Давайте вспомним наших покойных матерей....и будем беречь живых...позвоните им...прямо сейчас...

• Владимир Цой

Завещание матери ...а память снег....а память снег... летит... и пасть не может!

              ЗАВЕЩАНИЕ МАТЕРИ

Нет, вы не без роду-племени, дети мои.

Вы из хорошего рода: людей трудовых, добрых и порядочных, как со стороны отца вашего, так и с моей стороны - матери вашей. Отец ваш и я не посрамили их памяти, жили, как и они, честно, в трудах праведных, в любви и заботах о вас, детях наших. И, слава Богу, вы тоже, сын и дочь - дети наши - не посрамили нас. Живите в трудах, порядочной жизнью, не ищите легких (нечестных) путей к обогащению, храните тем честь и совесть вашу -  честь и совесть человека. И это счастье, радость родителям. И это дань уважения тем… Кто из рода нашего и нашему роду.

            *         *         *

Моё богатство - Родина моя!

За Родину я кровь не проливала,

Но род наш столько пролил за нее;

Что  за меня достаточно не мало.

В роду моем господ ты не найдешь;

 Тем боле - до боярского колена,

И нет мздоимцев, чьё оружье-ложь

И нет продажных, чье оно-измена!

Трудились от зари и до зари-

Кормильцы и строители - тем жили.

Защитники Отечества. Творить

Могли добро и милосердны были.

Их труд не мерян, голод и  нужда;

И белый свет так рано оставляли.

Их многих, многих не застала я-

 Они мне совесть, душу завещали.

Моё богатство - ПАМЯТЬ И ЛЮБОВЬ!

Но как мне удержаться от проклятья?

Ведь вновь нужда…и униженье вновь

Народу от элитной «демократии».

                                                          23.10.1994 г. 

                                *   *   *

Я хочу одного, чтоб меня вспоминали

Без тоски и без слез - на душе, чтоб легко,

Вспоминали смешное - улыбки б сияли.

 Да все милое, нежное, только всего.

Я хочу одного, чтобы было всем счастье!

Чтоб оно заключало в себе всем удач.

Чтоб оно от добра, от труда - не от власти.

Свет ума чтобы всем, никогда - хилый плач.

Я хочу одного, что бы вас так любили,

Что бы вы так любили, как было со мной.

Чтобы вы берегли это чувство, хранили.

Так прекрасна любовь, как цветок золотой.

И тогда вы поймете, что счастье такое,

Чем трудней, тем дороже, значимей, милей.

И тогда вы поймете, что в жизни святое-

Совесть чистая. Не богатство вещей.

Вот и все, только горькое не вспоминайте.

Пусть сокрыто останется, как под водой.

 В добрый час! Веселитесь, трудитесь, дерзайте!

ВЫ - мое продолжение, жизнь надо мной!

Бабушка из казацкой семьи. Против воли была выдана замуж за человека (казака), который любил другую женщину, бабушку ненавидел и нещадно бил. При советах был узаконен развод, за что власти бабуля была всю жизнь благодарна.                                      

 Дед -  из мужиков. До1916 года батрачил, потом был на фронте  (в первую мировую), пришел домой в 1917 г. Жена с двумя детьми ушла с сумой в люди и пропала. Дед воевал с 1918года по 1922год в коннице сабельником. В 1922 году в Туркестане заболел тифом и был списан по здоровью. После того, как сошелся с бабушкой - жили в землянке (вырыли с бабушкой на откосе оврага). Первый ребенок умер. Мама родилась в деревянном доме, который построил дед, в мае 1925 года.
       

Удивительно. Это бывает только в старости­; памятью возвращаешься к самому началу, к первоисточнику.

Вот первое, что я запомнила ребенком: гомон, голоса, волнение и два чужих дяди, а я, еще ребенок, подбегаю к столу, а за столом сидят они, спиной к окнам, лицом к двери комнаты в прихожую.

Я так мала, едва касаюсь подбородком стола, то к столу бегу, то к ней и, таращась на неё так, что она сердито прогоняет меня. Потом в окно вижу, как пошли эти дяди от нас. Потом, взрослой, я рассказала это маме, но она не поверила мне. Но я сказала, что один дядя был  во всем черном, а другой в плаще. Но не в черном, светлее, и лишь тогда, удивляясь, вроде поверила.

 Была осень 1927 года. Мне шел третий год. То были сваты. Нюру выдали замуж.

Второе воспоминание: зима, я сижу на печке одна, играю.

 Вечер, в прихожей светло от зажженной лампы. Из горницы открывается дверь, спеша выходит женщина, там повышенные взволнованные голоса, какая-то тревога.

Меня пугает это, и я стала плакать и звать маму. Эта женщина второпях успокаивает меня, но ей некогда и она, спеша, уходит. А я еще больше испугалась и стала плакать еще сильнее.

 Вдруг с улицы открывается дверь и клубы пара, морозного воздуха, расстилаются по полу, а за ними входит отец. Шапка, усы, брови покрыты белым - изморозью. Он подходит к печке и спрашивает, почему плачет его любимая доченька и уговаривает меня: - вот сейчас он разденется и возьмет на ручки свою любимую доченьку. Я пальчиками снимаю сосульки с его усов…

    Дальше  - не помню.

    Оказалось, мама рожала мне братца Васю. Было это 27 декабря 1927 года. Мне было два года, восемь месяцев и двадцать два дня.

А это - мне уже три года. Лето. Мама показала мне (было видно), как на третьей улице, что на возвышенности, строили дом, возодили крышу:

- Дывись, дывысь, вон твой тятя, бачэш? З дядьками строють хату.

Я увидела, как на верху дома ходили дяденьки. Мама занялась делами, а я пошла к тяте.

Наш дом (его построили отец и мама в 1922 году) стоял на площади, наискосок от церкви, которую потом сломали. За церковью мимо проходила большая дорога, под уклон. Там речка Сухая (летом, действительно сухая),  через неё небольшой мост, затем, налево, улица продолжалась на взгорье, а с правой стороны улицы - переулки.

Всё это я прошла, иду в нужном направлении, так как  строителей на доме было видно.

 Свернула направо в переулок, а дома того уже не видно и я вдруг поняла, что не знаю, куда идти. И, конечно, стала плакать, растерявшись.  А на завалинке сидели женщины. Вязали пуховые платки (шали). Одна подошла и стала меня спрашивать, чья я девочка, такая хорошая:

-Ты чья ж то будэш,хто твои тятя и мамка?

А я, плача, отвечаю:

-НинФонМанков

-Чья, чья – спрашивает, не поняв и, наконец, спросила, как, зовут тятю. Я сказала. Где живу, показала. Спросила, куда иду. Я ответила, что до тяти.

- А хде он?

-Там!- и я показала направление.

 Женщина поняла кто я, чья я, взяла меня за ручку, вывела на большую дорогу, другую улицу, на которой строили дом, и я увидела этот дом.

- Иды, иды, там твой тятя - сказала женщина и вернулась. А я заревела еще громче. На крыше услышали плач и увидели меня и с удивлением:

-Федор, ни твоя сэ дивчонка?

Отец, оторвавшись от работы, увидел меня, побежал навстречу, схватил на руки, успокаивал. Вот такое самостоятельное путешествие!

Зимой было вот что: мама всегда была занята работой по двору-хозяйству. А дети малые, если не было няньки (старших детей или родственников) были предоставлены сами себе.

 Отец привесил люльку на пружине и, когда мне позволяли, я прыгала в ней, в люльке. Качалась вниз и вверх.

Братик Вася был в люльке, но стал плакать за мамой. Полез к краю люльки и вывалился из нее на кровать, а потом свалился и с кровати, пополз по полу и так ревел и толкал дверь, что приоткрыл ее.

