Александр Росляков. ПРО ЗОЛОТУЮ РЫБКУ. О Ельцин, Ельцин, кто тебя усеял?!

Сказка

Еще в те давние года, – как пишет в своих тайных мемуарах Коржаков, – когда Ельцин еще возглавлял Московский горком партии, случилось ему как-то на Валдае отдыхать.

Ловил он с лодки-казанки в мутной партноменклатурной воде озера рыбешку – а Коржаков из-за куста, где нес охрану, наблюдал. И вдруг выуживает – мать честная! – рыбку не простую, а как есть всю золотую. А Коржаков в своей аппаратуре прибавляет звук – и слышит:

– Не жарь меня, мил человек, в сметане лютой, – золотая рыбка говорит. – А отпусти на волю, все твои желания, вплоть до интимных – досуг, сауна – исполню.

Но Ельцин, уже тогда ученый никому не верить, ей:

– Знаю я, значит, эти сказки! Когда за жабры схватишь, обещать все здоровы. А только палец отпусти – без пальца и останешься. А у меня пленум на носу, ни об каком интиме не стоит, кресло-качалка под самим такая. Сожру-ка я тебя – а золотишко Наине Иосифовне на коронки обдеру. Она мне – чай не Клинтон! – вся и сауна, и баня, и досуг.

Но рыбка гласом незлобливым, хоть и сдавленным слегка его ногтем, ему:

– А ты поверь, рискни. Сожрать – дело нехитрое, иной раз умней и попоститься. Да и какая во мне корысть? Одна экзотика, а самого мясца – тьфу, тебе на один зуб не будет.

И тут, как пишет верный страж, над природной жадностью патрона взяла верх его природная же склонность к авантюре. Подумал он: а вдруг и впрямь не врет? Помилую ее – вдруг и меня на пленуме кривая пощадит. И, смахнув слезу, невольно набежавшую от одной мысли отжать ноготь, говорит:

– Ну, так и быть, поверю, добрая моя душа. Ступай! – и в воду ее кинул.

Думал, конечно, процентов так на сто, что поминай как звали, ибо по себе судил. Но смотрит – рыбка бултыхнулась, кровку с пробитой крючком губки облизала и велит:

– Проси!

Тут недоверчивое сердце рыбака и вовсе дрогнуло. А так как все его мысли о ту пору, как впрочем и о всякую другую, были только об одном, он ей, не долго думая, и открывается:

– Чтобы, значит, не пал я низко под интригами врагов, а еще выше прежнего поднялся!

Потерла плавником подраненную губку золотая рыбка:

– Нелегкое твое желание! Нет бы – досуг, сауна… Да не гневись, кормилец, я к чему. Народ-то теперь умный стал, уже ни в сон, ни в чох – а только в демократию одну и верит. А демократия – не коридорная интрига: двоих-троих обвел – и в дамки. Всю, стало быть, страну тогда придется обводить. Ну да что делать, слово мое золотое, подрывать нельзя. Только изволь обещанного по всем правилам три года ждать.

Эх, про себя подумал Ельцин, вот, собака, и надула! А вслух сказал:

– Ты что, смеешься надо мной! Уж я тебе поверил, тебя выручил – а ты мне лапшу на уши! Да за три года либо ты издохнешь, либо я – сердце давно шунта уж просит – либо вся страна! – И как бы ненароком чиркнул краем глаза по подсачеку.

Но рыбка, тоже словно невзначай сдав чуть назад, ему:

– Ты на подсачек-то не зарься! Мудер ты, но тут, говорю тебе, не прав! – и нырк в воду, оставив в замешательстве немалом рыбака.

Но тут уже Наина Иосифовна позвала к обеду, смотал Ельцин свои снасти, Коржаков – свои, и пошли кушать. Да так накушались, что по пути домой хотел рыбак у Николиной Горы каких-то еще рыбок разглядеть с моста – и рухнул в воду. И назавтра уже не помнил ничего.

