Русская спевка в Японии (про Бориса Мокроусова и не только...)

«Записки гайдзина»

      Вадим Смоленский


      Весеннее расписание ускорило прибытие токийских поездов на десять минут. Я руководствовался зимним и осознал это только на подходе к станции, когда ухо вдруг различило наигрыш гармони, плывущий меж осыпающихся сакур. Вскоре открылась пустая платформа и посреди нее - приземистая фигура Потапова. Коротая время до прихода встречающих, он наяривал на своей трехрядке что-то переливисто-залихватское, со сложными каденциями и разухабистыми синкопами. Я немного послушал, потом взбежал по ступенькам и свистнул.
      - Вадимушка! - вскричал Потапов, закинул трехрядку за спину и растопырил объятия. - Братушка!
      Порыв ветра засыпал нас розовыми лепестками. Мы хлопали друг друга по спинам и головам, лепестки опадали под ударами и застревали в мехах гармошки. Платформа стонала и ходила под нами ходуном. Вволю нахлопавшись, Потапов вытряс лепестки из мехов и приобрел деловой вид.
      - У нас с тобой четыре часа, - объявил он. - Программа будет такая. Сначала идем в нашу любимую баню и сидим там в пузырях. Потом берем бутылку сакэ и ищем место, где сакура еще не осыпалась. Садимся, культурно выпиваем, закусываем, исполняем песни Мокроусова. Потом сажаешь меня на последний поезд в Токио. Остался бы и на подольше - но завтра у меня доклад, а послезавтра уже в Корею.
      - Экий у тебя плотный график, - сказал я. - Все расписано, как у американца.
      - Я странствующий математик, - поправил меня Потапов. - Что мне еще делать, когда столько конференций? Короче, держи футляр, пошли в баню.
      Баня располагалась недалеко, рядом с домом, где Потапов жил три года назад, в пору своей недолгой работы в нашем университете. Тогда мы регулярно наведывались в это славное заведение с пузырящейся ванной, приветливой хозяйкой и строгим завсегдатаем из местных работяг, следившим за тем, чтобы мы не мочили циновки в предбаннике. Нам было трудно этого не делать, мы всегда были до неприличия мокры и подолгу обсыхали на пороге мыльни. Строгий же завсегдатай глядел на нас свысока, являя собой превосходство желтой расы, представители которой способны в буквальном смысле выходить сухими из воды.
      - Я, кстати, там мочалку забыл в последний раз, - вспомнил я. - Конечно, за три года могли и выкинуть. Но если вдруг не выкинули, то будет приятно.
      - Никуда ее не выкинули, не сомневайся даже, - успокоил меня Потапов. - За что Японию люблю, так вот за это - о клиенте тут всегда помнят. Зайдешь, тебе сразу: «Давно не виделись» - и сервис по полной схеме. Причем неважно, сколько ты у них не появлялся - может неделю, а может десять лет. То есть, с одной стороны у них как бы прогресс, а с другой - этакая незыблемость.
      - Что есть, то есть, - согласился я.
      Потапов внезапно остановился.
      - Так, погоди... Кажется, мимо прошли. Ну-ка назад, посмотрим. Вот дом, где я жил. Вот забор. Дальше была канава с цаплями - вот она. А сразу за канавой была баня. Выходит, вот это она и есть. Перекрасили, что ли?
      Мы подняли головы и узрели красный щит с белым иероглифом «сакэ». Сквозь стеклянную дверь виднелись уставленные бутылками полки. Мы вошли внутрь, и нашему взору предстал рыжеволосый тинэйджер в замызганном фартуке и с серьгой в ухе.
      - Да, была тут баня, - ответил он на наш недоуменный вопрос. - Год назад снесли, винный построили. Хозяйка в деревню уехала, дом там купила.
      - Веселенькое дело, - сказал Потапов. - Стояла баня, никому не мешала...
      - И мочалку мою выкинули, - добавил я.
      - Да мочалка-то ладно, без пузырей останемся.
      - Ничего, - сказал я. - Вон тут сколько пузырей. Мы ведь как раз собирались. Берем, или как?