Но в хлопотах во дворе мама не слышала плача, а когда пришла, брат не мог уже плакать, лишь только хрипел и сильно замерз и простыл. После этого часто болел и рос слабеньким. Но если раньше, когда братик начинал плакать, и я тоже, мама внушала мне, что бы я не плакала.

И вот, братик ползал, плача по полу, а я залезла в люльку и с удовольствием качалась в ней. За то, что я не ревела, мама похвалила меня. Но как потом, повзрослев, я жалела Васю, с запоздалым сочувствием.                 

Мне четвертый год, а братику Васе второй. Весна!  Мама посадила нас на поветях  (крыша сарая), почти зарыла в пахучее сено. Тает снег, светит, пригревает солнышко, поют птицы - и мама в легкой кофточке, раздетая, без головного убора, раскрасневшаяся, веселая, радостная, поднялась по лестнице к нам:

-Высна, высна дитки.Прылытимы жаворонкы. От вам жаворонычкы - и дает нам испеченные булочки-жавороночки, с клювиком, крылышками и глазками, сладкими изюминками. Мама ласковая, радостная, любящая.

 Тепло, солнышко, весенние запахи, свежесть и пение птиц…. Даже и сейчас помню этот запах и вижу воочию все.

Лето, а мне в мае исполнилось четыре года. Пошел пятый. Слава Богу, мы уже подросли.

Ну, так вот, уже лето. Как я уже упомянула, дом наш стоял на площади, окнами на юг и дорогу, идущую через речку Сухую, за мостом  влево на взгорок, по улице Большой, очень широкой, с легким возвышением ее к концу.

А сразу за мостом, направо, вдоль берега Сухой - переулок Мыдянка (за ним сразу лесок, а там пасеки) на которой в маленьком деревянном доме в одну комнату и сенцами (как комната) жили моя бабушка Мария Михайловна и моя  тетя-крестная Татьяна Антоновна Назарова.

 Мама с нами, детьми, навещала их, а обратно решила сократить путь, и пошла  задними дворами, по левому пологому берегу речки Сухой, а, пройдя к другому крутому берегу, карабкалась с нами по крутизне.

 Но за то, поднявшись, мы были у дороги, а за нею площадь и наш дом.

Вот и я, не докладывая никому, решила навестить крестную, которая всегда угощала нас чем-нибудь вкусненьким.

 Спустилась с крутого берега, перешла на другой, пологий. А там и двор крестной. Я запомнила с первого раза все.

 Крестная спросила меня, знаю ли я, где живет мама Поля. Я ответила ,что знаю, были там с мамой. "А ты сможешь, повести туда бабушку?» (она была слепая совсем со дня моего рождения, а раньше плохо, но чуть видела) И я повела за руку бабушку и привела куда надо, но мамы – Поли не было дома.

 Бабушка спросила, знаю ли я, где живет Полина (моя двоюродная сестра, но намного старше меня). Я сказала, что знаю, но бабушка сказала, что здесь поблизости живет ее внук Вася (брат Полины, мой кузен). И это я знала в мои четыре года.

 Там мы посидели, а потом потихоньку, не спеша, пришли домой к крестной. А я опять, тем же коротким путем вернулась домой.

Этим же летом со мной произошли два случая кряду.

 Я бегала купаться недалеко, на речку Островинку, она летом тонкою струйкой вьется. Когда выйдешь из дома, пройдешь площадь, пересечешь дорогу, направо-порядок домов – небольшой.

 Дальше по пологому, с легким наклоном, берегу - огороды и дальше берег покруче и поворот речки.

Там мелкое озерцо, небольшое водное пространство, очевидно от многочисленных родничков, наполнявших ее. (Речка почти пересыхала летом). Мы там купались.

 И вот, барахтаясь, я что-то почувствовала на левой ноге. Вышла на берег и увидела - пиявка впилась в ступню. Я страшно испугалась, ни галькой, ни чем не могу ее отодрать и, плача, побежала через старое кладбище  домой.

Но посреди пути каким то попавшимся предметом все таки отодрала ее.

Чуть успокоилась, перебежала через дорогу и слева услышала хрюканье и огромная свинья, хрюкая, вдруг побежала за мной.

Я так заорала от страха и так побежала, что успела взлететь на ворота из жердей. А свинья тут как тут. Задрала морду прямо у моих ног.

На крик вышла соседка и отогнала свинью. Вот такие страхи пришлось пережить…                                                                                                             

Опять зима. Новый Год. Мама с нами была у бабушки и крестной, а, уходя, я почему-то согласилась ночевать у них.

В Красном углу, перед рядом икон, горела лампадка. Бабушка и крестная на коленях читают молитвы и молятся. И меня тоже поставили на колени, и чтобы я повторяла молитву:   «Богородица Дева, радуйся».

Я повторяла и запоминала. И те, что знаю молитвы, научили они.

После, помолившись, я на печке, а бабушка на полке у печки, расчесывает волосы и заплетает две тоненькие косички.

 Потом на затылок венчиком укладывает их и надевает на них матерчатую, маленькую шапочку-чепчик.

Но во дворе вдруг слышен шум, смех, крики веселые.

 Это пришли славить Новый Год. Зажгли лампу, послушали поздравления, угостили поздравлявших старших детей.

Они уходят, а я опять в рев, да так, что крестная побежала, догнала их, и они обещали доставить меня домой к маме и папе в целости и сохранности.

И вот я дома. Ярко светит лампа, окна не занавешивали-очень светло, но не уютно показалось мне. Но я страшно обрадовалась, а те ребята, что привели меня, наперебой, смеясь, рассказывают маме, как я ревела. А мама пожурила меня, но ругать не стала, чему я тоже обрадовалась.

 После того, как братик Вася простыл, нужна была няня, и родителям сказали, что у тех-то девочка - сиротка взята из детдома за пенсию. Но она больна, заброшена этими непутевыми людьми и очень страдает.

 Когда родители увидели ее, зимой почти раздетую, замерзшую, худую, голодную, без сил (особенно отец мой не мог видеть страдания детей, даже и чужих), то они позвали начальство сельсовета и заставили эту девочку отдать им.

 Звали ее Маруся и ее не привели, а привезли на санках домой.

Отец и мать были очень добрыми людьми. Отец потерял двоих детей от первой жены, мать – одного ребенка от первого мужа и второго от брака с отцом. ( Их первый сынок Федя умер от скарлатины, не дожив и до года).

Так вот - родители обращались с Марусей, как со старшей дочерью, но няня Маруся уже была больна чахоткой и таяла на глазах.

Её отвезли в Оренбург, положили  в больницу, там она и умерла. Мама наша жалела о ней, часто рассказывала нам. Так, что с няней мы были не долго. Теперь няней стала старшенькая.

Гусак клюнул брата, он ревет, испуган. Мама еле дозвалась меня, отшлепала по мягкому месту. Ревем оба. Мне пять лет.

А вот еще припомнилось. Соседи были у нас неважные люди, но мама была очень доверчивая, простая. Ну и как многие: - А что скажут люди….

  Повадились они к нам в погреб. Отец говорит: «давай сделаю запор, на замок будем закрывать». « А что скажут люди»…

Потом стали по ночам доить нашу корову. Страшно напугали её, а по утрам доить было нечего, молока не было.

Научили маму - остаток молока слить на сковороду и поставить на огонь. А  если кто придет просить чего-нибудь, то это и есть он - вор.

 Так и сделала. Закрылась в избе, молоко жарится. А в окне за стеклом Марына Полякова, соседка: « Наташка, ты што дилаеш?». «Да от люды казалы,штоб так здилать, а то доють корову хтой-то».

