то смазался, пожух.

Например, очень распространенное здесь выражение "лех  кебенимат" означает всего навсего что-то вроде — "иди к черту".

В Тель-Авиве даже есть ресторанчик — "Кебенимат".

Не была там ни разу. Не знаю — что подают.