Подлецы всегда вместе

Кинорежиссер, сценарист, продюсер Павел Лунгин на днях побывал в Екатеринбурге, показал в Ельцин Центре свой фильм «Дама пик». Место выглядит логично: именно Лунгин разработал концепцию музея Ельцина. Кинокритик Андрей Кулик поговорил с режиссером — разумеется, не только о чистом искусстве.

— Недавно в соцсетях екатеринбуржцы бурно спорили: хорошо это или плохо, что в Ельцин Центре открылся продуктовый магазин «Перекресток»? Раздавались голоса: осквернили такое светлое культурное место. Что думает об этом автор концепции Ельцин Центра? «Осторожно, пошлость!»?

— У нас все время пытаются кого-нибудь обвинить в неверии, в оскорблении чувств верующих. А ты попробовал бы поверить — может, тебя бы и не оскорбили… Люди даже толком не понимают, что такое вера, но уже готовы идти в прокуратуру. И эти «оскорбившиеся» хотят быть святее Папы Римского.

Ельцин — это продукты, которые, наконец, появились в магазинах. Уже не нужно было за синей курицей стоять три часа. Как может обижать кого-то «Перекресток» в Ельцин Центре?

Ханжеские обвинения и создание фальшивой святости — черты новой российской культуры, когда педофилы кричат «Лови педофилов!», коррупционеры кричат «Долой коррупцию!», а покупатели, выходя из «Перекрестка», должны, наверное, кричать: «Как вам не стыдно!» Я против ханжества, я — за жизнь.

В Ельцине всегда было много живой жизни. Он любил людей, он ел, он пил… И мы пьем. Это Россия. Но про кого-то можно сказать только, что он пил, а про Ельцина — много другого, гораздо более интересного и важного.

В нем была жизнеутверждающая сила, которую он почувствовал и противопоставил безжизненной схеме коммунистического режима.

— В Екатеринбурге нашлись и другие «оскорбленцы» — Руслана Соколовского признали виновным в оскорблении чувств верующих и дали ему срок (слава Богу, условный)…

— Парень бунтует. Парень возмущается. Парень ищет правды. Парень хочет что-то доказать. А власть хочет кастрировать всех с 16 до 25 лет. А откуда тогда возьмутся талантливые люди, Ньютоны, Эйнштейны, Достоевские? Откуда возьмутся те, кто усомнятся и двинут наше общество дальше? Пушкин откуда возьмется? Он писал в юности антирелигиозные стихи — так что, в тюрьму, на рудники его послать?

Люди очень среднего ума являются балластом общества. Двигают общество бунтари, одиночки, фантазеры, безумцы. Если общество этого не понимает, оно обречено на прозябание.

Руслан Соколовский теперь на Znak.com

Меня выгоняли из школы за вольнодумство, и я понимаю, что мысль, темперамент, нетерпение, юмор клокочут в Руслане. Надеюсь, что из этого парня что-то получится. Его упрекают в том, что он хочет популярности. Ну и что? Разве плохо хотеть популярности? Я боюсь общества, в котором состригают все головки, которые вылезают хотя бы на пять сантиметров над общим полем, над общим жнивьем.

— Обыски в «Гоголь центре» у Кирилла Серебренникова, а потом у Алексея Учителя — это совпадение или спланированная акция устрашения?

— На самом деле очень интересно связать эти события. Проблема дисфункции… Серебренникову, например, решили показать, кто в доме хозяин. На неспортивного и неловкого режиссера, на его актеров набросился отборный спецназ ФСБ, с автоматами, в масках… Как будто Кирилл, ничего опаснее зажигалки в руке не державший, — опасный террорист. Это было воспринято как знак, и заглохший было огонь довольно подлой травли Учителя, о которой даже Дмитрий Медведев высказался (мол, хватит травить художников) вспыхнул с новой силой. Как у Змея Горыныча: одну голову отрубили — две выросли.

