ПОХОРОНЫ.
(Набросок)
Похороны, как похороны. Мне, думаю, как и некоторым другим к ним не привыкать. Уходят родные, и мы бессильны, что-либо сделать, чтобы они остались с нами.
Уйти с ними можно в любой момент, а вот возвратить их и возвратиться самим…
Грустно, но это действительность, которую, как бы не старался переломить человек – не переломит. Мелковат. Вот что-то другое переломить или сломать – для этого он мастеровит.
Немало нашлось рук на «топор», которые срубили в России за два последних десятилетия много из того, что создавалось кровью и потом нации и выбросили на «кладбище». Немало еще и найдется.
Не раз задумаешься, если эту действительность невозможно переломить, то ее можно ведь сделать другой, но не делаем, потому что и тут мы находим причины и оправдания себе. Всегда найдем виновных на стороне, но только не в себе.
Прав мой друг или не прав, но однажды он мне сказал: человек всю жизнь только тем и занимается, что постоянно оправдывает свои поступки, потому что без конца лжет.
Моисей в свое время говорил: выбирай жизнь, чтобы жить.
Мы же в противоположность Моисею зачастую выбираем и делаем жизнь такой, что в ней невозможно жить, но живем.
Русский характер. Миллионами закладывали в землю, а он выживал. И не только выживал, а даже мечтал. Только создатели мечты и загоняли его своей мечтой.
В этот раз все было, как всегда.
Большой двор. Ворота открыты. Если у вас есть желание зайти, зайдите, а если нет, проходите мимо. Кто-то когда-то также пройдет мимо вас....
Повсюду черные платочки и такого же цвета платья. Обычай, который практически сохраняется всегда. Ну, врежется иногда кто-то цветастый, так его быстро вытолкают. Посмотрят косо, и он поймет, что цветастая одежда – это не цветы.
Есть еще один обычай, который тоже соблюдается всегда, но о нем далее.
Провожающие собрались в кучку. В стороне от других на похоронах не хорошо стоять. Нужно уплотняться. Поближе к покойнику. Чтобы не сомневался, что тебе этого тоже не избежать.
Иной раз, долго глядя на покойника, чувствуешь, как из самого тебя уходят все краски, цвета, запахи той действительности, в которой жил, трудился, воспитывал детей. И страшно становится, но, несмотря на это все равно не веришь, что и тебе придется когда-то уйти.
Верой живет человек. И когда вера уходит, уходит с верой и человек.
Поплакали. Искренне или не искренне – трудно сказать, но будем надеяться, что искренне. Слезы ладошками вытирали. Пожаловались на жизнь, а что за жалобы – они известные. И в основном сводятся к мысли: коротка жизнь и мучительна. У всех она, конечно, коротка, но не у всех мучительна.
Добрые слова скажут. О мертвых плохо ведь не говорят, но это в момент похорон. А после похорон скажут. По косточкам разберут.
Потом повезут в церковь отпевать. Покойник в машине. Его везут, может быть, первый раз в жизни в машине. А до этого он, возможно, только педали на велосипеде крутил.
Идешь за машиной между черными платками и понимаешь, куда идешь. А оторвешься взглядом и как бы выпадаешь. Весна. Трава по дворам побежала. Зеленым ковром стелется. Яблоня белым цветом пошла. Сирень из-за палисадников выглядывает. День светлый, как бы вычищенный до блеска. Живет и сверкает. Смотришь и забываешься. И, кажется, что идешь ты просто на прогулку. Возвращаешься в себя, если кто-то заплачет. И видишь, что рядом с тобой идет другой мир.
Отпевать – стало модным. Сейчас за этим строго не следят. Все разрешают. Снисходительной и уважительной власть к человеку стала. Только, чтоб тихо, да тихо было…
Устала Русь бунтовать. А зачем нам сейчас бунты и революции. Они кровь только забирают, а жизнь лучше не делают.
Кружит Россия по замкнутому кругу. Порой быстро, а иногда медленно. Сейчас она кружится быстро и может прийти момент, когда сорвется. Кто говорит: скоро. Кто, что долго ждать. Это зависит от того, кто, как относится к власти.
Церковь в поселке видную поставили. На верху бугра. С бугра снесли домишки, а вместо них поставили божий храм, чуть ли не с высотой в трехэтажный дом. А зачем мелочиться. Священникам виднее. Они же всегда теснятся поближе к Богу, чем к человеку. По крайней мере, некоторые так говорят. А на деле поближе к человеку, потому что у человека всегда можно нужное взять, а вот, что они берут у Бога, я, честно говоря, не знаю.