 « Наташка, дай трошки солы мыни, а то силы исты , а солы не мае».

Мама дала ей немного соли, а сама думает, что же никто не приходит? А потом как стукнет себя по голове - «Марына  приходыла!».

Потом рассказала все женщинам, соседкам. Те хохотали и она вместе с ними смеялась.

А корову пришлось продать и купить другую.

 Ну вот. Эти - то наши соседушки раз зазвали меня к себе и решили проколоть уши для сережек.

Семка (муж Марины) крепко держит меня на коленях. Старшие дети, кто за руки, кто за ноги, а Марина с иголкой пытается проколоть. Но я вырываюсь что есть мочи и ору так, что услышала мама, а была в конце улицы, в переулке.

 Женщины тоже слышат жуткий детский крик, хоть  и далеко. « Да сэ моя Нинка крычит!» догадалась мама и побежала на крик.

Когда прибежала, увидела всю картину и стала ругаться с ними, а Марина ей говорит: « Да ты бы николы ни здилала ий , штоб сырежки носыть дивчине. Да мыж одно ухо прокололы. Тыпер як же?».

Так прокололи и второе и, конечно, я страшно кричала, напуганная. Потом у Марины умерла ее мать, а жила она у сына Янчистова Макара.

Говорили, что она была колдунья и долго мучилась, не могла умереть. Кто-то сказал, что надо в сенцах прорубить дыру в крыше.

 Так и сделали. Перенесли ее в сенцы, положили под дырой, и она успокоилась и испустила дух.

Я тоже бегала туда, и мне хотелось увидеть эту дыру в крыше. Но там, в том переулке, была моя мама, и она отправила меня домой.

Шел страшный 31-й год. Засуха, пожары, неурожай –

Страшный год.

 А весной радовались, ходили на пригорок, смотрели, как « играла» речка «Сухая». А летом – ни одного дождя.

 За рекой Уралом - равнина. Там села Крючковка (Нахаловка), Ключевка и Рождественка - там дожди шли все лето. А здесь, на взгорье, ни одного.

 Может, разгневался Господь за то, что разрушили церковь.

Помню начало лета. Тихое, задумчивое утро. Тихие, в плаче женщины и старухи.… А на колокольне мужики все делают, чтобы снять колокол.

 И мы, дети, тоже тут, притихшие. Как-то тревожно сердечку, как-то нерадостно.… И, вдруг, страшное громыхание, и жуткий крик и  плач женщин и детей.

Это упал колокол.

Службу в церкви запретили еще раньше. И когда я родилась (в1925 году) поп, по разрешению советской власти, еще крестил детей.

Летом 1931 года родился мой младший брат-Саша.

Я бегала по двору, но увидела, как в землянку (летнюю кухню), входили и выходили женщины, встревоженные, взволнованные.

 Мне любопытно и я вбегаю в землянку, а на полу на соломе лежит мама, распростертая на спине. Женщина, повернувшись, увидела меня, стала кричать и прогнала.

Мне было шесть лет.

Подошло время уборки урожая, а его нет. Засуха все сгубила, все сожгло солнце, и лишь по низинам кое-где что-то уродилось.

 Кругом сушь, взрослые все на уборке. В селе старики и дети. Дети играли в конце двора (на задах), где высокие заросли сухой травы. Они сделали печку и зажгли её. Загорелась сухая трава, потом сарай, потом дом.…

До этого было тихо, но тут откуда-то взялся ветер и начало полыхать дом за домом.

Прибежали (приехали) с поля люди, но горело уже несколько домов. Вода в колодцах глубоко, а речки почти все пересохли.

Слава Богу, наш дом уцелел и новорожденный мой братик Саша, что спал в люльке, в сенцах, где было прохладно, не мешал маме спасать добро, переносить в баню за двором, что подальше.

 А когда пришло молоко, она вспомнила о сыночке и перенесла стресс. Через два или три дома, справа и слева сгорели дома….

Наступил голод. Кушать было нечего.

Погорельцы отвозили детей в Оренбург, подбрасывали в приюты (детдома), чтобы дети не умерли с голода.

Мама наша ходила за Урал в те села, упомянутые мною, чтобы поменять добро на пшеницу. Но давали все меньше и     меньше.

 На заработанные родителями 800 трудодней почти ничего не дали.

 Отца отпустили из колхоза, он  уехал на юг, в Арысь, где жили мамины родные - ее сестра Мария Антоновна (в замужестве - Лазарева) с семьей. Они обещали принять нас.

 А позже, определив корову  к старшей сестре Татьяне Антоновне (она жила с их мамой – Марией Михайловной, слепой нашей бабушкой) мама собрала кое-какие пожитки, взяла нас, детей и мы поехали к отцу в Арысь.

Мне шесть лет. Помню вокзал, битком набитый людьми - не протолкнуться, а мы (дети) сидим на узлах в какой-то стеклянной будке. Какой-то мужик залез к нам. Когда пришла мама и увидела его, то, с руганью, прогнала.

Потом мы в вагоне, в теплушке, на деревянном полу, я и оба моих брата сидим на одеяле, а мама на остановке ушла за водой.

Потом пришла, разломила круглый сдобный пресный хлебушек, а внутри запеченное яйцо.

 Нас встретили хорошо, радовались, устроили встречу.

 Потом стали «шутить». За стенкой соседи очень боялись землетрясения. Так вот, посадили меня в деревянную колясочку и стали катать с криком, шумом и стуком по деревянному полу.

 Женщина прибежала с переполоха, испуганная,…сколько было им смеха!

Не повезло со мной моему двоюродному брату Мите (Дмитрию), лет на десять старше меня. Я так надоедала ему, как тень ходила за ним следом, он в чулан, что-то мастерит, и я туда же.

Запомнила, как он взмолился:- « ну что ты ходишь за мной, как привидение? Не отвяжешься никак….»

Если бы только он знал, что вскоре останется без мамы, а потом, по совету моей мамы я, школьница уже, стану писать ему письма, а он отвечал мне. Всю войну мы переписывались.

 Он служил шофером на трассе Хорог - Ош, перевозил грузы из Афганистана. По его просьбе я послала ему фотокарточку.

 Мои взрослые письма стали ему нужны и дороги. А, демобилизовавшись, он приехал за мной в Ташкент (я была студентка) и хотел меня увести, что бы мы поженились.

 Ах, если бы он знал, что готовила нам судьба! Тогда весь вечер я проплакала. А  наутро проводила до вокзала и на прощание он меня поцеловал.

А вот еще случай, тогда же, в Арыси. Светлой памяти тети Маши.

Сказали ей, что на вокзале дают (то есть – продают) компот.

 Тетя схватила большую кастрюлю и деньги и побежала, а там – сухофрукты.

 Её спрашивают, почему с кастрюлей пришла, а она отвечала, что это то, что первое подвернулось ей под руку. А потом говорила нашей маме, что ей было так неловко тогда.

 Я уже запомнила дорогу на вокзал.

Помню, бегу босая через садик, вот уже на перроне, сбегала в туалет, опять на перроне, почему-то везде зажглись огни.

Спешащие меня толкнули, я упала, сижу на земле, вокруг много спешащих людей.

Мужчина высокий, стройный, сильный наклоняется ко мне и в удивлении: « Ты что тут делаешь? Как ты оказалась здесь? Ты с кем пришла? Беги скорее, чтоб я тебя здесь не видел!»

Это был дядя Никифор, Митин отец.

Там, в Арыси отец работал плотником в детском доме, с его то - характером!

Как он жалел детей-сирот. Отцу дали место в общежитии.

