В зловещей тишине стоит Гуниб..

Что и говорить, пленение Шамиля на Гунибе — тема, несказанно обросшая всевозможными мифами и кому-то даже порядком надоевшая. Одни любят Шамиля только за «сдачу в плен», другие за это же ненавидят. Но вызывает удивление, что сам «факт» сдачи в плен ни кем не оспаривается. И это в то время, когда сами устои Российской, да и мировой истории, активно пересматриваются, а то и прямо деформируются такими течениями, как Новая хронология и Новая география. 

Причина же повышенной щекотливости пересмотра этих событий, разумеется, в излишней политизированности личности имама Шамиля, к сожалению, доставшейся нам в наследство от Советской эпохи, когда он был «хорошим» (1917—1934); «ухудшился» (1934—1941); для поднятия патриотизма на время войны «улучшился» (1941—1947); стал «совсем плохим» (1950—1956); и вновь стал потихоньку «улучшаться» (с 1956 г.). Хотя тем, кто благожелательно отзывался о Шамиле, так и не удалось победить вплоть до развала СССР.

Что касается дня сегодняшнего, то, несмотря на обилие разнообразной литературы о Шамиле и растущий интерес молодежи к своей истории, наиболее важные вехи, в том числе и пленение имама, в научном смысле обходят стороной, заменяя всевозможными малограмотными спекуляциями. Например, в двухтомном академическом издании «История Дагестана с древнейших времен до наших дней» вовсе отсутствуют сведения о событиях 1851—1860 гг., этого промежутка попросту нет. Таким образом, если перенестись в «мир науки», мы будем вынуждены декламировать: «В зловещей тишине стоит Гуниб, /И в три кольца он намертво оцеплен…».

Пожалуй, мало кто в Дагестане, особенно среди молодежи, не слышал этих слов о Гунибе из песни  чеченского барда Тимура Муцураева. Тема сдачи имама Шамиля звучит в целом ряде его песен («Гуниб», «Байсонгур», «О Русь, забудь былую славу» и др.), которые доносятся до нас из окон проезжающих автомобилей, жилых домов, магазинов звукозаписи и т.д., играя значительную роль в формировании исторических представлений молодежи Дагестана.

Поэтому, оперируя достоверными свидетельствами участников тех событий и фактами, не вызывающими сомнений, мы попытаемся восстановить картину произошедшего. И хотя мы опускаем подробное содержание трудных переговоров, предшествовавших штурму Гуниба, можно с полной уверенностью утверждать, что Шамиль был намерен биться до конца и уж точно «раньше времени» не сдавался.

Что касается часто звучащих упреков в адрес Шамиля, основанных на параллелях с героической смертью первого имама Гази-Мухаммада, то они совершенно несерьезны, потому что требовать от немолодого мужчины шестидесяти трех лет, полжизни проведшего в перманентных боевых действиях, повторить собственный трюк, проделанный им в 35 лет и с меньшим успехом проделанный Гази-Мухаммадом в 37 лет, — это слишком. Да и расположение сил в этот раз сложилось для Шамиля куда менее удачно: если тогда, в 1832 году, окруженные в укреплении, они выпрыгивали на головы наступающих русских солдат, то во втором случае имам находился в полуземлянке, а русские войска сомкнутым строем стояли вкруг нее «на расстоянии пистолетного выстрела». 

В этой связи сцена прорыва сквозь многотысячную стену осаждающих тридцати мюридов-чеченцев во главе с одноглазым и одноруким беноевским старшиной (в песне «наибом») Байсонгуром представляется и вовсе несерьезной фантазией соответствующих поэтов и литераторов. И не только потому, что от многонационального контингента защитников Гуниба на момент пленения имама осталось в живых всего 40 человек вместе с Шамилем, а потому, что чеченцев на Гунибе не было вовсе. Так Мухаммад-Тахир ал-Карахи в одном из пунктов последней — 84-й — главы своего труда, озаглавленной «Чеченец-единоверец», сообщает: «Из всех чеченцев только один не покинул имама и сопровождал его в Нагорный Дагестан». Позднее Шамиль отпустил его из Хунзаха домой. Наконец, прорываться из Гуниба было попросту некуда, так как Чечня была завоевана еще в 1858 году (и только последний оплот имама в Ичкерии — Ведено — пал в апреле 1859 года), да и незачем, поскольку после пленения имама Шамиля никто их уже не ловил и оставшиеся муриды спокойно, во всеоружии и с развевающимися знаменами спустились и разошлись с Гуниб-горы, как это прекрасно видно на картине очевидца событий Теодора Горшельта «Спуск муридов с Гуниба». Преследованиям подверглись только русские, перешедшие на сторону Шамиля: таких на Гунибе оказалось порядка 30 человек — почти все уже были мусульманами и погибли в бою, и только 8 из них попали в плен и были обезглавлены как «изменники» православия, самодержавия и народности.