Вокруг церкви хозяйственные постройки. Богатое поселение. Церковно-приходская школа. Детишек учат.
Один мой племянник учится в такой школе. А другой в обыкновенной. Враждуют друг с другом. Не сходятся в сотворении мира. Один на Бога ссылается, а другой рубит: нет Бога. Правда, враждуют они не все время, а тогда, когда дела нет. А вот когда наступает дело, они идут в магазин покупают пиво и о сотворение забывают.
Те домишки, которые у подножья бугра ютились, остались. Только они так себе. Хаты, хатенки. Не дома, а избенки. В некоторые можно входить не через дверь, а через крышу лазить. Говорят, что так удобнее. С крыши можно упасть прямо на кровать.
В церкви тоже, как обычно. Убранство поражает. Позолота. Возле двери типа отгородки. В ней продают свечки, церковные книги, принимают записки за упокой… Мелочь в банки сбрасывают, а бумажные купюры в ящики.
Хорошие дела делают, а бывают и другие дела. Год назад священник жаловался мне, что его братья где-то там вдалеке в Сибири гнилую картошку едят. А через годик смотрю у жалобщика новенький «БМВ». Хотел я спросить о братьях его, как у них с картошкой, да не успел. Новенький «Мерседес» подъехал, ну священник и побежал его встречать.
Ряса длинная, так он, чтобы не запутаться в ней поднял, и побежал. Непристойно так священнику, да ведь гости какие приехали.
Вышли из «Мерседеса» парни крутолобые. Машину нужно было освятить. Вместе с багажником, в котором бейсбольные биты лежали, и кое-что посолиднее и погорячее.
Все можно....за деньги, конечно...
Слышал: правда, или не правда – не знаю, что некоторые священники, конечно, в втихомолку даже собак и кошек святой водой кропят. А что. Тоже ведь божьи твари.
Церковь – церковью, а о похоронах не стоит забывать.
Почитали в церкви над покойницей. Конечно, понимаете, что за так сейчас ничего не делается. Даже в церковь без душевного волнения не войдешь. Кто-нибудь на ступеньках сидит или его посадят, а как он выглядит, догадаться не трудно, и собирает, а, собрав, потом относит куда нужно.
Покрестились. Все в руках Всевышнего. Поспорили, как же без дискуссий, потолкались. Может быть, и сильнее пошумели бы, да все стены увешены чудотворными иконами, а на них святые. Наблюдают. А от взглядов святых некоторым не по себе становится.
После церкви путь известный. Все проходят по нему. Кто под музыку, кто без музыки. Разные бывают оформления. И подушечки с медалями и орденами. И воинский караул. И бронетранспортеры. А то и просто какой-то грузовик с лавками.
Пройдем, когда-то и мы по этой дорожке.
После кладбища обед. Не понимал я и до сих пор не пойму, почему обед всегда с водкой. Это тоже обычай. Можно ведь и без водки, но попробуйте сделать это. Обругают и скажут: плохо похоронили, пожадничали.
Ну, да ладно с этими упреками. Ведь самое интересное это разговоры за поминальным столом. Послушаем.
Присел и я за один столик. Напротив мужчины в оборванном, измятом пиджаке. Первая мелькнувшая мысль: пьяница или бомж.
Ошибся я.
- Это Иван Федорович, - шепнули мне. – Бывший офицер. Прошел всю Отечественную войну, медалей и орденов была куча. На парадах в первых рядах шагал, да вот беда у него случилась. Раньше он из дома всегда в мундире выходил. Грудь в орденах. А потом стали мы замечать, что вместо мундира стал пиджачок рваный носить. В таких случаях, что подумаешь. Стал мужик спиваться, ордена и медали продавать. Сейчас это же модно продавать.
За них даже убивают. Стали мы его стыдить. Мы же это в первую очередь делаем, а вот разобраться, в чем дело не умеем. Сначала облаем человека, а потом думаем. Что ж ты, Иван, боевой офицер, забулдыгой стал?
А он посмотрит на нас, помолчит, слезы навернутся и уходит.
- Долго не могли мы понять, в чем дело. А потом сестра его нам открыла. Давай, выпьем, потом доскажу.
Правильно. На трезвую голову разговор без вдохновения идет.
Выпивали долго. Мне казалось, что и забыли об Иване Федоровиче, да он сам напомнил. Подсел ко мне. Я уже, конечно, тогда не трезвым был и с ходу пошел в атаку. За ордена и медали стало обидно.
- Всю войну прошел, а теперь что. И медали, и ордена продал. Спиваешься. Я тоже офицер, но не продаю. И не продам.
Словом, стал читать я ему лекцию. А он смотрит на меня и молчит. Потом встал и ушел.
