Национальная идея в фильме «Трудно быть богом»

Герман специально держит зрителя три часа в зале и потчует его сценами с испражнениями, хлюпающей грязью и соплями, чтобы он всем телом не захотел быть в этом теократическо-гулаговском мире

Фото: На фото: кадр из фильма

В последнее время все больше людей смогли посмотреть фильм Алексея Германа «Трудно быть богом». Общее впечатление: этот фильм — больше, чем фильм. Попытаюсь объяснить почему.

В данном случае есть три уровня анализа. Во-первых, надо оценить, что хотели сказать авторы книги, легшей в основу сценария (Стругацкие). Во-вторых, надо понять, что хотел Герман, когда начинал и кончал снимать этот рекордно долго делавшийся фильм. В-третьих, важно, что видим в этом фильме мы.

Если «Понедельник начинается в субботу» стал библией технической интеллигенции, то роман «Трудно быть богом» был ближе лирикам и обществоведам (основной моральный вопрос романа — можно ли вмешиваться в историю другой планеты и менять ее ход, особенно с помощью насилия). Но название отзывалось и в душах технической интеллигенции. Как показало исследование Европейского университета в Санкт-Петербурге (200 глубоких интервью в четырех регионах РФ и за рубежом; профинансировано компанией «Роснано»), постсоветские технопредприниматели до сих пор отличаются от их коллег в Финляндии, Корее, на Тайване тем, что наш технопредприниматель (в хайтек-индустрии) хочет не только и не столько денег заработать, сколько «оставить вмятину во вселенной».

Нам кажется, что стать творцом — понятное и обычное желание. Но это не так! Если учесть, что в XVIII в. слово «творец» применялось только к Богу и поэтам (а прилагательное «творческий» — только к Богу), то желание занять место Творца — уникальное по своей гордыне — и есть, возможно, особенность советской цивилизации. Советскому народу обещали, что теперь мы сами, без Бога, вместе построим рай, переустроим вселенную и у каждого при наличии способностей будет шанс побыть Богом. Фраза «трудно быть богом» говорила о моральной ответственности не только обществоведов, которые могли переделать историю далекой планеты Арканар, но и о моральной ответственности простого советского инженера, который бездумно участвовал в производстве бомб и ракет, но должен был в какой-то момент (как Сахаров) задуматься, на что замахнулся (на место Бога?).

Зачем Герман взял именно этот роман для сценария и что он хотел сказать этим фильмом? Конечно, роман Стругацких отождествлял дона Рэбе с Берией (в набросках романа стояло: Рэбия), конечно, в арканарских монахах, убивающих умников, можно было увидеть теократический размах КПСС. Наверное, Герман выбрал этот роман из-за сильных ассоциаций с СССР. Критика отмечала, что новую картину сразу начинали сравнивать с фильмом «Хрусталев, машину!», т. е. со сталинским адом. Картинки разъятой плоти действительно напоминают некоторые сцены из «Хрусталева», а сцена изнасилования главного героя зеками в том фильме — ягодки по сравнению с насилием в новом фильме.

Манера снимать и продолжительность картины должны были, наверное, довести зрителя до чувства тошноты. Постоянно болтающиеся на переднем плане веревки, крюки и дохлые животные ведут к деконцентрации зрения и головной боли. Герман специально держит зрителя три часа в зале и потчует его сценами с испражнениями, хлюпающей грязью и соплями, чтобы он всем телом не захотел быть в этом теократическо-гулаговском мире. Солженицын убеждает читателя «Архипелага ГУЛАГ» не одной историей, а бесконечным повтором сотни кошмарных историй. Так и хочется спросить: зачем еще? Его ответ: чтобы отбить всякое желание простить это.

В фильме хорошо изображено средневековое понимание жизни — например, отсутствие уважительной дистанции при разговоре, насилие и постоянная демонстрация того, что у Михаила Бахтина в знаменитой книге о Рабле называется «телесным низом».