И все равно, скажет неугомонный читатель, если не спастись, Шамиль мог хотя бы погибнуть, кинувшись на врага. С чем? — спросим мы в ответ. Как рассказывает наиб Инквачилав Дибир: «В окруженной мечети я застал до 40 мужчин и до 20 вооруженных женщин. Это был весь (оставшийся после сражения) боевой элемент аула. Шамиль стоял между ними с заткнутыми за пояс полами черкески». Имам, обратившись к сподвижникам, даже просит и дает разрешение убить себя кинжалом. В этой связи уместно вспомнить слова хрониста той эпохи Хайдарбека Геничутлинского: «В это время повелитель неверных отдал приказ подчиненным ему нечестивым главарям, чтобы они непрерывно и неотступно действовали против имама правоверных Шамиля: пока либо сами не захватят его в плен, либо не перемрут от его руки, все до единого. Проклятый сардар, собрав свои войска, повел их вперед. Они были столь многочисленны, что мусульманам перед ними было явно не устоять». Выбежать с саблей и кинжалом? На многотысячный строй мечтающих разбогатеть солдат, которым князь Барятинский уже пообещал 10000 рублей серебром за поимку живого имама, известного всем и по одежде и в лицо? Даже если, размахивая саблей и кинжалом, имам убил бы первого и второго из приблизившихся русских солдат, третий и четвертый просто подхватили бы старого имама под руки и вынесли с поля, разделив затем обещанное вознаграждение, превышавшее в пересчете на современные деньги 1 миллион евро. В Гимры или Ахульго имам понимал, что неведомые для врага горы еще сильны и вся борьба впереди, а в августе 1859 года положение коренным образом отличалось от ситуации лета 1839 года и тем более осени 1832 года. Все резервы иссякли в беспрецедентных по своей жестокости кампаниях 1857—58 гг. Надежных людей почти не осталось.  Оставалось лишь умереть на радость предателям, но Всевышний этого не допустил.

Умри Шамиль в тот день, и тогда бы уж точно его позабыли, а вернее, попросту замолчали, как замолчали и забыли всех других имамов и лидеров горского сопротивления, предыдущих и последующих (в Махачкале нет даже улиц, названных их именами), и сегодня их вспоминают только в связи или в сравнении с Шамилем. Имам Шамиль обеспечил ту связь времен, без которой наша история и впрямь «начиналась» бы с 1920 года или даже 1941 года.

Под пристальным вниманием международной общественности Шамиль посетил Харьков — Москву — Петербург — Калугу — Киев — Одессу — Стамбул — Каир — Суэц — Мекку — Медину, встречался с халифом правоверных и другими правителями, принял участие в дипломатических переговорах, в открытии Суэцкого канала и наконец совершил хадж со всей семьей, в котором при стечении паломников со всего мира получил слово и был поднят на Каабу.

Если и после этого у кого-то остались сомнения, то хочется просто посоветовать таковым представить себя осажденным большой армией в маленькой однокамерной постройке, но не с автоматом, а с ножом, в ситуации, когда каждый из штурмующих мечтает не уничтожить тебя вместе с постройкой, а взять живым. Пока «упертый» читатель, представляет себя в роли Рэмбо, остальным предлагаю рассмотреть более важную и запутанную проблему, доселе почему-то не привлекавшую внимание ученых-исследователей. Был ли совершен А.И. Барятинским столь часто упоминаемый в местных хрониках обман, и если был, то с какой целью и последствиями для современности? Например, Хайдарбек Геничутлинский пишет: «После того, как повелитель правоверных Шамиль оказался в руках у кафиров, их проклятый сардар (главнокомандующий А.И. Барятинский) допустил вероломный обман. Изменив уговору, он отправил Шамиля вместе с его семьей в ссылку в Россию». Такое заявление сподвижника Шамиля обычно не принималось историками в расчет: дескать, «оно тенденциозно, продиктовано обидой и озлоблением на победившего врага и не имеет подтверждения в русских архивных документах».

Все знают, что после взятия Гуниба А.И. Барятинский проявлял подчеркнутое внимание к своему пленнику и его домочадцам, понимая, что в памяти потомков он останется не как генерал, не жалевший солдат, а прежде всего как человек, пленивший Шамиля, то есть он смотрел на себя из будущего. Резонно предположить, что этот взгляд на происходящее возник у главнокомандующего не в день штурма, а немного раньше. Еще в начале августа 1859 года больной, только что после приступа подагры, наместник Кавказа князь Барятинский садится в Тифлисе на коня и, едва держась в седле, срочно догоняет действующие внутри Дагестана войска, взволнованный успехом операций, веря и не веря в скорый конец войны и все время боясь, как бы она внезапно не закончилась без него. По трупам солдат и мюридов взбирается Барятинский на Гуниб и со словами: «Кончайте скорее!», как на трон, садится на широкий камень в конце березовой рощи. Поэтому в поведении Барятинского, как после, так и до штурма Гуниба, не следует искать случайных поступков. Он старательно подражает Цезарю, пленившему в Алезии вождя галльского сопротивления, национального героя Франции Верцингеторига, а художник Теодор Горшельт должен лишь закрепить это сходство на холсте.