«На неспортивного и неловкого режиссера, на его актеров набросился отборный спецназ ФСБ, с автоматами, в масках…»Максим Блинов/РИА Новости

Вот и с Учителем: узнав, что в Москве делают с Серебренниковым, в Питере заявились к Учителю: «О, нам флажком махнули, можно шалить!» Можно развлекаться, можно пугать, можно драть, может быть, можно что-то и срубить. Это ужасно опасное явление. Один бессмысленно жесткий поступок порождает обвал бессмысленно жестких поступков. Откуда столько жестокости у России, я не знаю. Наверное, это ее изначальная данность.

— И с каждым разом планка понижается — после каждого такого события становится все больше безобразных страшных «можно»?

— На самом деле все можно. Сначала выяснилось, что можно брать мэров, потом губеров, потом министров, потом артистов, потом, наверное, станет ясно, что можно брать народных артистов… Даже не знаю, что потом — эксгумация? Но в принципе это проверка на прочность всей силовой системы, насколько далеко она может идти, никому не давая отчета и не неся вины.

— В советское время ваш старший друг Виктор Некрасов высовывался над общим уровнем — и его выдавили из страны. Может, Серебренникова и некоторых других талантливых людей сейчас опять выдавливают?

— До конца не понимаю. Следствие началось почти три года назад, колеса бюрократической машины прокручивались, и вот сейчас, возможно, пришло время приступить к арестам и обыскам. Но меня смущает, что в Питере тут же откликнулись и начали обыски у Алексея Учителя. Получается, в Питере ждали сигнала из Москвы. Надеюсь, что сообщество нетипичных и нестандартных людей сможет отбить эту атаку.

— Но мы видим как раз обратное — создан Русский художественный союз, черносотенная организация, сразу в народе названная Союзом Михаила Архангела. То есть реакционные силы сплотились. А где же единство прогрессивных сил?

— Это принцип устройства жизни. Подлецы всегда вместе, а нормальные люди эгоистичны, подозрительны, ироничны, сами в себе сомневаются… Индивидуальности никогда не объединятся, но они как-то все-таки выживают. Даже в Камбодже, когда всех мыслящих попытались убить, сколько-то талантливых умных людей уцелело.

На них вся надежда. Сплоченности людей мыслящих мы никогда не добьемся, да и не нужно, чтобы мыслящие были как скандирующие. Человек скандирующий — это одно биологическое явление, а человек думающий — совсем другое. Водоросли и камни устроены по-разному, вот и все.

Екатерина Чеснокова/РИА Новости

— В обращении в защиту Кирилла Серебренникова, которое зачитала Чулпан Хаматова, говорится: «Мы надеемся, что следствие будет проходить объективно и справедливо — без излишней жестокости». То есть жестокость уже принята как данность, без нее никак, просьба только обойтись без излишеств — не ломать ног, не выдирать ногти… Очередная планка упала, степень дозволенного властью в глазах общества увеличилась, и сегодня уже можно то, что было невозможно лет пять назад?

— Лет пять назад без излишней жестокости засовывали бутылку от шампанского в задний проход, мягко и нежно… Всегда есть люди, получающие удовольствие от жестокости, от возможности безнаказанно кого-то унижать, не выпускать в туалет, когда просят, особенно если это женщина, особенно если немолодая… «Будем искать тебе конвоиров, а ты посиди еще часа два»… А можно делегировать жестокость — не арестовывать, но создавать из групп люмпенов ударные отряды, которые просто будут бить по голове, ломать челюсти… Такую современную опричнину.

Но в то же время мне кажется, что там идет какая-то борьба. Как будто бы есть две руки, одна из которых говорит: «Будем закручивать, и так закрутим, что вы обратно не отъедете», а другая считает, что это неправильно. Как будто там есть какой-то внутренний спор вокруг нефритового бюста вождя — кто куда кого перетянет.

— Но вы согласны, что время изменилось к худшему за последние годы? Сегодня, например, вам вряд ли удалось бы получить добро министерства культуры на фильм «Царь»?

