Конец идеологии - конец истории?

Честно: хотел написать о конце идеологии как конце истории вообще. И вдруг вспомнил: ведь писал уже - только заголовок был

чуть другим. Перечитал, по-моему стало еще актуальней. Итак...

Впервые в истории рынок впервые получил безраздельную власть над культурой

А. Гангнус

Конец идеологии – тоже идеология

Заметки наблюдателя с XV съезда Европейского конгресса писателей

Всегда интересно было узнать, о чем говорят поэты и прозаики, представители своих национальных писательских организаций, сойдясь в круг (в данном случае буквально - сидя за огромным кольцеобразным столом) на своих международных встречах, кои случаются не так уж и редко. Раньше - ясное дело - об угрозе войны и разрядке и о том, что посланцы соцстран хоть и ангажированы, скорее всего, своими спецслужбами и идеологическими отделами, но тоже, как ни странно, где-то люди и даже отчасти писатели и надо с ними ваньку валять и травить про эстетику и плачевную участь жертв империализма в странах "третьего мира". Ну, а теперь? Оказывается, почти исключительно об Интернете и копирайте! Но по порядку.

Очередной съезд Европейского конгресса писателей случился в Афинах в двадцатых числах ноября. Ваш покорный слуга присутствовал там как наблюдатель от не принятого еще в конгресс, раздираемого в Москве амбициями функционеров, но тогда еще не полностью разодранного Союза российских писателей и сидел под сенью российского флага рядом с Юлией Федяковой, технической сотрудницей Петербургского союза, оказавшегося подружней и пошустрей - они давно уже приняты. Преобладали настроения (последовательно выражаемые вице-президентом англичанкой Морин Даффи) сплотиться и дать отпор, заставить чиновников Европейского союза и правительств употребить власть и т. п. А для чего? Чтобы остановить извечных партнеров-оппонентов писателя: читателя (сейчас его все чаще обозначают термином "юзер", "пользователь" из-за компьютерной революции и Интернета) и издателя (часто тоже, в общем-то, нового - интернетовского) - оба норовят по возможности не платить автору за его произведения, и эта возможность нынче велика как никогда - в виде абсолютно неконтролируемого пока текстового эфира, представляемого Интернетом.

Самое ужасное, что издателя и пользователя в данном случае невозможно разделить, чтобы бить (или стыдить) поодиночке: в мире Интернета каждый желающий компьютерный пользователь сам себе и кому хочет в мире издатель да еще и никем не санкционированный автор к тому же. Он может валять потоками свои собственные тексты, вставляя в них все, что ему нравится, с собственной книжной полки, искажая как угодно любой чужой текст, вживляя свой комментарий и заветные заборные откровения в святая святых. И еще ужасней - во всей этой вакханалии порой материально заинтересованы силы, в экономическом и политическом отношении не чета допотопному бумажно-издательскому истеблишменту. Компьютерные и телекоммуникационные фирмы - киты сегодняшней мировой экономики, где там нефтяным королям и русской мафии! Сбылись вековые мечты всех культурно-деструктивных сил. Рушатся вековые преграды между Творцом и Графоманом, Книгопродавцем и Поэтом, стираются грани между Мудрецом и Невеждой. Не сегодня - завтра рухнет вся изощренная система рынка текстов. Ведь ясно, что если можно не платить - платить не будет даже профессионал-писатель в роли издателя за труды коллеги, невзирая ни никакие принципы. Весь доход пойдет интернетовским воротилам. Писатель как профессия может исчезнуть, если не будет ни копирайта, ни гонораров. Интернетовский полисмен, где ты? - летит во Вселенной зов с писательских профессиональных сборищ. - Явись и скажи им всем: пройдемте!

Ясно, что зов будет услышан. Но пока налицо редкий в истории момент анархии и беспредела. Интересно, что люди с той стороны баррикад - вполне идейные диссиденты - есть даже на таких сугубо профессиональных, то есть по идее односторонне единодушных собраниях. Делегация Норвегии (не в первый уже на моих глазах раз) шагает не в ногу. Они говорят: право на информацию и свободу слова - столь же священное право граждан, что и право писателей на интеллектуальную собственность. Студенты мира ликуют — никогда еще не имели они столь легкого и массового доступа прямо из общежитий и из дома к лучшим библиотекам, музеям, духовным богатствам мира. Авторы должны смиренней относиться к новой интеллектуальной революции. Студенты, конечно, вовсю копируют из компьютера, что хотят, для себя и друг друга, не обращая внимания на увещевания и грозные предупреждения. Жажда знаний неодолима - и рынок хлынул в образовавшуюся брешь.

Что из этого получится, пока не знает никто. И я преклоняюсь перед дружными усилиями коллег из западных стран - они-то ломают над всем этим головы давно, они впереди, и интернетовская опасность для них уже жизненно актуальна, и организованы они гораздо лучше нас и знают, за что борются, хотя временами возникает ощущение, что эта борьба имеет уж очень односторонне профсоюзный, "пролетарский", какой-то митинговый отчасти оттенок. Писатель как "пролетарий пера", конечно, не обязан блюсти интересы своих классовых антиподов - работодателей, издателей и интернетовских воротил, но с интересами массового потребителя произведений творчества все намного сложнее, к тому же ведь и писатель теперь - пользователь, и он все более действует на поле текстовой свободы в интернетовском космосе и вряд ли сможет отказать себе в этом даже во имя своих коренных профессиональных интересов.