В большом помещении (разрушенной церкви), посредине, фанерой отгорожены клетушки на каждую семью (без потолка, конечно).

 Отец приходил с работы уставший, ложился на кровать, на груди четырехмесячный сынок младшенький, сбоку я, а за младшеньким -  средний сынок.

Мама готовит на общей кухне поесть. А мы, я и отец поем песни. Да так с удовольствием распеваем: «По Дону гуляет казак молодой. Кукувала зозулынка в саду на помости…» У меня хороший слух, я пою правильно и с удовольствием. Отец - тоже. Но приходит мама и стыдит нас: - Люды прышлы, з работы, усталы, а вы нэ даете покою.

Но из-за стенки фанерной слышны голоса: - «Пусть, пусть поют! Не запрещай, Наташа. Мы с удовольствием слушаем».

Однажды мамы не было дома. Мы с братиком Васей захотели есть. Я знала, что у мамы была манка и вот я налила в чугунок воды, поставила на огонь (чугунок был, наверное, чужой, но мне не стали мешать) и насыпала в воду манку. Сколько смогла.

Взрослые женщины переглядываются, ухмыляются, а я поняла - что-то неладное делаю, и ушла к себе, в наш закуток.

 Пришла мама, а женщины ей: -  Иди, иди скорей, твоя дочка уже обед приготовила. Не помню, ругала меня мама или нет, но помню, что мне было не по себе. Мне шел седьмой год…

У отца случилось несчастье на работе.

 Он и мальчик-детдомовец    пошли открывать яму, где хранилась картошка, закопанная на хранение. Мальчик спустился первым и отравился газом. Умер.

 Отец очень тяжело переживал этот несчастный случай. Но его судить не стали. И он с нами переехал в Чимкент, работал на строящемся свинцовом комбинате плотником.

Была весна. Жили мы в землянке, наполовину вырытой в земле.

 На семью по две двухэтажных полки, как в вагоне, посередине столик или сундук. Нас, меня и Васю устроили в садик, а младшего - в ясли. 

 Но я не помню, что ходила в садик и садика не помню.( В мае мне исполнилось семь лет и , наверное, в садик меня не приняли), помню, что ходили по мостику через арык, видела плавающую там змею.

 Видела огромные очереди в столовую, где мама наша простаивала часами, что бы получить обед. Не помню, как ела. Помню, как забралась однажды на крышу над титаном, который сутками кипел, а из бараков приходили за кипятком.

 И вот я на крыше, надо мною ветки яблони и зеленые яблочки.

Но сорвать не успела ни одного яблочка. Кто-то сбегал за мамой и она, гневная, так ругала меня и не стала мне помогать слезть с крыши. Не помню, как слезла, что было дальше.

Наверное, я была голодная и хотела съесть яблочко.

От плохого питания, тяжелой работы, жизни собачей в бараке, отец обессилел, стал болеть.

 И мы решили уехать, вернуться домой в деревню.

Но отца не отпускали. Он был на хорошем счету. Тогда мама пошла в отдел кадров, чтобы похлопотать за отца и там наткнулась на начальника, имя и фамилия которого была того человека, которого мама хорошо знала у них в районе.

 Она сказала ему по простому, что хорошо знает того человека  и он не тот.

Тогда этот мужик стал зло на нее орать и сказал, чтобы завтра духу ихнего на стройке не было. Иначе будет хуже.

 Мама испугалась, а тут пришел среди дня отец, тоже напуганный. Собрали манатки и перешли в стоящие недалеко на путях, вагоны.(товарные),  которые потом прицепят к паровозу.

 Так мы вернулись в свое село Островное.

Они знали, к чему возвращаются.

 Сена корове на зиму нет, дров тоже нет, корова не стельная, значит, молока не будет и нечего есть.

Но, очевидно, дома родные стены помогают, а если придется умирать от голода, то хоть в родном доме и на родной земле.

Отец снова работал в колхозе,  а мама –дояркой на ферме.(хотя у нее были слабые руки).

Что только они не делали.

Отец работал дни и ночи, чтоб  хоть что-то у кого-то заработать, а мама по степи у нор выливала сусликов, чтоб нас, детей прокормить хоть чем-то.

Приносила из леса всякую съедобную траву, из озер - съедобный камыш (рогоз).

Устроили меня и брата Васю в детсадик, а Сашу, на втором годике - в ясли. Но мне было уже семь лет и те,  кто работал там (родственники раскулаченных), издевались над нами, детьми.

Особенно над теми, у кого родители боролись в Гражданскую  за советскую власть.

В обед прогоняли нас на задний двор. Мы, я и братик, ели «калачики» - такие крохотные плоды травы. Потом звали нас на тихий час.

Меня и Васю посреди комнаты ставили на колени, а руки за спиной. И заставляли спиной ложиться на ноги.

 Вася стал плакать (ему шел пятый год) и его отпустили. А у меня получилось,  и даже умудрилась уснуть. Но когда проснулась,  то не могла встать и стала плакать.

 Дети сбегали за взрослыми, и они подняли меня, но ноги меня не держали.

Потом еле-еле отошла.

 Со мной обращались грубо, кричали, обзывали меня.

 Когда дома, вечером,  мы голодные просили у мамы поесть- она, почти плача, сказала, что ничего нет .

«Да вы там, в садике хоть поилы, трошки».

« Ни мама, мы ничего там ни йилы».

 Но мама нам не поверила.

 А братик Саша стал по ночам исходить криками; страшно перепуганный и голодный ребенок. Мама не знала, что с ним.

 Но, однажды, ко мне подошел братик Вася и тихо на ушко сказал, что прибегал мальчик и сказал, что в яслях нашего Санечку держат в темном чулане и он по всем дням там кричит.

 Я сказала Васе, чтобы он не заметно убежал из садика на работу к маме,  ( он знал- на силосную яму) и сказал маме.

 Он так и сделал.

Когда мама прибежала в ясли, то услыхала сильный крик ребенка. Это был наш Саша, закрытый в темном чулане. Мама ругалась, кричала тоже и забрала Сашу домой.

 Тогда только она внимательно выслушала нас и поверила всему, что мы ей рассказали. Теперь мы в садик не ходили.

 Однажды мама сварила в чугунке кашу из пшеницы. И сказала, чтобы мы в обед поели кашу. Но соседские дети как-то узнали про кашу, зазвали нас к себе домой и поочередно занимали нас всячески.

 Наконец мы пошли домой, чтобы поесть кашу. Когда я достала из печи чугунок, он был не только пустой, но так выскоблен, словно его вымыли.

 Вечером, когда пришла мама, мы стали ей говорить об этом. Она так расстроилась и, наверное, поругала меня.

 Но что я могла поделать, ведь они были старше меня, да и еще у таких родителей - Поляковых Семки и Марыны.

 Отец наш (сын пришлого русского) не казак, а батрак, да к тому же  в Гражданскую воевал у красных. На нас, детях, отыгрывались, а ему мстили до конца жизни недобитая белая сволочь.

Мясо суслика было очень приторным, - особенно бульон (очень жирный). Нас даже тошнило,  но есть все время хотелось.

Иногда мама пекла коржики, но их есть было нельзя, царапали горло(чуть муки и шелуха проса).

Однажды мы так хотели есть и Вася ходил за мной и просил… Но ничего не было. А я вспомнила, что мама испекла  коржики и сказала, что это -  для Саши и чтоб мы не трогали.

И вот я стала искать их и нашла на голландке (печке) около трубы, достала их и ни о чем не думая, мы съели их с Васей вдвоем.

 Мама хотела покормить Сашу, а коржиков не оказалось. Стала спрашивать меня, а я не сознавалась, отпиралась.