Бахтин писал о том, что вместо замкнутого тела современного человека, ограниченного кожей как границей, в средние века действует «разъятое тело»: внимание обращено к отдельным частям тела и их комбинациям — как это схватывается в грубых фразах вроде «пошел в жопу». Действительно, habeas corpus («имею тело, и потому его не трогайте» — основа Великой хартии вольностей) в то время доступно только немногим аристократам. А обычные средневековые описания происходящего еще не знают доктрины Декарта о том, что за моей кожей в моем теле живет уникальное «я». В средневековой сутолоке, свалке, мельтешении тел отдельные члены одного человека совокупляются с отдельными членами другого человека.

Нынешний научный анализ творчества Бахтина соглашается, однако, что когда этот выдающийся ученый скрылся после лагеря в ссылке в Саранске и там пересидел остаток периода репрессий до возвращения в Москву в 1960-е, он под видом Франции времен Рабле описал жуткую Москву начала 1930-х. В этой Москве он видел, как его друзья-умники были смяты и раздавлены захлестнувшей Москву крестьянской массой. По подсчетам историков, в 1929-1933 гг. более 2 млн крестьян переехали жить в бараки вокруг новых промышленных предприятий Москвы, и сначала резко произошла не индустриализация (как мы привыкли думать), а рурализация, окрестьянивание Москвы. Именно тогда по 200 семей спали в одном бараке, границей между нарами или кроватями служили даже не перегородки, а простыни, а совокупление происходило на слуху, если не на глазах у всех. Матерщина с ее вниманием только к отдельным частям перемешанных тел (а не к целостному и независимому человеку) захлестнула повседневную речь. Разъятое тело взяло верх над чистым, опрятным вежливым телом человека Нового времени. На волну грязи, матерщины, на тела раздавленных и расстрелянных умников-друзей Бахтин смотрел с ужасом, но описать все это мог только аллегорически. Потому он написал про Францию XVI в., а не про СССР.

Получается, что и в этом фильме Герман собирался разобраться с советским прошлым? Может быть. Но ясно, что великие фильмы потому и великие, что живут не только в соответствии с замыслом режиссера и сценариста.

Именно когда типов реакций много и они совсем разные, фильм становится культовым.

Что же может в этом фильме так трогать каждого в России, если не эти отсылки к брутальной эпохе, которую породили или пережили наши деды и отцы? Моя гипотеза заключается в следующем: нас задевает то, что фильм прямо указывает на элементы нашей реальности — как 1990-х, так и 2000-х гг. Развал коммунистической идеологии привел к тому, что была выкинута на свалку истории квазитеологическая надстройка коммунистической морали над базовыми моральными интуициями воина или крестьянина. В 1990-е гг. мы во многом оказались в мире средневековья. Бандитские разборки, постоянная угроза насилия — все это современный Кремль не зря приписывает 90-м. Это было. Фильмы «Брат» или «Бумер» схватили ту базовую реальность — в мире, где никто больше не верит в высокие слова, надо быть храбрым, честным с друзьями и помощником им в беде, справедливым в суждениях, если ты лидер или начальник. Но что вообще мы делаем в этой жизни, что строим и зачем это все — на это ответа нет. Потому господствует мораль: «Извини, брательник, я против тебя лично ничего не имею, но замочу тебя, так как такая уж у нас работа (конкуренция, требования дела) — только бизнес».

Храбрость, справедливость, помощь друзьям — эти минимальные требования к морали во времена Аристотеля назывались четырьмя кардинальными добродетелями воина-правителя (четвертой была сдержанность, чтобы не получалось так, что сначала в гневе отрубил голову, а потом уже подумал). Над этими принципами христианство надстроило целый храм более возвышенных добродетелей. А в СССР христианство было заменено на коммунизм с его новыми ценностями.

Во время после перестройки произошла не эволюция, а деволюция этих ценностей — мы скатились до того, что общим знаменателем часто становилась куцая мораль «Брата» или «Бумера», мораль дворовой команды.