      - А что еще делать, берем конечно. Какого - прозрачного, мутного?
      - Мутного не надо.
      - Сладкого или горького?
      - Что-нибудь между.
      - «Нагураяма», «Ханахару», «Тэнко», «Эйсэн»...
      - «Тэнко».
      - Губа не дура. Семьсот двадцать?
      - Семьсот двадцать.
      - Или тыщу восемьсот?
      - Столько мы до сакуры не донесем.
      - Ладно. А может, сливовой?
      - Ты бы еще сказал: может, сивухи?
      - Боже упаси!
      - Ну вот и хорошо. Теперь бы закуски.
      - Мы извиняемся, как у вас тут насчет закуски?
      Замызганный тинейджер скривился и помахал ладонью: мол, не держим.
      - Что ж, - сказал Потапов. - Купим по дороге.
      Мы вышли и огляделись по сторонам. Облетевшие сакуры зеленели свежими листьями.
      - Плохо дело, - вздохнул Потапов. - Но ничего. Я помню, тут недалеко есть храмовая роща, она позже облетает. На пригорке потому что.
      До пригорка мы добрались минут за десять. И в самом деле, он весь цвел. Розовые деревья лишь немного отливали зеленью едва показавшихся листочков. Промеж стволов обосновался массивный деревянный стол с двумя пнями вместо стульев.
      - На этом месте три года назад, - торжественно сказал Потапов, - я доказал теорему Сидорова. Он мне потом поллитра поставил. И мы с ним сразу написали четыре статьи.
      - А почему она Сидорова, если ты доказал? - спросил я.
      - Он сформулировал, я доказал. Теперь она называется «теорема Сидорова - Потапова». Стаканы-то мы взяли?
      - Бумажные. Вот, наливай.
      - Жаль, холодное, - сказал Потапов. - Его бы, да горяченьким... Ну да ладно. Кампай!
      - Кампай. За встречу!
      Весеннее солнце подбиралось к изломанной линии гор на горизонте. С ворот синтоистского храма за нами бесстрастно наблюдали две вороны.
      - Интересное дело, - сказал я. - Баню сломали, вместо нее винный магазин. Я вообще последнее время замечаю: больше всего строят винных магазинов и зубных клиник. С чего бы это?
      Потапов взъерошил волосы и забарабанил пальцами по бутылке - так же, как барабанил когда-то, ломая голову над теоремой Сидорова.
      - Какая-то зависимость, безусловно, есть, - сказал он. - Что первое приходит на ум? Когда сносят бани, люди перестают мыться - и заодно перестают чистить зубы. Зубы заболевают, люди их полощут водкой. А потом идут к зубному. Как тебе такая версия?
      - Хм... Я бы сказал, версия несколько скороспелая.
      - Вот именно. Какой делаем вывод? Восток непостижим!
      - Ну да, - сказал я. - Аршином общим не измерить. Это не объяснение.
      - Тогда ты объясни!
      - Я думаю, все гораздо тривиальнее. Особенно с зубными клиниками. Это мода такая, из Америки. Модно быть дантистом, модно говорить: мой дантист, модно культивировать прямые зубы. Исторически они свои зубы красили в черный цвет, и было все равно, прямые они у них или нет. Потом красить перестали и долго ходили с белыми зубами, но кривыми. А когда им из Америки улыбнулся Шварценеггер, они прозрели.
      - Так, - прервал меня Потапов. - Мы увлеклись. Промежуток между первой и второй должен быть значительным, но не превышать сорока секунд.
      Он наполнил стаканы, и мы жахнули по второй.
      - Продолжаю, - сказал я. - Перейдем к винным магазинам. Тут что характерно: их строят все больше и больше, тем временем как бары и прочие кабаки находятся в упадке. То есть, народ начинает пить по домам. Тоже как бы такая мода. Теперь вопрос: откуда эта мода взялась?
      Потапов даже привстал.
      - Ты хочешь сказать, что...
