России нужен образ врага

Война является не только отцом вещей, как говорил Гераклит, но и отцом современных государств, конечно. Современные государства  – это агрегаты, это машины, которые  выросли из практики ведения войны, которые являются механизмами, в том числе, военной мобилизации. Это одна из причин, по которым, предположим, теория общественного договора всегда была ложной. Сама возможность войны между государствами критически влияет на нормальный регламент функционирования государства. И здесь возникает вопрос очень простой, на рубеже, ну, не на рубеже, а с входом, с нашим вползанием в ядерный мир, война стала очень проблематичным сценарием между крупными государствами. И эта проблематичность войны, она не могла не повлиять, и не может не повлиять сейчас на сам характер государственной жизни, он ее модель.

Сегодня мы видим, что из международных отношений, вот, фигура классической войны между крупными государствами пока выведена за скобки. То, что возникает вместо этого – это множество локальных конфликтов в зонах нестабильности, в которых, в том числе, и большие государства могут скрестить шпаги, как это было во Вьетнаме, как это было в Афганистане, но не напрямую друг с другом. Что возникает вместо этого? Как максимум, скажем так, столкновение таких второразрядных, в военном отношении, государств. Но, положим, если еще до приобретения ядерного оружия, столкновение Индии и Пакистана находилось в зоне политических возможностей, актуальных, то после, это уже переходит в совершенно другой разряд. В общем, пока, на самом деле, у политической мысли нет четкого ответа на вопрос, что происходит с государствами, когда исключена возможность полноценной, полноформатной войны. По крайней мере, между крупными государствами.

Как-то точно это должно влечь какое-то перерождение на государственные институты, и для того, чтобы избежать этого перерождение, государство искусно конструирует образ врага, как это, предположим, происходило с Соединенными Штатами в нулевые годы, после 11 сентября и до, кстати, тоже. Потому что, это не 11 сентября возникло, когда фабриковался образ врага, как ось зла, международный терроризм – это конструкт идеологической мысли, которую пытаются, как говорят на французском языке, субстантивировать. То есть, какой-то сначала вымышленный конструкт наделить свойствами реальной жизни. В этом смысле попытка заменить международным терроризмом, для США, недостающую фигуру врага, которая позволяла им консолидировать мировую систему под своей эгидой, она была и она была, я не могу сказать, что она была на каком-то этапе успешной,  но она уже в значительной степени исчерпана. Поэтому Штаты продолжают находиться в этом поиске, на самом деле, сейчас мы видим попытку, скажем так, выстраивать модель глобального лидерства, опираясь на американскую версию нового политического мышления в духе Горбачева-Обамы.

Теперь в отношении России. К сожалению, нам, если говорить именно о военных угрозах, нет  необходимости что-то выдумывать. У  нас  достаточно нестабильная южная  граница, причем, практически, по всей длине, начиная с Кавказа. В Средней Азии тоже потенциальная военная угроза существует, потому что, не похоже, чтобы американцы, скажем так, планировали длительно осуществлять военный контроль в Афганистане и в Пакистане, а без их контроля, там все может развиваться совершенно иначе. И дальше, в общем-то, Китай тоже находится на юге, и я бы прислушивался к мнению тех экспертов, которые говорят о том, что совокупность экологических, демографических, социально – экономических проблем может подтолкнуть Китай к внешней экспансии. Поэтому, эти угрозы ест и есть, в общем–то, и в обществе осознание этих угроз. Согласитесь, угрозы юга и исламского, и китайского, она болезненно переживается по-своему общественным сознанием.

Стратегией умного реваншизма было бы не культивировать, собственно, неприязнь к источникам угрозы, это путь, который никуда не ведет, на самом деле, может быть,  это надо непосредственно в момент войны, и не раньше. А умный реваншизм состоит в том, чтобы сделать себя, по возможности, неуязвимыми для потенциальных угроз. Вот такого умного реваншизма сегодня не хватает, потому что мы находимся в истерическом колебании между  вот этой риторикой неприязни, эмоциональной, с одной стороны, а с другой стороны – между риторикой благодушия, которая вообще не видит серьезных внешних врагов и вызовов.