Виктор Черкесов не зря писал в известной статье 2007 г. в «Коммерсанте», что «нельзя допустить, чтобы воины превратились в торговцев» и сталкивались бы в конкуренции с другими воинами. Такую воинскую мораль можно увидеть и в «Трудно быть богом»: это мораль одного из немногих неотрицательных героев фильма — барона, машущего мечом Руматы и рубящего им стулья. У морали воина есть и жуткие стороны. Мы знаем, что полицейские до сих пор иногда пытают арестованных черенком лопаты — так насиловали зеки героя фильма «Хрусталев». Насилие — оборотная сторона воинской доблести, и потому фильм Германа может быть для кого-то и аллегорией путинской эпохи: когда в застенке гноят Магнитского, бьют по-средневековому так, что задержанный валяется в своих экскрементах.

Но не только в России дело. Многие европейцы, приезжая в РФ, чувствуют себя Руматой. Вмешиваться в эту жизнь, исходя из высших европейских ценностей, значит стать Руматой, а не наблюдателем. Не вмешиваться — значит смотреть, как люди делают ужасные вещи друг с другом. Правильного выхода из этой ситуации для европейца нет, как нет его для Руматы и в книге Стругацких. Но выход есть: правда, это моральная, а не политическая революция, когда человеческое достоинство ставится во главу угла. В принципе, понимание, что «они нас за людей не держат», и двинуло массы на улицы в декабре 2011 г.

По замыслу Стругацких Румата и другие едут спасать умников в Арканар, так как там возможно свое Возрождение. Потому ростки этого Ренессанса они и забирают из рук воинствующих монахов. Румата, как мы знаем, не сдержавшись после гибели своей девушки, рубит дона Рэбе и его воинство на куски. Что, видимо, означает конец возможности Ренессанса — после такого вмешательства светлое будущее не наступит. Будет что-то другое (как Румата говорит в фильме бунтовщику Арате: «Ну и что будет от твоих революций, когда ты раздашь землю? Кто-то должен ее охранять. Потому придут серые, а потом на смену им черные — и все будет как всегда. Правда, ты попадешь в песню, а это уже немало»). Откуда этот срыв ренессансного проекта в Арканаре самым умным из землян? Ответом является следующий тезис, как ни горько или смешно его слышать. Это и есть суть русской национальной идеи, по крайней мере — по Владимиру Бибихину.

Бибихин в своих последних книгах писал, что всемирно-историческая миссия России — отказ от ренессансного проекта Европы по самоустроению. Идея здесь заключается в том, что западноевропейские попытки устроить все своими руками оставляют в стороне что-то большее — назови это Богом или Миром. И русский человек потому и не хочет переустройства жизни по жестким правилам, что знает и хочет напомнить другим: есть что-то большее в этом мире, чем человек и его проекты. Поэтически в устах Бибихина это звучало, правда, многозначно: «Россия устроить себя не может, устроит всегда не себя, устроит всегда другого». Практически это сводилось к тезисам, которые могли насмешить некоторых: Бибихин писал, что русский крестьянин может трудиться так же хорошо, как и западноевропейский, но не делает этого, так как его (неосознанная, но фундаментальная) задача — срыв попытки все устроить своими руками, срыв ренессансного и нововременного европейского проекта самоустроения человека на земле.

Что важно в фильме, так это отказ Руматы быть Богом. Он показал, что есть что-то большее, что его захлестнуло, когда он пошел в ярости рубить воинство дона Рэбе, и это большее сломало весь четко рассчитанный план землян по медленному втягиванию Арканара в Ренессанс. Что это — большее? Сказать, что в фильме это любовь, было бы банально. Не знаю. Но Румата, захваченный чем-то большим, чем он сам, рушит проект построения лучшего Арканара. Это очень по-русски и совсем не по-советски. Потому фильм будет понятен нынешней российской публике, но, боюсь, не всегда — европейской (и не нашим хайтек-предпринимателям, которые все еще хотят быть богами хотя бы в одном отдельно взятом кусочке реальности).

Это последняя картина Алексея Германа-старшего. Он ушёл из жизни в феврале прошлого года, проработав над лентой 14 лет.