      - Вот именно! Нас тут еще очень мало, но воздействие совершенно явственное! Только не совсем понятны его механизмы. Вот, скажем, сидим мы с тобой под сакурой и пьем. Ну и что? Они тоже иногда пьют под сакурой. А когда мы пьем на кухне, нас с улицы вообще не видно. То есть, взаимодействие идет на каком-то астральном уровне.
      Потапов поправил очки и задумался. Потом спросил:
      - А бани?
      - По баням у меня статистики нет. Сломанную я только одну знаю.
      - Да... - сказал он. - С банями неувязочка. Ну ладно. За астральный уровень!
      Опрокинув третью, Потапов вытер усы, встал, потянулся и оглядел пейзаж с севера на юг. Заходящее солнце высвечивало незасеянные поля и играло в бурой черепице крыш.
      - Эх! - крякнул он. - До чего ж у вас тут хорошо! Прям как в Переславле. Только ряпушка не водится, а остальное - просто копия. Ты в курсе, сколько я в этом году ряпушки наловил?
      - Много наверное?
      - Рекорд поставил. Кабы водилась у вас тут ряпушка, я бы согласился прожить здесь жизнь. А так не могу. На родину тянет. Тебя не тянет?
      - Так я ж в ряпушке-то не понимаю...
      - А, ну да... Тебе легче. Хотя тут и в самом деле благодать. Вот в Токио - там жить невозможно.
      - Ты, кстати, где остановился?
      - Да ну, лучше не спрашивай. Называется «Хисада Гранд-Отель». Пять звезд, двадцать этажей. На полу ковры, на стенах импрессионисты. Клоповник, одно слово. Причем я их, подлецов, просил, факсы слал: поселите меня в нормальную гостиницу. Чтобы каллиграфия в нише, чтобы спать на полу, чтобы бабушки на четвереньках... Так нет же, поселили в клоповник.
      - Понятное дело, - сказал я. - Японцы... Разве им что-нибудь втолкуешь?..
      - Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.
      Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.
      - Как же это? - огорчился Потапов. - Я же собирался чего-нибудь местного... Сырой конины, например... Совсем забыли.
      - Ну так давай допивать - и на поиски, - предложил я.
      - Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен - а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.
      - Чего?! - Я даже поморщился. - С каким таким удовольствием? Иностранец не может с удовольствием есть натто. Это знают все.
      - А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.
      - Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?
      - Именно. Тут самое главное - чтобы оно было не протухшее.
      - Ха! - сказал я. - Это нонсенс. Натто - оно потому и натто, что протухшее.
      - Отнюдь, - мотнул головой Потапов. - Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.
      - Не вижу разницы.
      - Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое - то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок - то с удовольствием его могут есть только японцы.
      - Это уже какая-то высшая кулинария пошла, - сказал я. - То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь...
      - Федька еще здесь?
      - А куда он денется... Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.
      - Куда им... С нами крестная сила! - Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. - Давай по последней и будем петь.
      Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.
      - На Во-о-о-олге широкой, - затянул Потапов. - На стре-е-е-елке далекой...
      Я подключился:
      - Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од...
      Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше - про летние ночки и про буксиров гудочки.
      Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.
      - Хорошо, - сказал Потапов. - Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.
      - «Вологда»?
      - Нет. «Костры горят далекие».
      - Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?
      - Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.
      Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся - Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие - Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.
      - Глаза у парня я-а-асные-е-е, - выводил Потапов. - Как угольки горя-а-а-щие-е-е...
      Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.
      - В принципе, - сказал Потапов, закончив песню, - Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.
      И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:
      - Ой вы кони, вы кони стальные,
        Боевые друзья-трактора!
        Веселее гудите, родные,
        Нам в поход отправляться пора.
                Мы чудесным конем все поля обойдем
                Соберем и посеем и вспашем.
                Наша поступь тверда, и врагу никогда
                Не гулять по республикам нашим!
      Вдруг песня прервалась.
        - Вдумайся в слова! - сказал Потапов. - «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!
      Песня возобновилась:
      - Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,
        Не балуйся у наших ворот,
        А не то встанет, грозный и строгий,
        Наш хозяин, советский народ!
      Вороны опять каркнули и улетели.