 Тогда мама сходила во двор, принесла талинку (прут), позвала меня и сказала, чтоб я никогда не врала, а говорила всегда правду, даже если что не так сделаю.

 Раза - два она стеганула меня по заду больно и сказала,  что будет меня больно стегать, если я буду врать.

 Я созналась, рассказала, что Вася плакал и просил есть.

 Больше она никогда не наказывала меня, в этом не было необходимости, хотя талинка и была воткнута в притолку для наглядности.

 К стати о сусликах - бабушка рассказывала, что их однажды чуть не убили. У одной семьи украли теленка. Это было по тем временам страшное преступление.

 Казаки собрались и стали по запаху определять, где варится мясо.

 Так они вышли на их дом, стали выламывать колья, чтоб учинить самосуд.

 Один старый казак их остановил и зашел в дом. Там он увидел сусличьи шкурки. Он их взял и вышел к людям. После этого они ушли дальше.

Но вора все  таки не нашли, видать       был из другого села.

Первое сентября 1932 года.

 Дети пошли в школу. И мои две подружки - тоже. Одна на год, а другая на два года старше меня.

 Мне семь лет, но с семи в школу не принимают. А у мамы была привычка будить нас утром стихами:

-Дети, в школу собирайтесь,

Петушок пропел давно.                                                                  

Поскорее собирайтесь,

Смотрит солнышко в окно!

Я хочу пойти в школу, но меня не принимают. Но я все-таки бегу и в коридоре под дверями стою и слушаю, что там говорит учительница.

Завуч прошла мимо меня раз, другой, третий, наконец спросила, почему я хожу и стою под дверью:-« Ты так хочешь ходить в школу? Ну хорошо, пусть мама твоя придет, мы поговорим».

Я прибежала домой и рассказала маме. Но она не хотела идти. Но потом  все-же согласилась.

 Меня приняли в первый класс,  и 1 октября я первый раз пошла в первый класс.

Парты были деревянные, самодельные и длинные-предлинные. Меня посадили на последнюю парту.

 Я слушаю уроки внимательно, а когда учительница задает вопросы классу, я поднимаю руку, чтобы ответить.

 Но она меня не спрашивает. Наконец,  все-же снизошла, а когда я ей ответила, то посадила меня на первую парту.

 Видно, я так старалась, так хотела учиться…

Это было весной 1933 года.

 Мама ушла на Мыдянку к крестной и бабушке, а мы остались дома.

Вася ушел на улицу. Вдруг прибегает мальчишка и кричит: - «Нинка, Нинка, там, на речке, на Сухой Васек тонет».

 Я побежала туда, уже мостик разобран, а через весенний ручей перекинуто бревно, а на нем лежит Вася, обхватив его руками.

 Руки и ноги в ледяной воде. И страшно кричит.

 Были люди на той и на этой стороне, но никто не стал спасать ребенка (сына батрака красного).

    Я отбежала подальше от воды и там, где лед был покрепче, побежала по нему, а он проваливается под ногами.

   Перебежала и бегом к матери:      

 -« Васька тонет там, на бревне!»

   Мать кинулась бежать туда и стала кричать и просить, чтоб кто-нибудь спас ребенка.

 Все ж  нашелся добрый или совестливый казак. Слава Богу, не утонул наш Вася.

Те двое мальчиков спасли и Сашу в яслях и Васю.

Лето 1933 года. Мне 8 лет. Я окончила первый класс.

 Наверное, к концу лета родители, словно испуганные, стали собирать вещи в узлы.

Подошла грузовая машина. Погрузили все на нее, и мы поехали. Переехали в село Новочеркасское. Наполовину татарское. И поселились на квартире в татарском доме. В двух комнатах.

 Вместо мебели-нары. В сенях поместили корову. А чем ее кормить, это забота отца, а чем печь топить, это тоже его забота.

 Бедный наш отец!  Семь лет войны на Германской, Гражданской, контуженный, надышался газов. Раненый. Без него умерли родные, и потерялась жена с детьми. Во втором браке умер совместный с мамой нашей сынок, еще младенцем.…

 И все эти годы голод, поездки, нужда, заботы и какие-то страхи.

 В нашем доме после нашего отъезда поселился «партком» - так звали районного партийного работника. Но потом он переехал тоже сюда, в МТС.

Зима. В комнате тепло. Саша, ему 2,5 года в одной рубашонке стоит у нар босыми ножками и жалобно плачет.

 Я увидела, как из заднего прохода повисла кишочка и уже большая.

Я так напугалась! Мамы не было дома. Я, должно быть, знала, куда она пошла и, не одевшись, зимой по морозу побежала что есть мочи. Во дворе уже кричала: - «Шурик! Шурик!..».

Она выскочила, узнав, и тоже побежала, а я потихоньку пришла, переживши страшный испуг.

У Саши ослабела кишочка.

Зубки росли и сразу выпадали, болели десны. Мама сама лечила ему цингу.

Её научили, и она сделала так: в мед насыпала синего купороса, разогрела докрасна кочергу, всю смесь мешала этой кочергой, а потом этой «гремучей» мазью мазала Саше десна.

 Как он, бедный, кричал по - страшному... Но десны вылечились. Зубы нормально стали расти.

А в три года он стал таким тяжелым карапузом, что мама стала запрещать носить его на спине «чок-чок».

Ну вот, еще зимой  из татарской хаты мы перешли в землянку, а летом в дедушкину деревянную хатку.

 Ходили поливать огород, а мы, дети, купались в озере. Шли домой, а Саша попросился «чок–чок». Я хотела его взять, а мама не разрешила.

Он сел в пыль на дороге и стал кричать.  А мама ушла, а мне строго-настрого запретила брать его на спину.

Мне было уже 9 лет, но была я очень худенькой. Когда мама ушла далеко, я уговорила его, посадила на спину, и мы пришли домой.

Мама, наверное, меня и его поругала, а он, возможно, понял, в чем дело, но после этого перестал проситься на спину.

По этому поводу у меня был много лет спустя аналогичный случай.

 Приехал я летом (как всегда – один) на каникулы к бабушке. Дед тогда работал в Крючковке, строил племяннице деревянный дом.

 Бабуля побоялась, что его объегорят или он пропьет все деньги и решила ехать в Крючковку.

 Все бы ничего, да была на ее попечении внучка Наташа, моя двоюродная сестра, дочь дяди Васи.

 Мать ее тяжело болела и за ней смотрела бабушка. Было ей два года, а мне десять лет.

 Дядя Вася работал на заводе, а со мной она

 почему-то на целый день ее  оставлять опасалась   ( хотя моя мать оставляла меня с сестрой с двух ее лет).

Вывела она нас за станцию Саракташ. Перешли через линию и стали ждать попутную машину на Островную. Подошла бензовозка и мы на ней поехали.

 До Островного верст сорок, но ехали часа два.

Дорога шла по холмам. Приехали в Островное. Теперь нужно было идти пешком версты три.

 Наташка устала, стала капризничать. Бабушка взяла ее на руки, но руки у нее были слабые и она скоро устала.

 Тогда я ее взвалил на закорки и попер. Тащу метров триста, потом отдыхаем.

 Дошли до Урала, докричались лодочника, переплыли на другую сторону. Часа два прошло.

 Идти еще версты две, но Наташка идти отказалась. Орала по черному:-«Хочу перти». То есть, что бы мне ее переть.

 Бабушка ее ругала, хотела наказать, но я любил ее и уговорил, чтобы она разрешила ее нести.

 Так две версты и пер ее, а бабуля по пути рассказывала нам сказки и рвала съедобную траву (Борщовку, козелки, дикий лук и чеснок).