Именно исходя из этого мы сегодня можем утверждать, что слова Хайдарбека Геничутлинского подтверждаются, и не только свидетельствами таких же «туземцев», а столь вожделенным для современных историков русским архивным документом, исходящим непосредственно от самого А.И. Барятинского и составленным накануне штурма Гуниба. 

Письмо наместника Кавказа и главнокомандующего кавказской армией генерала от инфантерии А.И. Барятинского жителям Дагестана (24 августа 1859 г.).

Вся Чечня и Дагестан ныне покорились державе российского императора, и только один Шамиль лично упорствует в сопротивлении великому государю. ...Я требую, чтобы Шамиль неотлагательно положил оружие. Если он исполнит мое требование, то я именем августейшего государя торжественно объявляю ему, со всеми находящимися при нем теперь в Гунибе, полное прощение и дозволение ему с семейством ехать в Мекку, с тем, чтобы он и сыновья его дали письменные обязательства жить там безвыездно, равно как и те из приближенных лиц, которых он пожелает взять с собой. Путевые издержки и доставление его на место будут вполне обеспечены русским правительством... Если же Шамиль до вечера завтрашнего дня не воспользуется (то есть до вечера 25 августа. — З.Г.) великодушным решением императора всероссийского, то все бедственные последствия его личного упорства падут на его голову и лишат его навсегда объявленных ему мною милостей. 

Внимательный читатель уже понял хитроумный план А.И. Барятинского. Дело в том, что штурм Гуниб-горы (в ночь с 24 на 25 августа) был начат задолго до истечения срока ультиматума (до вечера 25 августа), то есть когда горцы этого не ожидали, и, что важнее, все было рассчитано так, чтобы уже во второй половине дня 25 августа Шамиль, после многочасовых боев окруженный на краю села, оказался в руках Барятинского. Однако когда он вышел на переговоры, о поездке в Мекку с ним никто уже не говорил. Примечательна удивительная забывчивость всех присутствующих. Потом вообще никто не мог точно вспомнить (!), что именно при встрече сказал имам и что ответил ему наместник. Хотя это могло быть крайне важно. Во всяком случае, Барятинский тотчас уехал, а Шамиль сел на еще теплый камень и, закрыв лицо руками, молчал около часа, очевидно, еще за 150 лет до нас поняв, как жестоко его обманули, выманив из села на переговоры. «Довольно сильный офицерский конвой отгонял от имама приближающихся».

Таким образом, в глазах простого дагестанца, жившего в некотором удалении от театра боевых действий и не получавшего оперативной информации, все выглядело так, словно Шамиль принял обнародованный днем ранее ультиматум, — на Кавказе дело неслыханное. Лицемерие главнокомандующего Барятинского становится окончательно видно из датируемой 27 августа реляции, направленной им военному министру Н.О. Сухозанету: «...Из предыдущего отзыва от 22 августа №379 Вашему Высокопревосходительству известно, что я приказал прекратить бесплодные переговоры с Шамилем и 23 числа приступить к овладению Гунибом»...



«В результате затмилось на Кавказе солнце ислама, — завершал свою хронику под впечатлением от случившегося дагестанский историк Хайдарбек Геничутлинский, — народ объяла тьма. Мусульмане растерялись. Они уподобились людям, пришедшим в состояние опьянения при виде, что наступил день Страшного суда. Сабли борцов за веру скрылись в ножнах. Мунафики же подняли головы. Они повели себя так, словно овладели Вселенной. Удивительно, удивительно было все это видеть, о, верующие братья! Произошли эти события в начале 1276 года хиджры Пророка (с.а.с.).

Однако Шамиля, попавшего в руки кафиров, всевышний Аллах избавил от унижений и мести с их стороны. Они с почетом, выказывая большое уважение, доставили имама в свою столицу — Петербург... Мало того, Всевышний принудил их безвозмездно действовать в пользу имама — в конце концов, они сами доставили Шамиля вместе с его семьей в священный город Мекку, куда, как известно, обычно люди попадают лишь с величайшим трудом...

Похоронили имама Шамиля на мединском кладбище Джаннат ал-Баки, рядом с Аббасом — дядей Пророка Мухаммада, да благословит его Аллах и да приветствует! Да будет всевышний Аллах доволен имамом Шамилем и всеми мусульманами».