      - Слушай, - сказал я. - Может, уже пойдем за едой?
      - Погоди, - запротестовал Потапов. - Еще «Вологду» не пели!
      - Споем по дороге.
      - Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.
      Потапов подошел к храму, кинул в ящик пять иен, дернул за веревку колокола и целых три секунды молился богу пригорка. После этого мы спустились вниз и зашагали по меже, разделявшей два незасеянных рисовых поля с пеньками прошлогодних кустиков. Сумерки сгущались. Гармошка отдыхала.
      Межа привела нас к ухабистой грунтовой дороге. Две глубокие колеи были кое-где залиты водой после вчерашнего ливня. Мы выбрались на поросшую травой серединку и взяли курс на темневшее вдали скопление зданий, среди которых находился предполагаемый магазин. Потапов опять развернул меха, и мы грянули «Вологду».
      На словах «в Вологде-где-где-где, в Вологде-где» позади нас раздался нечеловеческий рык. Мы обернулись и увидели слепящий свет фар. Какое-то транспортное средство двигалось прямо на нас, глуша песню неразборчивым ревом из громкоговорителя и требуя уступить лыжню. Не споря, мы расступились по разные стороны, и орущий драндулет промчался меж нами, обдав Потапова водой из лужи.
      - Что за паскудство?! - возмутился Потапов, отряхивая мокрую штанину. - Мы в Японии или где?
      - Это выборы, - объяснил я. - У них сегодня последний день агитации, вот они и торопятся, летают туда-сюда, агитируют кого еще не успели.
      - Куда выборы, в парламент?
      - В местные органы. Ты представить не можешь, как они меня достали. В семь утра начинают ездить под окнами со своей дурацкой пропагандой. И почтовый ящик весь забили. Скорей бы кончилось.
      - Да уж... У нас и то культурнее. Взяли, облили... Никакого понятия.
      Остаток пути мы проделали без песен. После непродолжительного плутания по огородам и задним дворам нашим глазам, наконец, открылись сияющие витрины заветного магазина «Family-Mart». У витрин сидели на корточках несколько молодых людей и что-то ели палочками из деревянных коробок. Недоехавший до Сормова лохматый мотоциклист пил баночный зеленый чай в седле своей машины. Крестьянского вида бабулька стояла, опершись на клюку. Все они рассеянно внимали звукам, раздававшимся с площадки перед магазином.
      Источником звуков была передвижная агитационная точка. Ее центром служил аккуратненький микроавтобус с громкоговорителем на крыше. У автобуса стоял складной стенд с портретом кандидата, а рядом со стендом - элегантный агитатор в черном костюме, окруженный группой поддержки из четырех девиц средней фотомодельности, одетых на манер стюардесс.

Они изо всех сил растягивали свои ротики в улыбки и прилежно махали ручонками в замшевых перчатках. Агитатор бубнил что-то в микрофон, и громкоговоритель выплевывал звуки, ловимые немногочисленной аудиторией.
      - Ты японский-то помнишь? - спросил я Потапова.
      - Поначалу казалось, что не помню, - ответил он. - Но за эти пять дней немножко освежил.
      Лингвистические способности моего друга неизменно меня поражали.
      - Только письменность совсем забыл, - пожаловался он. - Вот скажи мне, что это у них такое на автобусе написано. Не могу разобрать.
      Я вгляделся в красные иероглифы на боку автобуса.
      - «Нихон Кёсанто», - прочитал я. - «Коммунистическая Партия Японии».
      - А-а-а! - закричал Потапов. - Ага! Так вот кто меня обгадил! А я-то думал! Теперь понятно. Так-так... И что же они имеют нам сказать?
      Мы подошли поближе. Агитатор вещал:
      - В области сельского хозяйства наш кандидат выступает за демократическую политику, которая сделает аграрный сектор ключевым в национальной экономике. Он осуждает послабления рисовому импорту и сокращение посевных площадей. Он будет бороться с монопольными ценами на сельхозтехнику и удобрения. Он будет всецело поддерживать движение кооператоров.
      - Даешь колхоз! - крикнул я.