 Пришли в Крючковку, прошли мимо нашего старого дома, но там был уже сруб другой и жили другие люди.

Прошли по улице, по которой я в двухлетнем возрасте шел пьяный, повернули направо, прошли площадь и пришли к деду.

Ночевали в каком-то сарае. Рано утром, забрав деньги, тем же путем уехали домой. И опять всю дорогу мне пришлось ее переть, да к тому же еще через весь Саракташ. Володя.

Лето 1934 года. Я закончила второй класс, здесь, в Новочеркасске.

Помню, когда только переехали, 1го сентября 33 года, утром рано, я взяла приготовленную сумку (матерчатую, сшитую на руках мамой) со школьными принадлежностями и рано пошла в школу.

Поднялась на высокое крыльцо, сижу на ступеньке и жду, когда откроется школа и начнут приходить другие школьники. Но никто не приходит, а мимо проходящие взрослые смотрят на меня с удивлением. Возможно, кто-нибудь сказал,  что в воскресение в школе не учатся, и я вернулась домой.

Школа была в большом, деревянном доме.

Поднявшись по ступенькам крыльца, входишь в коридор, где у одной стенки вешалка для одежды. А по обе стороны двери в классы - налево и направо. В больших комнатах два ряда парт в каждой. В одной комнате 1й и 2й классы, в другой- 3й и 4й.

 И два учителя. Один -директор школы и другая учительница младших классов.

Ну, так вот. После окончания второго класса мне дали путевку в  лагерь в районе, в селе Беляевка, от нас километров за тридцать.

 Мне было страшно, одной, без родителей          9-летней куда-то ехать. Но я была послушной, и уговорить меня было легко.

 Как туда ехала, с кем - не помню. Помню, как было в лагере. В школе, в одном из классов, мы спали на полу, каждый на своей постельке. Кушали в столовой. Ходили в строю за речку в лесок гулять. Распевали песни: - « Шмель гудит, роятся мошки, реют птичьи голоса. Мы шагаем по дорожке через горы и леса. Вот это - да. Вот это - да, вот это - да, действительно! Вот это - да, вот это - да, даже удивительно!».

Но нас перевели в какие-то два дома, пустые, но с кроватями (или с нарами).

 И нас заели клопы. Мы там ни одной ночи не смогли спать. Нас всех вывели в садик, напротив, и мы спали на земле, на траве. А потом опять переселили в школу на старое место.

Но я стала тосковать, захотелось домой, да так, что стала плакать все время.

 Взрослые (вожатая) спрашивают, что со мною, что случилось, а у меня еще и понос открылся, но живот не болел сильно. А я им говорю, что у меня понос и сильно болит живот.

 И так день, другой, а потом, наверное, вожатая пошла на базар и нашла там нашего сельского из нашего села, мужика, который согласился меня довести до дому.

 Сказал, где он остановился и что завтра утром он поедет.

И вот, утром привела меня вожатая, проводила нас, и мы поехали.

Помню, что я так радовалась, что еду домой, даже пела.…А дяденька этот все смеялся. Ведь ему сказали, что я заболела. А потом я заснула. Когда проснулась - повозка стояла у нас во дворе, а дяденька кричит: - «Мать, отец, встречайте свою дочку, привез в целости и сохранности». Что было дальше - не помню…

Тогда же, во дворе, в дедушкиной хате, на траве лежала снятая с петель дверь.

 Я легла на нее, на спину и стала смотреть на солнце. А оно в потемневшем небе то проваливается в золотой колодец, то превращается в длинный золотой стержень.

 Сколько я смотрела на солнце - не знаю, но  когда хотела перестать смотреть, не смогла отвести от него глаза, они не слушались. Я испугалась, и перевернулась на бок, и день превратился в ночь.

 Я ничего не вижу, темно. Но постепенно стало чуть светлее… и, наконец, снова стал день.

 Возможно, тогда я повредила зрение, потому-то после этого в школе сидела не дальше второй парты.

Тогда же приезжала тетя Оля (Ольга Васильевна), папина сестра, со своей дочкой Аней (старше меня).

Капризная, нарядная, в белом платье со многими оборками, как принцесса показалась она мне, а я рядом с ней была настоящая золушка.

 Тетя Оля была грамотней нашей мамы, а дочь ее была более воспитанная. К тому же, старше меня. Мы с ней не подружились, да и они были совсем недолго у нас.

И тогда же, проездом, навестил нас отцов племянник Михаил (Абрамов Михаил Фролович).

 Он был военный, командир, второй раз женат. Имя жены – Шура (Александра). Детей у них не было. Была она из благородных, а жили они в Свердловске. Он ехал к родной сестре (В Крючковку) Нюре. О которой я упоминала в самом начале записей.

 Мама сказала, что я могу проводить его на нашу бахчу.

Он усомнился, точно ли я знаю и найду свою бахчу, но мама сказала, что я точно знаю. И мы пошли.

Мне 9 лет, а моему кузену за тридцать уже. Я бегу впереди босиком. Вот и бахчи начинаются. Я бегу мимо, мимо делянок и, наконец, я показываю и говорю, что это наша бахча.

 « А как ты узнала, что ваша?» - говорит он в сомнении. Я говорю, показываю, рассказываю; наконец он поверил и спокойно пошел выбирать, что бы сорвать арбузы.

Потом мы пришли домой, а он говорил с мамой и удивлялся, что такая его двоюродная сестричка.

 Он был тоже совсем не долго.

Летом мы всей семьей ходили смотреть бесплатное кино. Не совсем бесплатное, так как из зарплаты удерживали какую-то сумму, а там дело твое - хочешь - смотри, не хочешь - как хочешь.

 В неделю один раз, вечером, как стемнеет. На стенке бывшей небольшой церквушки без колоколов натянуто белое полотно. Чуть поодаль - киноаппарат и киномеханик (очень хороший).

 Озвучивает нам немые фильмы, да так интересно, словно это он артист. А вокруг него на земле, на траве сидят зрители…

С первого сентября 1934 года я пошла в третий класс.

 Около бывшей церкви стояла маленькая избушка - сторожка, а в ней на полках и на столике - книги, много книг и очень добрая  продавщица.

 Возвращаясь из школы, я заходила в эту «лавочку», как мы ее называли, смотрела и читала (а тетя разрешала даже читать) детские книжечки.

Потом она дала мне толстую книжку и говорит, что может быть она мне понравится. Я стала читать и мне действительно очень понравилось. Это было стихотворное переложение казахского эпоса.

 Я стала регулярно заходить и она  (продавщица) давала мне читать эту книжку.

 Потом сказала, сколько она стоит, недорого,  и что мне родители могут дать столько, чтобы я смогла купить понравившуюся мне книжку.

Но, как мне кажется, сама продавщица поговорила с моей мамой.

И вот я купила эту книгу. Меня от книжки было не оторвать.

Уже в четвертом классе - это было - ночью, во сне, я начала декламировать стихи из этой книжки на память. Мама испугалась и сожгла эту книжку в печке. А я так расстроилась, так жалела, что лишилась этого чуда.

 В третьем классе, в самом начале, я пережила самое настоящее детское горе: не понимала, не знала, как решать задачи по арифметике. Дома со слезами прошу родителей помочь мне, а они не грамотные, не знают как.

 Тогда мама попросила жену «парткома», что переехали сюда же с нашего двора с Островного и жили в этом же переулке, но только в большом доме, помочь мне. Они сказали, чтоб я пришла, и я пошла.

Сначала оглядели меня с ног до головы (молодая и старая), показали, где сесть, спросили ,что мне непонятно, но слушать не стали. Ушли в другую комнату, сказав: - « Читай и решай».