Но вот три года минули – и все по-рыбьему сбывается! На пленуме разбитый, с Москвы и высших льгот и привилегий снятый, он затем возносится первым лицом уже всея России. Правда, еще вторым в Союзе – но и то!

Тогда-то он и вспомнил рыбку: не врала, выходит, золотая! И точно: не успели с ней ударить по рукам, как рухнул пьяный в воду – а в глазах людей, сваливших все на козни КГБ, святым страдальцем за народ поднялся. Опять же пьяного в Америке засняли, показали всем – а все: воистину святой! Нарочно кривой камерой снимали! И что бы ни случалось дальше, все на его лишь чудо-мельницу и льет.

И решил он – а на дворе как раз кончалось лето 91-го – обратно рыбку посетить. Взял у Чубайса мотыля отборного, мух самых жирных, кооперативных – и на валдайский плес.

Там Коржакову место указал в кусте, а сам на старой лодке, на казанке, выгреб к омуту. Посыпал в воду мушек, мотыля – и рыбка, не заставив себя долго ждать, является.

О чем они на сей раз толковали, Коржаков уже подробно не расслышал, только такие фразы донеслись: «Не выше, значит, прежнего, а выше всех!.. А мне без разницы, на одной шестой или на одной седьмой… Да хоть бриллиантового тебе намою мотыля!..»

Затем все сели по машинам – и домой, где уже и нарезались в тот вечер. И когда Коржаков раздевал Ельцина и клал в кровать, тот в пьяном, как еще подумалось его слуге, бреду все что-то нес про танки и броневики, пытаясь выбросить вперед кулак – и все бедняге в морду.

А на другое утро, 19 августа, и оказалось, что тот бред был никакой не бред. Три дня затем, вместо уже трех лет, голыми руками против танков воевали, на четвертый победило волшебство. Одну пятую скостили до одной седьмой – и Ельцин стал ей полным властелином.

И рыбка уж ему бессменно служит, выручает сплошь. Какая-нибудь там Чечня или расстрел парламента, или иная кровь, типа хмельной мочи, случится – вся пресса уже: амба, неминуемый провал! Ан нет – всегда в итоге триумф ельциновской демократии! И вроде делает все мимо, не туда, но словно само пространство искривляется – и попадает в точку! Уже кровищи больше всех тиранов прошлого пролил, уже и та одна седьмая с голода чумой пошла – а ему все альтернативы нет!

Но уж и он ее лелеет, как зеницу ока: ей на чумных пирах кумиры публики хвалы поют, в ее честь храмы возрождаются, спеша кругом золотом маковок откозырять. И если с птичьего полета глянуть – вся Русь покрылась этой золотой, среди дырявых хижин, чешуей.

Коржаков из ревности на это вякнул что-то – тут окруженный уже новой свитой Ельцин и согнал его прочь со двора. Но так как кой-какие связи у него все же остались, вот что он дальше смог узнать.

Приплывает, значит, как-то Ельцин к рыбке, а та ему: «Вот, кстати, тут одна платежка для тебя», – и хлюсть ее на борт казанки плавником. Ельцин как глянул – у него глаза на лоб: «Ты охренела? Кто ж тебе такую, понимаешь, контрибуцию заплатит?» А та: «Не говори! Охочих много, а выборы, ить демократия, они всегда, как танки, на носу. Смекаешь?»

Повесил тут рыбак, уже другого рыбака предчувствуя издалека, свой сизый нос. Все понял он – и молвит: «Не я, выходит, тебя приловил, а вовсе ты меня на золотой крючок поймала!» А та еще с такой издевкой, как передает не без злорадства Коржаков, ему: «Да ты не дергайся, нутро побереги, чай не казенное!»