      Агитатор запнулся было, но быстро вернулся в наезженную колею:
      - Наш кандидат намерен выступить против увеличения налогов и падения заработной платы, против урезания пенсионных фондов и свертывания социальных программ, против снижения расходов на образование и культуру...
      - А против закрытия бань? - спросил Потапов.
      Вопрос остался без внимания. Нас игнорировали, идя по заученному тексту.
      - ...За ликвидацию остатков женского неравноправия! За обеспечение достойной старости! За свободу демократических объединений молодежи обоих полов! За право голоса с восемнадцати лет!
      - Yes! - крикнул лохматый мотоциклист и растопырил «козу».
      Агитатор прервался, чтобы поклониться будущему избирателю. Тут встряли мы с Потаповым:
      - Разрешите вопрос!
      - Да, пожалуйста, - неохотно сказал агитатор.
      - Скоро ли революция?
      - Революция? - удивленно переспросил он и задумался, внутренним оком сканируя партийные документы. Чтобы завести нужную пластинку, потребовалось секунд пять. - Революция уже назрела! Уже скоро будут сброшены антинародные силы, управляемые американским империализмом и японским монополистическим капиталом! Уже скоро будет открыта дорога к коммунистическому обществу! Революция особенно близка сегодня, после падения советского гегемонизма, так долго компрометировавшего мировое рабочее движение!
      - Во дела! - поразился Потапов. - «Советский гегемонизм»! Ну и ну...
      - А что такого? - пожал я плечами. - Товарищи идут своим путем.
      - Что да, то да. Надо бы товарищам помочь.
      - Как именно?
      - Ну, допустим, песней. Хорошо пойдет «Гимн коммунистических бригад».
      Потапову не надо было влезать в ремни - гармонь на его могучей груди уже висела. Пальцы метнулись к кнопкам, зазвучали отрывистые маршевые аккорды, и под них - наши зычные голоса:
      - Бу-дет лю-дям сча-а-а-стье!
        Сча-стье на ве-ка!
        У со-ве-тской вла-а-а-сти!
        Си-ла ве-ли-ка!!!
      Агитатор быстро отказался от тщетных попыток нас переорать и лишь неловко переминался с ноги на ногу. Кандидат беспомощно лыбился со своего портрета. Девицы в перчатках и вовсе не знали, что им теперь делать.
      - Сегодня мы не на па-ра-де!
        Мы к коммуни-зму на пу-ти!
        В коммунисти-че-ской бри-га-де!
        С нами Ле-е-е-е-нин впереди!!!
      Потапов тянул меха так, как ни одному кандидату не снилось растянуть свою белозубую улыбку. Его мокрая штанина подергивалась в такт маршу.
      - Мы ве-зде где тру-у-у-дно!
        До-рог ка-ждый час!
        Тру-до-вы-е бу-у-у-дни!
        Пра-здни-ки для нас!!!
      Когда гармонь издала заключительный аккорд, молодежь вознаградила нас бурными аплодисментами. Мотоциклист растопырил сразу две козы, а бабушка с клюкой заулыбалась и закланялась. Мы тоже отвечали артистическими поклонами. Тем временем агитационная точка спешно сворачивалась - без единого слова благодарности за поддержку. Агитатор молча демонтировал стенд с портретом и влез в автобус, куда уже попрыгали его стюардессы. Взвыл мотор, машина развернулась, проехала два метра и остановилась - ибо поперек выезда с площадки стояли мы с Потаповым и исполняли «Марш защитников Москвы»:
      - Мы не дрогнем в бою
        За столицу свою,
        Нам родная Москва дорога-а-а-а!
        Нерушимой стеной,
        Обороной стальной
        Разгромим, уничтожим врага!!!
      Оксюморонический разгром врага обороной придал нам новых сил. Мы стояли плечом к плечу, с гармонью наперевес, как двадцать восемь панфиловцев, и сдаваться не собирались. На третьем куплете агитатор вылез из машины.
      - Простите пожалуйста, - обратился он к нам сквозь песню. - Не могли бы вы нас пропустить?