Ни та, ни другая риторика, ни та, ни другая, вообще, модель восприятия мира абсолютно не способны к формированию эффективного оборонного сознания и к обеспечению этого само умного реваншизма. Умный реваншизм делает историю модернизации. Реваншизм  - потому, что речь идет, собственно, о попытке взять реванш за поражения внешнеполитические, за поражения своего народа и его исторического падения, иногда, даже, а умный – потому что эти попытки основаны на понимании того, что успешный реванш не бывает лобовым, он не достигается в лобовом столкновении.  И, что в лобовом столкновении, можно лишний раз только разбить лоб, как это было сделано с самого начала, то есть в том поединке, за который приходится брать реванш.

Наверное, одна из самых заметных модернизаций 19-го века – это растянутая попытка национального строительства в Германии. Она включала в себя и культурное строительство, национальное строительство и экономическое строительство, причем экономическое строительство по догоняющей модели: стимулировать производство в Германии. Чем вдохновлялась эта модернизационная попытка? Она вдохновлялась, конечно, опытом поражения от французов, и, на протяжении всего 19 века, это было актуально. Реставрация Мэйдзи – японцы долгое время не пускали западные ни торговые, ни военные корабли к себе на территорию, но в какой-то момент они поняли, что сейчас с ними сделают то же самое, что с Китаем, то есть, просто, колонизируют полностью на унизительных условиях. И это уже начало происходить полным ходом, когда вот эта вот реставрация Мэйдзи позволила переломить ход событий, и она вдохновлялась, несомненно, вот этим самым национал - реваншинским духом.  Дальше мы берем те же самые страны уже после другого поражение, - после поражения сокрушительного - во Второй мировой войне. Поражение, соответственно и Германии, и Японии, было воспринято ими не как поражение просто каких-то враждебных  тоталитарных о монстров, но и как поражение своих стран, то есть, как нечто, что требовало реванша. А вот здесь умный характер этого реванша проявился в еще большей степени и в Германии, и в Японии. Потому что, реванш был взят на поле экономического и корпоративного строительства, причем, вполне успешно. И с точки зрения того, как это делалось, в смысле, социальных склеек вот этих вот корпораций, моделей экономического роста – мы видим, что элементы коллективизма, своеобразного, западного или  восточного, в Японии - они работали по полной программе.

В модернизациях, вот этот вот определенный образ врага, его активация, играет, объективно, заметную роль. Какое отношение это имеет к нам?  Я думаю, что, прежде всего, мы должны помнить, что мы - побежденные. Мы - народ, побежденные в Третьей («холодной») мировой войне, и это поражение стоило нам, наверное, не меньше, чем  Германии и Японии поражения во Второй, «горячей», мировой войне. Потому что, и с точки зрения активов, которые ушли, и с точки зрения людей, которые вымерли, и с точки зрения структуры экономики. Реваншизм, объективно, для нас актуален, но вопрос только в том, чтобы он был умным. Примитивное рефлекторное антизападнечество – одновременно – и неактуально для нашего общественного сознания, и необъективна, как философия реванша, потому что бремя зависимости от Запада, оно, как раз, и мешает нам стать западными, с точки зрения внутренней структуры. Вот это надо четко понимать: либо одно, либо другое.

Если бремя зависимости от Запада, то это путь в третий, четвертый мир, на самом деле, а если мы хотим быть более похожими, внутренне, на развитое общества, предположим, европейские, то нам нужно реализовывать сложную игровую стратегию взаимоотношений с Западом. Это понимание как-то нарастает, мне кажется, в обществе. Сегодня, конечно, есть остаточные столкновения примитивного западничества и примитивного антизападничества. Я как раз думаю о том, что эту конфронтационную модель нужно демонтировать, в том числе для того, чтобы показать: если мы хотим быть более похожими, так сказать, в чем-то подражать Западу, научиться у него – мы не должны под него ложиться, простите за вульгаризм.