- Напрасно ты так на него, - сказали мне. – Ты же не знаешь, зачем он медали и ордена продал. Может быть, и ты продал их, если бы оказался в его ситуации. Мы же живем здесь не ахти, как. Деньги не гребем. Пенсии небольшие. А у него сын стал наркоманом. Как не бился Иван с ним, ничего не помогло. Решил лечить. Теперь понятно, почему он продал медали и ордена. Хорошее лечение дорого стоит. Он не только медали и ордена продал, а и дом свой. Живет во флигеле. Зайди в тот флигель посмотри. Хуже собачей конуры. А чем мы могли помочь на нашу пенсию.
Хотел я заикнуться о власти, да во время остановился. Более дурацкого вопроса не мог бы задать.
- Так вот чем мы могли ему помочь? Да ничем. Вот так городской браток. Ни хрена не знаешь, а лаешь. Ты пройди по столам. Посиди, послушай.
А что давайте пройдемте вместе и послушаем. Если увидите свободное место, не садитесь сразу. Вы совершите большую ошибку. Вначале спросите: разрешите присесть. Вы подумаете, что после такого вежливого слова, вам разрешат сесть. И порой разрешат. Вы размечтаетесь: из-за вежливости. Ошиблись. Не заметили одного.
Сидящие за столом вначале посмотрят, сколько бутылок водки на столе, а потом решат: садиться вам или сказать: занято.
Вот Евгений Михайлович. Мелкого роста. Крепко сложенный, сбиты, а какой юркий. За ним не угонишься. В рюмки ему не успевают наливать. Хлещет. Скоростной мужик.
Он уже и рот открыл, песню готов запеть. Такое бывает. Выпьют и песню хорошую на похоронах запоют и почмокаются, и чокнуться. Им: кто - же на похоронах за здоровье пьет, чмокается и чокается. За Царство Небесное нужно пить.
А в ответ.
- Покойникам тоже нужно здоровье. Хилых там не принимают.
А Евгений Михайлович известен не тем, что он хороший сварщик, один на поселок, а тем, что, когда его жена заболела и попала в больницу, он вначале ходил к ней, кое-что носил, а потом пришел один раз трезвый, схватил ее за горло и стал душить. Еле оттащили. Судить не судили. Спросили.
- Зачем же ты, Михайлович, родную жену хотел задушить.
-Да ей же передачи нужно носить, а я где денег возьму. С голыми руками стыдно идти. Всю пенсию сыновья забирают, пьют и бьют.
Я опять хотел задать вопрос о власти, да язык комом в горле застрял.
- Он даже на похороны жены не пришел. Мы спрашивали, а почему на похороны даже не пришел? Ее с больницы сразу на кладбище.
И снова ответ.
- А где деньги я на похороны взял бы. Вы что ли дали бы. Сами голые. А что ходить. Другие ходили. А попрощаться я с ней попрощался, когда душил.
Разговоры не всегда грустные. Бывают и веселые. Вы послушайте, что за следующим столиком говорят.
- Ты придешь ко мне кабанчика резать, Степаныч.
- Лучшему другу не откажу. Приду.
- Ну,, а, сколько за резку возьмешь.
- Мы с тобой друзья и чтобы дорого с друга и товарища не запрашивать. Полкабана.
У собеседника рот во всю ширь.
- Что ж дорого, что ли? А что ты предлагаешь? Только килограммы хорошие давай.
Собеседник никак не может закрыть свой рот. Даже ушами встряхивает. Ослышался. А Степаныч на килограммы нажимает.
Наконец собеседник приходит в себя. Он, хотя и пьяный, но речь идет ведь о килограммах.
- Полкабанчика. Это же пятьдесят килограмм. Ты знаешь, сколько холодцу можно наварить. Костей собаке дать. Сала засолить. Мяса пожарить.
Словом, он разворачивает такой товарный ряд, который и на рынке не найдешь
- Что ж. Дорого для тебя. Другой так тебе зарежет, что всю желчь в мясо пустить. Пропадет мясо. Дрянь будет. А я тебе такое мясо сделаю. На рынке не найдешь. Чик и готово.
- За чик полкабанчика. Пятьдесят килограмм?
- Да, какие пятьдесят. Кости я вытряхну и принесу тебе, и останется у меня килограмм пять. А ты сколько предлагаешь? Только не мелочись.
- Ну, заднюю ляжку.
- Эх, заднюю ляжку. Ты же знаешь, что я его немецким штыком резать буду. А где я его достал? В сорок первом у немца и до Берлина с ним прошагал.
- Да причем здесь твой штык?