      Гармонь пискнула и умолкла. Потапов сложил на ней руки крест-накрест, свесил кисти вниз - и сделался похож на сфинкса.
      - Три загадки! - напыщенно возгласил он. - Если отгадаете, пропустим. Загадка первая: каковы три источника и три составные части марксизма?
      - Послушайте, - нервно сказал агитатор. - Нам очень нужно проехать. У нас дела, мы торопимся.
      - Не дает ответа! - довольно отметил Потапов. - Тогда вторая загадка: что и как нужно брать - сначала мосты, а потом банки, или же сначала банки, а потом мосты?
      - Я не понимаю, о чем вы говорите! - с мукой в голосе произнес агитатор, озираясь по сторонам. - Пожалуйста, пропустите нашу машину!
      - Даже не понимает, о чем речь! - обрадовался Потапов. - В таком случае, третья и последняя загадка. Какие три сокровища завещал нам почитать принц Сётоку Тайси в своей «Конституции»?
      Агитаторское чело озарилось робкой надеждой. Он еще секунду потоптался в нерешительности, затем наклонился к нам и прошептал:
      - Будду, Закон и монахов...
      - Браво! - воскликнул Потапов. - На все три загадки вы ответили адекватно, в точности как и требовалось. Не смеем более вас задерживать. Проезжайте, и пусть на выборах ваш кандидат победит!
      Мы посторонились. Бедного агитатора как вакуумом всосало в кабину, дверь захлопнулась, и автобус пулей вылетел с площадки под исторгаемые потаповской гармонью звуки «Интернационала» и тарахтение мотоцикла, который понесся следом и пристроился сзади почетным эскортом. Молодежь улюлюкала. Бабушка махала клюкой.
      В магазине нашлась сырая конина, рисовые колобки и соевый творог. Купленное уместилось на футляре от гармошки. Мы сидели с Потаповым на поребрике и закусывали.
      - Как ты думаешь, - спросил я, проглотив кусок лошадиного мяса, - когда они свершат свою революцию, то императора стрельнут?
      - Нет, - сказал Потапов. - Не стрельнут. Здесь уважают традиции.
      - Так вот и я говорю: уважают. А революционные традиции требуют, чтобы монарха порешили. Традицию надо уважить?
      - Надо. Поэтому его и не стрельнут. Его заставят харакири сделать.
      - Хм... А принцессу?
      - Принцессу, думаю, не тронут. - Потапов взглянул на меня. - Если, конечно, ты за нее вступишься.
      Я молча потянулся палочками за рисовым колобком.
      - Только ничего у них не выйдет, - сказал Потапов. - Вон, они даже не знают, в каком порядке чего брать... То ли с вокзалов начинать, то ли с телеграфа.
      - Тогда зачем им все это? - спросил я.
      - Что «зачем»? Депутатские кресла? Затем же, зачем и всем.
      - Вот, а ты говоришь: «Восток непостижим».
      - Так ведь я не про этих... Слушай, до поезда час, может возьмем еще одну?
      - Семьсот двадцать?
      - Семьсот двадцать.
      - Или тыщу восемьсот?
      - Или ее!
      Из-за тучки вышла луна и просигналила: мол, упьетесь! Мы же и взглядом ее не одарили. Так всегда бывает весной, когда положено любоваться не луной, а цветами. Казалось бы, вишня осыпалась, можно теперь взглянуть и на небо - но нет, все ждут лета, когда будет дана такая команда. Луна обиделась, снова нырнула в облака и филонила там целый час, пока ей не стало интересно, упились мы или нет. Она вынырнула обратно, посветила тут, посветила там - и нашла нас на железнодорожной платформе. Потапов стоял, широко расставив ноги, и говорил осипшим голосом:
      - Сакэ - напиток всем хороший, но вот одно в нем плохо. Скорее лопнешь, чем напьешься.
      - В смысле: лучше было бы водки?
      - Да ну... Пить под сакурой водку - моветон!
      - А чего будем с остатками делать? - я тряхнул ополовиненной бутылью. - Может, с собой возьмешь?