А ВООБЩЕ-ТО я не раз ловил себя на привычной совковой мысли: нам бы ваши заботы - и вспоминал про запустение домов творчества, про Валтасаровы пиры "новых русских" в бывшем ресторане российских литераторов в ЦДЛ, про массовый эксперимент типа "литератор меняет профессию" без всякой на то творческой причины, беспредметную и жалкую грызню литвождей и литфункционеров, поносящих друг друга за красно-коричневость, за продажу якобы навынос и в розницу любимой то ли советской, то ли православной Родины, и якобы творческие тусовки на стыке какого-то бизнеса и все-таки какой-то продолжающейся культурной жизни, где что-то порой реально происходит, обычно в духе ретрокапустника и самопародии, приобретающей сейчас какое-то определяющее, самостоятельное звучание, но где невысказанно в хмельной и полуголодной - невзирая на порой кричащее внешнее изобилие - атмосфере топором висит главное ощущение и главный лейтмотив кризиса: потеряна сверхзадача, высший общий смысл культурного делания. Нашедшего просят принести за приличное моральное вознаграждение.

Так вот, это же ощущение и этот же лейтмотив, но еще более отчетливо я уловил и на афинском съезде в ноябре и в сентябре на Родосе, где открывали новый международный центр писателей и переводчиков, - в кулуарах об этом говорилось, и немало. Кризис есть, он универсален - и лишь слегка замаскирован другим, связанным с интернетовской революцией. Не надо ловить меня на слове - нет во мне тоски по коммунизму, a пpo соцреализм - эту псевдорелигию большевистских ницшеанцев Горького и Луначарского - я все, что думаю о нем, сказал в "Новом мире" еще в 1988-м, а в "Театре" и "ЛГ" в 1989 году. Но и соцреализм не возник сам по себе и коммунизм продолжал что-то и был убедителен - в той или иной мере - для многих в мировой культуре и казался неслучайным не просто от внушения, или из страха, или из выгоды. Мировая культура по крайней мере с XVIII века, века Просвещения, была существенно идеологична. Она вдохновляла себя тем, что она не есть только тонкий способ развлекать обладателей кошельков и удовлетворять собственное тщеславие, она тешила себя тем, что Корней Чуковский во времена первой русской революции называл необходимой иллюзией и что в мире культуры неотличимо от реальности, тем, что она на службе исправления человечества.

Она непрерывно миссионерствовала, так или иначе, революционно или контрреволюционно, трактовала, популяризировала, иллюстрировала достижения европейской - главным образом немецкой философии, основной идеей которой была идея развития. От простого - к сложному, от несовершенного - к совершенному, от уродства - к красоте, от нужды и горя, свинства бездуховности - к счастью и высотам духа.

Когда Гёте спрашивали, почему он в качестве работодателя - директора Веймарского театра отдает такое предпочтение многочисленным пьесам Августа Коцебу, которого не уважает, в ущерб драматургии даже Шиллера, не говоря уж о своей собственной, он с улыбкой отвечал, что публика сегодня (рынок!) смотрит Коцебу и пусть смотрит - это не опасно ни ему, ни Шиллеру: Коцебу рвет на себя сегодняшний кассовый момент, а с ним выгадывает и театр, но истинная слава, бессмертие - за тем творчеством, которое обращено к будущему, а тем самым и к вечности. Он не считал Коцебу себе конкурентом! Гёте посвятил идее развития всю свою жизнь, в науке предвосхитил многие открытия даже Дарвина, а в эстетике, конечно же, был учеником или последователем Лессинга, который, возможно, даже перегибая палку, утверждал, что без идеи развития в сюжете и построении нет подлинного произведения искусства и литературы. Конечно, именно в отношении литературы и искусства принцип развития показал ограниченность своего применения в тот самый миг, когда в него уверовали почти все. XX век не дал тех изумительных достижений человеческого духа, которых от него ждали. Понятие прогресса вообще слабо применимо к сфере прекрасного - это там, в Афинах, особенно в Национальном археологическом музее, видно очень хорошо - перед новейшими открытиями археологов, раскопавших Феру, эту санторинскую Помпею XVI века до нашей эры, застываешь в еще большем изумлении и бессильном почтении, чем это было с Гёте после его путешествия по Италии, или с Лессингом, оттачивающим свой принцип развития на Лаокооне... Но такие исторические ошибки свидетельствуют не о том, что все в действительности проще, а именно о том, что все сложнее, да и сами идеологии идут путем развития, терпя крушения и взлеты.