 И все.…Вся помощь.…

Потом слышу громкий их разговор, в нем брезгливое возмущение: - «какие темные, тупые, неграмотные, да еще нажралась чеснока…такая вонь!». Это сказала старая.

Я все слышала, сжалась в комочек, склонила голову над тетрадкой, закапали слезы. Потом встала и пошла домой.

 А в след: - « Ну что, решила?». Но я не ответила.

 Пришла домой в слезах, рассказала маме. А мама рассердилась на них: - « Еще бы! Они вон, какие барыни! Куда нам…. Кто мы для них!».

Так никто мне не помог, но как-то само собою постепенно пришло понимание и умение.

 Да, действительно… мы тогда, наша семья, переживали трудное время. В своем селе свой дом, своя баня. Каждую субботу топили и мылись в бане и стирали там же. А тут ни дома, ни бани…. Где попало, у кого попало, когда-то приходилось помыться в бане.…

 Помню, зимой у знакомых, разрешили помыться нашей семье, но в «первый  пар».

Это когда и не все мужчины  ходят в первый пар мыться. Воздух раскален, дышать нечем, а нас мама завела всех троих.

Пока мыла Сашу - он кричал изо всех сил, а мне стало дурно. Мать нервничает, отшлепала меня, а Вася, как мышонок, всегда боялся матери, был тихим, молчаливым. И тогда боялся плакать. Я плачу, мать моет, нервничает, кричит, дергает за волосы. А у меня в груди горечь и очень больно.

 Бедная моя мама! Бедные мои родители! Бедные мы, дети! И счастливы, что были у нас такие родители, что по своему, по-простому любили нас, сберегли, сохранили в то ужасное время… Светлая память им!

 Мы снова переехали на четвертую квартиру. Большой дом из двух больших  комнат и сени. Но сарай был разрушен и потому корову держали в сенях.

 Дом стоял в конце улицы, на выезде из деревни, второй с краю.

 Но заболела мама малярией.

 Сначала приступы были через день, потом, каждый день, а ко второму году больше двух разов в день.

Мама совсем ослабела. Мы, дети, без присмотра. Отец приходил с работы, топил печку, готовил кое-что, доил корову.

 Потом решили, что бы я попробовала доить.

Отец стал учить, показывать. Я уперлась головой в брюхо коровы, сидя на скамеечке, тяну за соски, но ничего не получается. А мне как раз вечером идти в клуб. Мы, дети выступали, должны были танцевать. А мне в волосы попали с брюха коровы насекомые.

 Это было что-то страшное, мне казалось - лезвием  полосовали всю голову, жгло нестерпимо, вся голова в огне,… но я танцевала.

 Прибежала домой:- мама, что это такое? Мама гребешком вычесала двух красных (чуть меньше блохи) насекомых. И мне сразу полегчало.

Весной, за порядком домов, на восток к лесу (в низине) зазеленело все.

 И мы, дети, пошли по ней по направлению к лесу. Дошли до леса, но углубляться не стали. По пути срывали первые цветы - нежные подснежники.

 Я отстала, а дети вдруг заспешили назад, а я, возвращаясь, почему-то уклонилась направо и пошла мимо кладбища. А за ним по возвышенности шла дорога к началу нашей улицы. Я и хотела подняться и пойти по этой дороге.

Но только стала подниматься, как слева в закуточке увидела огромную серую собаку. Она лежала и грызла огромную кость. Собака походила на волка. Ветер, к счастью, дул в мою сторону, поэтому она не заметила меня. А я, увидев, стремглав побежала назад, к дому, по этой равнине.

 Дома рассказала, не подумав, и получила взбучку.

                                                                           Мне уже десять лет.

 Мама попросила, чтобы я постирала рубашонки своих братиков и свое платьишко. А потом я пошла, полоскать на озеро, хоть это было не так близко, но зато можно было искупаться.

 Накупавшись, я пришла с бельишком в тазике, а у нас - гости. Приехала мамина сестра, моя крестная, Татьяна Антоновна и с неродной дочерью-падчерицей.

Тетя вышла замуж уже в годах, своих детей у нее не было, да и замужем она не была, а теперь у нее появилась дочка.

По характеру тетя была ласковая, с людьми приветливая, общительная, простая и верующая.

 Она так ласкала дочку Тоню, на два года старше меня. А Тоня так была изнежена лаской.

 Для меня это было дико. Меня никто так не ласкал!

 Отец любил меня по- отцовски, но так сдержанно и лишь когда выпивал, он быстро пьянел, не мог быть сдержанным и говорил собеседнику, какая у него хорошая дочка, а перед смертью сказал маме: - « Я очень любил Нину…».

Помню, однажды мама сидит на кровати в ночной сорочке без рукавов. Руки нежные, белые. Я увидела и хотела приласкаться, залезла на кровать и прижалась щекой к ее мягкой и теплой руке. «ИЩЕ ЧЕГО!».  Это была моя первая и последняя попытка и хороший урок на всю жизнь. Я росла понимающей, уроки схватывала сразу!

 Крестная посмотрела на нас, запущенных детей, на маму, измученную, больную, пожалела нас. Но помочь ничем не могла. Она жила в Средней Азии на станции Арысь. А мы здесь.

Они уехали, у мамы приступы. Даже бывает без сознания. То жар, то озноб - все одеяла на нее стащим.

 А зимой чуть не уморили ее.

Отец пришел с работы, а мама без сознания. В начале приступа сильный озноб, и мы укрыли ее одеялами.  А отец растопил печку, стало тепло, даже жарко и никто не подумал, а как там, на лежанке мама….

Когда отец на ее стон подошел, то увидел, что она без сознания, вся в жару, а под ней тоже постель как огонь, горячая. Он перенес ее на кровать, но мама долго не приходила в сознание.

Зимой мама купила мне новое пальто. Черное, длинное, мягкое, теплое, легкое с черным пушистым воротником из настоящего меха.

 Оно было мне не по росту и не дешевое. А другим детям (школьникам) купили по росту - красные, тяжелые, воротник искусственный, серый, как щетина.

Маму ругают, обсуждают - вот какая не умная, деньги некуда девать. Но на другую зиму я подросла, и пальто стало уж не такое длинное, и  я носила его с удовольствием. А у тех, других, красные пальто стали малы и даже лопались по швам. Но мама никогда не была злорадной, она просто никогда ни на что не обращала внимания, а делала все так, как считала нужным. А я так радовалась своему пальто, что  в первую зиму на переменах бегала к вешалке и гладила мое пальто и не могла на него нарадоваться.

А отца нашего по профсоюзной линии выбрали в профком по «культурным мероприятиям». Это неграмотного человека! Только кто-то злорадный мог додуматься до такого!

 Отец отказывался, но его никто не хотел слушать. Дали ему патефон, иголки патефонные и четыре пластинки. Вот мы и стали дома участвовать в культурных мероприятиях, то есть крутить эти пластинки и слушать песни (народные) и музыку.

 Я хожу уже в четвертый класс.

 Мне уже одиннадцатый год пошел. Понравилась я Ване, однокласснику. Однажды иду со школы, а ко мне подходит женщина и ласково говорит мне: - « Тебя зовут Нина?» «Да» - отвечаю. А она говорит мне:-  «Ниночка, меня так еще никто не называл,- ты меня не бойся. Я – Ванина мама. Ты так понравилась нашему Ване, он мне все уши прожужжал, какая ты хорошая. Пойдем, зайдем к нам. Я тебя хочу угостить».

 Я застеснялась, стала отказываться (но я не умела отказываться и всегда соглашалась).

 Ванина мама повела меня к себе, но Вани дома не было. А мама его объяснила мне, что он застеснялся и убежал. Угостила меня чаем, дала конфет, и я пошла домой.