И вот пошла в стране такая пьянка, что зарезали и съели с голода последний огурец. А что против поганых чар попишешь? Ничего! Уже и детям корма нет – все соки только выжимают в мотыля и в мотыля! И стал этот мотыль, который рыбка не переводя дыханья жрет, всему кумир и голова. Кто приспособился к нему – еще и дышит; вокруг него и мастера культуры, и все криминальные разборки, горы трупов – в общем сама жизнь. И гонят его, бриллиантовый, рубиновый, кровь так и сочится, через всю страну до разожравшейся вконец валдайской гидры.

Не думал Ельцин, все же нет-нет мня себя спасителем Отечества от еще худшего прохвоста, что до того дойдет: уже не он, когда захочет, едет к ней, а она, когда заблагорассудится, его к себе зовет. И он сидит в кусте, указанном когда-то Коржакову, взяв удильник, чтоб от свиты не так стыдно было, ждет приема. А кликнет его это чудо, оказавшееся, как неподдельно сокрушается сказитель, настоящим юдом – по матери все и в порядке приказном: «Назначь такого-то на пост такой-то, твою мать!» «Так он же, – только заикнется Ельцин, – мало – вор, еще и гражданин другой страны». А та ему: «Не рассуждать, а исполнять!» И он страдает про себя, конечно, страшно, а куда деваться – исполняет.

Втайне надеялся еще, что эта тварь либо уже нажрется вовсе, либо с пережору лопнет. Но та через ее жерло, ставшее черной дырой бюджета, давай свою добычу обращать в недвижимость – и все больше вдоль Рублевского шоссе, где у нее на подставные рыла и родню поперли, как грибы из-под земли, такие замки, что пером не описать! Едешь там – так и обмирает дух: бюджет налево – за тот год, бюджет направо – за другой…

И вот терпел, терпел все это Ельцин – но и его могучему терпению пришел конец. Взыграл в нем еще тот, старый, партноменклатурный дух – и он затаил его до очередного вызова с Валдая.

Вызов приходит, прихватил он кой-чего с собой – и туда. Засел в кусте, даже удильником махать не стал, только своей минуты ждет. И вот – зовут. Достал он перво-наперво из-под полы чекушку, опрокинул для отваги – и за весла. Доплыл до рыбины – а та, как свинья в ванной, разлеглась через весь плес, куражится, очередную пакость замышляет. Но не успела раскрыть рта – он встал во весь свой богатырский рост, да как заорет: «Молчать! Не верещать! Я те, ротан поганый, покажу кузькину мать!»

Все замерло окрест – вот настоящий-то прорезался кормилец наконец! А он из-под другой полы выхватывает боевой заряд – родная оборонка, все же не добитая вконец, снабдила. И прежде чем рвануть чеку, еще на всякий случай осенил себя по-православному крестом, глядит – а гидры-то и нет. Что за мираж? И вдруг под бортом лодки замечает что-то – это рыбка, обратясь в свое былое тьфу, вверх брюхом плавает и уже даже чуть пованивает. То ли ее от голосища гидравлический удар хватил, то ли крестное знаменье помогло, то ли со страха просто окочурилась. Только уже не нужен оказался и боеприпас.

Тут Ельцин с радости, еще и не закусывал, пустился прямо по дну лодки в пляс. Да посудина-то старая, давно не чиненная, все судоверфи уж кой год стоят. Днище сейчас под ним и треснуло – и он, больше не защищенный рыбьей чарой, ушел прямо на дно.

Народ тогда, узнав о двойном сразу избавлении, ликовал страшно. И как ни хаяли утопшего газетчики и мастера культуры, ибо таков уже их хлеб, все ему по русскому обычаю, ради Христа, простил. А Наине Иосифовне, чтоб не горюнилась, всем миром поднесли корыто золотое – стирай себе внучатам на здоровье, сносу нет.

Но это все, конечно, сказка. А на самом деле Ельцин только хотел отважно поступить. Но возраст, организм, тот дух уже не тот – и не поступил. И так у окаянной рыбки на посылках и служил до самого его конца.

roslyakov.ru