— А я и тогда не получил добро. Мне не дали государственных субсидий ни на «Остров», ни на «Царь».

— В этом году в программе Каннского кинофестиваля были три российских фильма: в основном конкурсе — «Нелюбовь» Андрея Звягинцева и «Кроткая» Сергея Лозницы, в «Особом взгляде» — «Теснота» Кантемира Балагова. Все фильмы сняты без участия государства. Может быть, для художника выход — уйти от государственной зависимости?

— Люди должны понимать, что понятие «национальное кино» уходит в прошлое. Да, фильм Звягинцева, конечно, русский, но деньги там не только российские, но и бельгийские, французские и еще какие-то (может, российских даже меньше, чем остальных). То же и с Лозницей. Авторское кино сегодня — ко-продукция нескольких стран. Поэтому «спортивного» понятия, которое я так ненавижу («Наши ваших натянули»), сегодня в искусстве нет.

У нас нет накатанной системы инвестиций в кино. И получается, что все зависит от того, как к тебе относятся, плох ты или хорош. Ну, значит, надо быть немножко лучше, чем остальные.

— В советское время вы были успешным сценаристом, фильмы «Конец императора тайги» и «Все наоборот» имели большой успех у публики. Потом вы пустились в свободное режиссерское плавание, сталкивались с продюсерским произволом, с нехваткой денег. Когда было лучше — сейчас или в СССР?

— Сейчас, конечно. Есть возможность делать настоящие большие фильмы, а не совковые поделки. Для меня настоящая творческая жизнь началась с 1990 года, с «Такси-блюз», когда я наконец смог быть самим собой. До того были жалкие ремесленные поделки.

— «Такси-блюз» — фильм о саксофонисте. Потом был «Дирижер» с православной музыкой. Самая свежая картина, «Дама пик» — с оперной музыкой Чайковского. Почему вас так привлекают музыкальные фильмы? Ладно Кончаловский — у него консерваторское образование, он в музыке как рыба в воде, но вы же по первому образованию филолог?

— Я сам удивляюсь. У меня ведь и слуха особенного нет. Наверное, ищу какую-то дополнительную эмоцию. Все-таки ничто так, как музыка, не поднимает вверх. Звук — это вообще чистая эмоция. Видеоряд идет через ratio, через осмысление прекрасного, а звук прямо ведет в подсознательные могучие сферы.

Но это теория. А на практике я обещаю прекратить делать музыкальные фильмы.

— А что обещаете делать? Будет фильм про ГУЛАГ, о котором вы как-то обмолвились?

— Я пока не решил для себя проблему ГУЛАГа. Я очень тесно занимаюсь с музеем ГУЛАГа, с «Мемориалом», ищу какую-то историю. Мне кажется, что эта тема такая огромная, что я не могу пока сказать себе, что я готов к ней приступить. Но я работаю, читаю…

— Осенью прошлого года на Первом Уральском кинофестивале Глеб Панфилов объявил, что нашел ключ к экранизации «Одного дня Ивана Денисовича». Он много лет ломал голову, как можно перенести на экран такой материал, и наконец сказал, что решение найдено, хотя я такого фильма по-прежнему не представляю…

— Это правда очень сложно. Я читаю Шаламова, читаю Солженицына, воспоминания никому не известных людей… Как это передать? Отчаяние, обиду, несправедливость и в то же время — живую жизнь… Это задача для больших художников. Если уж у Панфилова это много времени заняло, значит, мне правда нужно еще подумать.

— Если фильм о ГУЛАГе — в дальней перспективе, то что — в ближней?

— У меня есть сценарий, который, я надеюсь, начну снимать через полгода. Это про вывод советских войск из Афганистана, такая честная мужская простая история.

— Ничего себе «простая». Это же исторический фильм с воссозданием эпохи, с массовыми сценами…

— Я всю жизнь мечтаю снять фильм: четыре-пять человек на яхте в открытом море. Одно удовольствие.