КОГДА Энгельс утверждал, что Маркс сделал в социально-экономической сфере то, что сделал Дарвин в естественных науках, он имел в виду именно принцип развития. Он ошибся — теория Маркса, по видимости вся обращенная в будущее, переносила туда не все и не то и потому таила в себе возможность страшного застоя и неслыханной реакции. Но здесь все же есть ответ на наш главный вопрос: что одушевляло культуру последние три столетия? Не она сама и даже не рыночный успех - хотя рынок не обойти, он все, даже отвращение какой-то части общества к нему, к рынку, способен скалькулировать и выразить в цифрах тиража и прибыли. Ее одушевлял поиск смысла человеческого бытия.

Иначе говоря, не только в России поэт больше, чем поэт (и соответственно прозаик, портретист, композитор). Все крупнейшие произведения мировой литературы последних ста пятидесяти лет явно или неявно обязательно соотносятся с идеологией. Тургенев, Чехов, Толстой, Достоевский, Золя, Т. и Г. Манны, Маркес, Фолкнер... Ряд можно продолжать до бесконечности, даже если вычеркивать прямых социалистов и идеологов любого знака.

Да, коммунизм умер - исчез как контекст мировой культуры даже в качестве страшилки, не оставив наследников. И культура - впервые за последние триста лет - осталась совсем без идеологии. Почти одновременно разразилась компьютерно-интернетовская революция. Рынок, впервые в истории получил неслыханную безраздельную власть над культурой, что и выразил с завидной точностью президент Европейского конгресса писателей швейцарец Йохен Кельтер, поставивший в заголовок своего приветственного выступления: Рынок как конец идеологии и как идеология.

СЛОВО президента звучало уверенно: европейские писатели нынче едины как никогда, даже угроза фашизма, война не дали в прошлом такого результата, как сегодня - наступление рынка.

"Выйдя из купели в 70-е годы в качестве платформы для преодоления идеологических расхождений между Востоком и Западом, ЕКП под давлением рынка превратился в рабочий инструмент писателей Европы".

Похвала рынку? Да, и более того, похвала угрозе, исходящей от рынка. Именно эта угроза породила "солидарность европейских авторов, которая парит над всеми эстетическими и многими мировоззренческими различиями".

Итак, если только рынок смог сплотить деятелей культуры для противостояния себе - да здравствует рынок и долой идеологию! Впрочем, а чем этот рынок сам не идеология, не даже политический Deal (курс) - как бы вопрошает Йохен Кельтер и предлагает противопоставить базарной грубости и приземленности рынка рыночные же исторические ценности: неприкосновенность личности, свободу мнений, свободу написанного слова. И, само собой разумеется, священное право собственности автора на "продукт его воображения".

Все это не вызывает никаких возражений - даже превращение клубов писателей в чисто рыночные организации, отстаивающие цены и права одной из сторон в торге произведениями творчества.

Но и вопросы возникают - например: обязательно ли хорошо то, что зарекомендовало себя в деле сплочения писательских корпораций, для мировой культуры в целом, сегодняшний и завтрашний день которой не может не беспокоить. Столетиями профессионал, живущий по законам писательского рынка, знал: существует иной полюс бытия. Как не за ценности рынка дал распять себя страдающий Бог, так не только для выплат карточных долгов писали свои романы Бальзак и Достоевский, поэмы - Некрасов, выдохнул "Двенадцать" Блок, а потом хотел взять назад, да не вышло.

Культура - это не идеология, но и не рынок, а некое силовое поле между двумя полюсами - можно находиться ближе к одному, и это будет чтиво, бульвар, иногда с блеском, но можно делать себе карьеру, не делая ее, а, наоборот, идя на грозу, наперекор даже и рынку. Возможна ли однополюсная культура вообще? И не умрет ли она - и для рынка тоже - соединив "идеологический" полюс с рыночным, взаимно уничтожив их, как мгновенно выходит из строя аккумулятор, полюса которого соединили накоротко?

В отличие от западных коллег, мы имеем опыт жизни в почти однополюсной системе, когда литература была и идеологией, и рынком одновременно, и у нас есть причины подозревать, что однополюсная система культуры в условиях победы рынка будет столь же сокрушительной для культуры, как и таковая же в условиях диктата идеологии. Этим я объясняю, в частности, непримиримость и почти столь же яростную, как здесь, оппозицию к окружающему наших первых писателей-диссидентов, оказавшихся на Западе. Они сразу почувствовали знакомую хватку - там, в царстве свободного рынка, - на горле культуры. Такая вот диалектика.

Да, культура не может существовать без структуры, и прежде всего без ясно обозначенного, обособленного института авторов. И потому рынок, который сегодня как бы помогает распаду этого института - в лоне Интернета и массового спутникового ТВ, - неизбежно спохватится, иначе торговать там будет нечем. XV съезд ЕКП, будем надеяться, приблизил этот день просветления.

Но культура не может существовать и без внерыночной ценностной ориентации. Того, что раньше называли ценностями непеременяемыми, философией культуры, идеологией и что сегодня, после крушения наиболее всеобъемлющей и навязчивой идеологии в истории, в испуге не называют никак.

Новая идеология неизбежна. Но это особый разговор.

Литературная газета, 25.12.1996, №52(5634)