      - Не, у меня инструмент тяжелый.
      - Так с ним везде и ездишь?
      - Не то, чтобы везде... Вот, в Японию захотелось взять. Как бы я в Японию приехал без гармошки?
      - Ну да, не с гитарой же под сакуру идти...
      - Вот именно. А как душу отвели! Давай-ка напоследок еще Дунаевского.
      Меха разъехались и заблестели под фонарем, как веер придворной дамы.
      - Широко ты, колхозное по-о-о-ле! - загудел Потапов. - Кто сумеет тебя обскака-а-а-ать?
      Я взял терцию:
      - Ой ты, волюшка, вольная воля-а-а-а! В целом мире такой не сыскать!!!
      Ритм отстучали колеса приближающегося поезда. Первый куплет бодро, а второй - с плавным снижением темпа до нуля. Вагонные двери раздвинулись, и вместе с ними в финальном аккорде сдвинулись меха. Гармонь нырнула в футляр. Потапов нырнул в вагон. Обняться не успели.
      - Следующая спевка летом в Переславле! - проорал он сквозь стекло. - Жду!
      Я пафосно потряс бутылью в тыщу восемьсот: мол, буду! Поезд тронулся.
      - Под ряпушку!!! - успел еще прокричать Потапов перед тем, как смениться сначала мелькающими окнами, а потом неподвижными темными стволами по ту сторону путей.
      Рельсы с минуту пошумели и затихли. Ветра не было. Платформа засыпала под одеялом из вишневых лепестков.
      Завтра под окнами перестанут орать агитаторы. Послезавтра нальют воды на поля и засеют их рисом. В полях заквакают лягушки, и про них сложат трехстишия. Потом я поеду в Россию, и мы с Потаповым наловим ряпушки в Плещеевом озере. Все идет очень хорошо, когда уважаешь Будду, Закон и монахов.
      Сидя на ступеньках платформы, я отхлебнул из горла сладковатой рисовой водки и подмигнул Луне. Она тоже мне подмигнула.
      Мы отлично понимали друг друга.

О двойных стандартах

       Зададимся таким вопросом: за что математик Потапов любил композитора Мокроусова?
       Можно строить разные догадки. Например: за то, что композитор Мокроусов писал замечательную музыку. Или: за то, что его песни знал и пел весь советский народ. Или: за то, что своим творчеством Борис Мокроусов посрамил Кшиштофа Пендерецкого. За то, что он приник к земле, отразил веяния, выразил чаяния, сразил очарованием и заразил горением.
       За это, да?
       Нет, вовсе не за это. За это можно уважать - так же, как можно уважать Дмитрия Кабалевского или Никиту Богословского. Потапов их как раз и уважал - и Мокроусова уважал тоже. Но любил он его совсем за другое.
       Потапов любил Бориса Мокроусова за то, что Борис Мокроусов пропил Сталинскую Премию.
       Это произошло в сорок восьмом году. Заслуги народного композитора наконец были признаны на самом верху, - и прямо в Кремле он получил высокую награду. Распорядиться этой наградой можно было по-разному. Например, можно было купить шесть автомобилей «Победа». Или построить пару-другую дач. Или приобрести готовый особняк где- нибудь в Крыму. Ничего этого Борис Мокроусов делать не пожелал.
       Вместо этого он рассовал премию по карманам и отправился на Смоленщину, где находился дом отдыха композиторов. Прибыв туда, лауреат не стал тратить время на пустопорожнее общение с коллегами. Он незамедлительно разыскал ближайшее село, где еще функционировал рудимент помещичьего режима под названием «трактир». Зайдя внутрь, триумфатор заказал себе и каждому из присутствующих по двести грамм. Присутствующие несказанно обрадовались, сгрудились вокруг чудака - а узнав, кто их угощает, обрадовались еще более. Слух о гульбе народного композитора разнесся по округе с быстротою трактора. В заведение потянулся народ. Плотники, комбайнеры, милиционеры, доярки, председатели колхозов, директора совхозов, агрономы, механизаторы, комсорги, парторги, лесники и чекисты - все жаждали выпить с автором оперы «Чапай». Вакханалия продолжалась две недели. Район завалил месячный план по молоку и мясу. Трактир выполнил пятилетний. Лишь только когда последний рубль был пропит, Борис Андреевич вернулся в Москву. И стал творить дальше свою прекрасную музыку.
