Российский транспорт опасен для жизни?

Как организован подземный транспорт современного российского мегаполиса? Не дай бог как.

Впервые я задумался об этом пару лет назад, когда Татьяна Толстая и Авдотья Смирнова пригласили на свою передачу «Школа злословия» директора московского метро г-на Дмитрия Гаева. Что-то в нем было от его чеховского однофамильца. А именно — какая-то поразительная, невменяемая самоуверенность. Правитель подземной империи, вопреки чиновничьему обыкновению нервничать и путаться в публичных показаниях, откровенно трунил над попытками ведущих вывести его на чистую воду вопросами об организации движения и безопасности пассажиров, санитарных нормах и элементарной вентиляции. «Мы делаем всё возможное» — таков был универсальный ответ.

Так вот, именно тогда я задумался, в каких обстоятельствах можно услышать подобный ответ из уст, например, мэра Нью-Йорка или главного транспортного чиновника какой-нибудь даже Испании («даже» — потому что там каких-то тридцать с лишним лет назад был тоталитаризм и гипотетический бардак). Правильно. Если ситуация вышла из-под контроля, ритм жизни нарушен, пострадали люди, нужны срочные меры. Техногенная катастрофа, теракт, любое другое ЧП. Если же инфраструктура работает в обыденном режиме, такие формулировки либо не звучат вовсе, либо иначе маркированы и предусматривают оперативность решения. «Мы работаем» — в данном случае не длящееся, а мгновенное настоящее. Если по-английски, то не Present Indefinite, а Present Continuous.

Обитатель российского города с миллионным населением привык, что в метро ездить очень трудно и неприятно, но происходит это каждый день. В Москве эта проблема пугает своими масштабами, а самое главное — перспективами. Вроде бы всё ясно: огромный город, масса людей. В Париже публики тоже хватает и часто бывает не прибрано. И даже лихие юноши знойного вида частенько перемахивают через турникет, не заплатив за проезд. Между тем потоки движутся в заведенном порядке, логистика отработана, станции без лифтов — исключение, вызванное условностями среды (если вывести лифт с перрона, то он уткнется в какую-нибудь средневековую шапель). Остальное просто, как дважды два. Кто-нибудь видел в европейском метро декор, сопоставимый со станцией-двойчаткой «Парк Победы» в Москве? Сомневаюсь. В сотый раз проговаривать общие места о нецелевом распределении средств ни к чему. Империя под землей — концентрат империи наземной. Ее интересует исключительно собственное величие. Узкие жерла допотопных эскалаторов. Душные темные поезда. Адский грохот, в котором удачно мутировавшие особи болтают по телефону, находясь вне зоны действия сети. И, как метко подметил один американский студент из группы, которую я как-то водил по вечернему метро, уникальный телесный опыт. «Я читал, что такое происходит в Японии, — говорил он с волнением. — Но попробовал в России. Это так ново, так эротично».

При этом администрации метрополитена нельзя отказать в определенных гуманитарных поползновениях. «Если вы заметите человека с белой тростью, помогите ему. Это инвалид по зрению», — призывает голос из динамиков, только что прочитавший стихи Межирова и Рубцова для ободрения трудящихся.

В Питере звучит именно такая формулировка, а в Москве… Стоп, а звучит ли она в Москве? До недавнего времени слышал, сейчас не поручусь. Кризис, знаете ли. Тем не менее что же означает эта сегрегация людей с ограниченными физическими возможностями? Слабовидящему человеку в метро совсем крышка. Поезда не объявляются — их рев не в состоянии перекричать ни один динамик. Переходы максимально запутаны. Конечно, этому есть свое объяснение. Всё это не просто лестницы и коридоры, а коммуникации объектов гражданской обороны. Обилие поворотов гасит взрывную волну. Тоже, в общем, забота о человеке. Но что делать тем, кто оказался в этих переходах в мирное время, когда их в считаные секунды могут затоптать насмерть? Слабовидящий человек оказывается объектом опосредованной и потенциальной заботы. Администрация и персонал метро цинично напоминают, что русские люди всегда были сильны частной взаимопомощью.

Хорошо, допустим, человек все-таки видит и способен передвигаться без посторонней помощи. Ему просто трудно. Возраст, болезни… Идти по горизонтальной плоскости — еще куда ни шло. Лестница — гораздо, гораздо хуже. Хорошо, если есть перила. Но ведь в них главное — красота, величие, дизайн. Разрывы между перильными конструкциями иногда достигают метра. Да еще и на повороте, где пространство для маневра с необходимостью складывается и сужается. Любопытно, что именно на поворотах мы обычно обгоняем едва плетущихся стариков с неизменными пакетами. Сколько раз я ловил себя на том, что надо было тормознуть и помочь преодолеть этот несчастный метр, грозящий переломом шейки бедра. Но нет, улетел далеко, уж и не вернуться, поток есть поток. Кстати, одно важное отступление. Прислушиваясь к себе и приглядываясь к другим, я, кажется, понял, почему обгон на повороте — в том числе на автомобиле, что строжайше запрещено, — это русская народная игра. Дело в том, что только на повороте видно, что впереди есть свободное место. И вот тогда ты вылетаешь на встречку. Даже без гибельного восторга, а так.

Лестниц в нашем метро очень много. В центре города — густые станции пересадок и протяженные переходы, иногда с легким эффектом пандуса (скажем, коридор между «Театральной» и «Площадью Революции»). Иногда и этого легкого эффекта достаточно, чтобы у человека не выдержало сердце. Ведь и зимой, и летом в коммуникациях метро стоит липкая мокротная жара. Бежать, туго рассекая ее надвое, можно до определенного возраста. Потом ты в пролете. А вдоль стены всё равно не пройти — там выстроились люди, чтобы предложить поддельные дипломы и аттестаты, магнитные шарики и другие развлекательные объекты с ядовитой подсветкой. Вдоль стен стоят музыканты — робкие и не очень. Продавцы цветов, сорванных с неведомых грядок. Истово трясущие головами заводные ослы, ползучие автоматчики и пластмассовые крысы с вампирскими глазами. Их боятся дети, собаки и слабовидящие люди. Старики просто не понимают, что это…