- Как причем. Он мне не раз жизнь спасал. И ты хочешь, чтоб он за твоего кабанчика заднюю ляжку взял.
Собеседник, как уцепился за заднюю ляжку, так и отпустить ее не хочет.
Степаныч оставляет штык и переходит на технологию
- Ты вот думаешь, что кабанчика зарезать просто. Если просто, зачем зовешь меня.
Собеседник все никак не может прийти в себя от полкабанчика.
- Да ты торгуйся, торгуйся, - наседает Степаныч.- Кабанчика нужно завалить. Ты его будешь заваливать. Нет. А я. Это берется в учет. А как его обжарить? Шерсть снять. Не будешь же ты его с шерстью есть? У тебя паяльная лампа есть? Нет. А у меня есть. Вот и бери в учет. Потом воды нужно нагреть. Облить его, вымыть, поскоблить, накрыть фуфайками, полежать на них, придавить и парить, парить, чтоб шкурка розовой была. И ты хочешь за всю технологию какую-то ляжку?
А что же говорят за следующим столиком? Давайте послушаем, если не устали.
Там уже не говорят. Там выясняют отношения. Карп Карпыч загрузился уже литром водки и кричит, что так похороны не справляют. Вот, когда он будет справлять себе похороны, он купит десять бочек пива, и прицеп водки. И пусть тогда хоть кто – нибудь скажет, что он не оставил после себя память. Он из могилы встанет и брехуну морду набьет.
А за соседним столом говорят об учительнице Лидии Ивановны. Странный случай непонятный и до сих пор. Пришла она со школы, взяла квитки по оплате квартиры, пошла в ЖЭК, заплатила все сполна, а вернулась домой и повесилась. Рассчиталась за квартиру, а потом рассчиталась и с жизнью.
В самом конце сидит Иван Денисович. Пенсионер. Ходит с палочкой. Не проходите мимо него. Он очень разумный человек. Спросите его.
- Как здоровье, жизнь?
- Да так.
- Что значит, да так. Ты выбирай жизнь, чтобы жить, а не, да так.
Иван Денисович выбрал бы жизнь, чтобы жить. Да как ее выберешь, если у тебя пенсия восемь тысяч рублей и больные ноги.
Проходя столик за столиком, многое услышите вы. И о революции, и о гражданской, отечественной войне, и о перестройке. Как снежным ком будет нарастать жизнь и история России. А снежный ком он и есть снежный ком.
Кто-то прихвастнет. А как тут не прихвастнешь, если жизнь колесом закрутила. А кто-то и правду скажет. А послушаешь эту правду, как под настоящим обстрелом побывал. Из такого «обстрела» некоторые легко выходят. Рюмку водки.
Услышите и о величии русского народа. Но как-то не вяжется жизнь наша с нашим величием. То ли жизнь нашу мы неправильно понимаем и принижаем ее, то ли величие свое недооцениваем. Какое-то расколотое понимание нашей жизни и величия. Ну, да Бог с нем. С нашим величием жизни. Какое-то тусклое оно на фоне жизни Иван Федоровича, продавшего свои медали и ордена, чтобы вылечить сына. А вылечил он его или нет – не знаю.
Послушав, постарайтесь уйти незаметно. Потому что, если заметят, что вы уходите, найдется такой, который вам бросят в спину.
- Зазнался. Не хочет даже выпить с нами. Помянуть человека.
Выйдете вы уже под вечер. Задумаетесь о том, что слышали? Задумайтесь, но лучше посмотрите в сторону кладбища.
А некоторые поселковые, деревенские кладбища знаете у нас, какие. Их, как правило, куда – то за поселок или деревню выбрасывают. В городе другое дело.
Кучи сухой травы, искусственных цветков, затоптанные могилки без крестов или с заваленными почерневшими и исковерканными крестами, без надписей, неизвестно и кто лежит в них. Дорожек к ним нет. Все бурьян захватил. Оградки поваленные, а некоторые вообще без оградок. А зачем? Кого охранять? Стоят, но редко, и памятники. И мраморные, и гранитные, но в основном в городе. И ели возле памятников. В жаркое лето хорошо в их прохладе посидеть, да и водочки выпить.
Пройдешь иногда по этому кладбищенскому «полю» или посмотришь на него с пригорка – грустные мысли мелькнут, но не нужно давать им волю. Такая действительность. Прими ее.
Есть выход. И заключается он в следующем: не важно, что ты когда-то уйдешь из нашего мира, важно, что оставишь после себя.
Говорят: какие вокзалы, такая и страна. Мой друг был иного мнения, какие кладбища – такая и страна.
Комментарии