       Что рядом с этим Митя Карамазов или Киса Воробьянинов? А из великих композиторов кто еще смог подняться до таких вершин единения с народом и отрешения от земных благ? Решительно никто! Даже Модест Мусоргский, как известно, отваживался максимум на падение в канаву. Что уж там говорить о каком-нибудь Даргомыжском.
       Один только Борис Мокроусов показал себя истинно народным, истинно русским композитором. И только его одного смог полюбить всей своей душой математик Потапов.
       А теперь представим себе, что некий японский композитор, получив премию Его Императорского Величества, немедленно ее пропил. Смог бы такой композитор рассчитывать на одобрение и любовь со стороны Потапова?
       Да ни за что! Потапов заклеймил бы такого композитора паршивой овцой и никогда бы ему не поклонился. Не говоря уже об исполнении его произведений, публичном или приватном. Потапов не стал бы даже запоминать иероглифы, которыми пишется фамилия такого композитора. «Много чести!» - сказал бы про такого композитора Потапов.
       И дело тут даже не в том, что Сталин был тиран и злодей, а Его Императорское Величество являет собой образец добродетельного и богобоязненного монарха. Этого мало. Если бы, скажем, композитор Балакирев, собрав всю свою Могучую Кучку, пропил премию Александра Второго Освободителя, - то и такую акцию Потапов, скорее всего, приветствовал бы, несмотря на всю свою лояльность к царю-реформатору. Ибо в такой акции присутствовал бы здоровый анархический дух, за ней маячили бы тени Степана Разина и Тараса Бульбы.
       Дело лишь в том, что товарищ Сталин происходил от сапожников, а Александр Второй Освободитель - от пришлых немецких принцесс. Ни тот, ни другой не вел свой род от богини солнца Аматэрасу. На купюрах, которыми они премировали свою интеллигенцию, не ощущалось божественного отпечатка. И пропить такие купюры было их лучшим применением.
       В то время, как пропивание купюр достоинством в десять тысяч иен было бы чистой воды богохульством.
       Потаповский взгляд на Японию весь состоял из подобных двойных стандартов. Он считал, например, что японской женщине не пристало входить в горящие избы и останавливать коней. Точно так же, как русской женщине не пристало семенить, красить зубы и ходить за покупками в переднике. В этом вопросе, как и в любом другом, Потапов твердо стоял за национальную идентичность. Поэтому он не любил всяких либералов и социалистов, норовящих эту идентичность порушить. Впрочем, правым националистам он тоже не симпатизировал, имея с ними серьезные разногласия. Самурайские марши, - говорил Потапов, - должны быть написаны в китайской пентатонике, а у этих вместо пентатоники какой-то Агапкин.
       Когда мне случалось прямо или косвенно затронуть тезис о межкультурном взаимообогащении, Потапов становился мрачен. Его грызло антагонистическое противоречие. Сам он очень хотел обогащаться за счет других культур, но не мог вынести себя за родные культурные рамки. Получалось, что вместе с Потаповым обогащается вся русская культура. Иногда мне удавалось убедить его, что здесь нет ничего худого, что это не означает потери корней и идет только на пользу, - тут он еще готов был согласиться. Но те же самые доводы применительно к Японии уже не работали. Эту страну он непременно желал видеть автаркичной и самодовлеющей.
       Меня радовало и продолжает радовать лишь одно: Потапов и подобные ему никогда не выбьются в сёгуны и не закроют Японию от внешнего мира, как это сделал когда-то Токугава Иэясу. Единственно поэтому гайдзины могут чувствовать себя здесь в относительной безопасности. На сегодняшний день никто не мешает им культурно обогащаться, нежно пестовать свои менталитеты и втихаря подтачивать японскую самобытность под мелодии Глена Миллера и Бориса Мокроусова.