 Что чувствовала - не знаю. Но запомнилось.

 Больше попыток с Ваниной стороны не было, а я по-прежнему его не замечала.

Ведь у меня тогда уже была – нет, не школьная, а детская первая любовь. Тогда мы жили еще в селе Островное, в своем доме. Я перешла во второй класс - мне исполнилось восемь лет. У меня была подружка Вера, на два года старше меня. А по развитию мы были одинаковы. Ее, еще очень маленькой родная бабушка оставила у себя, когда развела сына с нелюбимой снохой, а Верина мама с меньшей дочкой ушла к своим родным.

 Чтоб внучка Вера не мешала, бабушка поила ее маком, и девочка все время спала. А когда родители сошлись, то заметили у Веры отставанье в развитии и глухоту.

 Мы очень дружили с ней.

 И вот она в десять лет влюбилась во взрослого парня - Федю. А у него был друг помоложе - Вася «Г»арбузив.

Невысокого роста, черноволос, очень смуглое лицо и карие глаза. И, как ни странно, он мне понравился очень.

 Мы с Верой играли вместе, вздыхали, рассказывали друг другу, как нам нравились - ей Федя, а мне - Вася. И вот однажды летом я шла от Веры домой. Через площадь наискосок шел Вася.

 Я опережала его, но задержалась на перекрестке. Он поравнялся со мной, протянул руку, провел по волосам и сказал по-украински, как мы все говорили: «Яка хорошенька дывчина» и пошел  дальше.

 А я повернулась и побежала к Вере, чтобы рассказать ей об этом, а сердечко радостно билось, и я была очень счастливой.

 Потом я бегала к его дому, но Васю не встречала. Он был на работе. Было ему лет так 16-17.

А потом они уехали, и больше я с ним не встречалась никогда. Но запомнилось.

 Измученная болезнью, мама решила поехать со мной в свое село Островное к «фершалу».

Пошли к нему на прием. Мама рассказала, а он и говорит ей: - «Так тебе и надо. Давно бы приехала и не хворала бы столько. И дал маме 3 ТАБЛЕТКИ хины.

 Мама говорит ему, что она пуд их, наверное, выпила за два года. А он сказал, как их надо принимать. За полчаса перед приступом - одну, на другой день - тоже одну и на третий день тоже.

 Мы остановились у мамы Поли – жены маминого погибшего брата Владимира Антоновича Назарова.

 В Гражданскую войну он был расстрелян своими же, белыми казаками.

 Ну вот, пришла мама от «фершала», а вскоре за полчаса перед приступом приняла одну таблетку хины. И ничего не почувствовала. Все было, как всегда.

На следующий день мы уже приехали домой.

 Она так же приняла за полчаса до приступа одну таблетку хины, но приступ прошел гораздо легче. А на следующий день она забыла принять третью таблетку. Но приступ не начался.

Вот так - пуд таблеток хины за два года и две таблетки с умом принятые!

И вот результат…

 А это еще осенью 1935 года.

 Отец работал в рыболовецкой бригаде и за работу ему привезли улов рыбы в телеге и сказали маме, как ее можно посолить.

Отец сделал бочку, мама купила соли, уложила брюшком вниз, а спинками вверх - посолила всю рыбу. Всю зиму мы солонцевались.

 Сначала запах сырой рыбы, но станешь, есть - такая вкуснятина! Отец очень любил солонцевать, и мы, дети, тоже.

Тогда же летом, позади домов, ехали цыгане: два верблюда впереди с поклажей, за ними лошадь, запряженная в телегу. На телеге маленькие ребятишки, а по бокам шли взрослые цыгане.

Вдруг кто-то из наших детей закричал, что Шурика цыгане посадили в телегу и поехали быстрее. Я побежала вдогонку, сильно кричала, а, наискосок, по дороге шел мужчина. Тогда цыгане ссадили Сашу с телеги и поехали дальше.

 Было Саше тогда 6 лет.

Лето 1936 года - мне 11 лет.

 В затмение было страшно, когда день превратился в ночь. А однажды по нашей улице проехали очень много легковых машин. Прошел слух, что Гирьяльское озеро не что иное, как рукав Ледовитого океана, очень глубокое и что оно может прорваться. Оно расположено под крутой горой, в форме стога, круто заканчивающегося перед низиной, что идет к реке Урал.

Тогда нам было страшно, хотя озеро было в километрах 27-30 от нас.

Как из Островного в Новочеркасское, так и из Новочеркасска по совету того же «парткома» отец уехал в город Орск (площадка Никель) на строительство Никелькомбината.

 А потом и мама с нами.

 Не помню, как ехали до станции Саракташ, что за 30 км. На северо-востоке.

 Помню, только, что мы на приезжем дворе, напротив вокзала, и маму, измученную, в хлопотах: достать билеты, сдать багаж-сундук. И помню, как подъезжали к станции Никель, по мост, а под него проезжали автомашины разные.

 И вот мы, сельские, деревенские жители, приехали в рабочий поселок. В среду рабочих, состоящих из таких же (в большинстве) деревенских батраков.

 Но были среди нас и другие, разные перекрашенные, смешавшиеся среди всех.

Домов мало. В основном - бараки и бараки-общежития, стоящие на большом расстоянии друг от друга. И оба порядка - тоже на большом расстоянии.

 Нас поселили в бараке-общежитии. Это - длинный барак, с обеих сторон окна, а с одной - две входные двери. Внутри барак разделен на четыре секции.

Нам досталось место не со стороны окон, а с глухой стены. Семья от семьи отделялась подвешенными одеялами, а за ними – кровать каждой семьи.

 С нашей стороны были три семьи. Мы посередине, а со стороны окон тоже три семьи. У нас две кровати, у стенки стол, а у входа - сундук.

Вот уже и в школу пора. Я пошла в 5 класс, а братишка Вася - в первый класс, а младшему Саше еще только 5 лет.

11 сентября 1936 года с сумкой с книжками подошла к выходной двери, взялась за ручку и…больше ничего не помню.

 Очнулась тяжелобольная.    Лежу на кровати, страшная боль в груди, но врача не вызывали.

 Страшно, нестерпимо болит голова, а в секции духота, накурено, шум. Играют дети, громко кричат взрослые. Играет гармонь, запах водки…..

К тому же оказалось, что у меня понос. Я без сил, мама сажает меня на высокую жестяную урну. Отправить в больницу - ума не хватило.

 Наконец вызвали врача. Врач пришла не сразу, увидела тяжелобольного ребенка, но в больницу не назначила.

Мне стало совсем плохо. А мама села писать письмо своей сестре в Арысь. Пишет - Нине совсем плохо, наверное, умрет.

 Но  не умерла. Не суждено, знать, было! Чуть стало полегче.

 Мама и говорит мне, что уже я большая и ей неудобно с урной возиться, чтоб сама теперь ходила в туалет. И я пошла сама. Но почему было ей не проводить, не проследить? Ноги у меня дрожат, силы нет, но со ступенек сошла и пошла дальше. А там тоже ступеньки и на дыру, что бы попасть, нужно было подняться на возвышенность. Со страхом кое-как поднялась, присела, а ноги не держат. Как же мне было плохо…. Не знаю, как я добралась до постели.…

 Пишу о маме без обиды. Просто в детстве и юности  от родителей она не видела ничего хорошего, доброго. Не  научилась, негде было, не у кого.

Врач,  что была тогда, сказала, чтоб привели меня в амбулаторию. Но я идти не могла, устала, и мама взяла меня на плечо и понесла. А мне захотелось в туалет. Это ее сильно раздосадовало. Благо, по-пути, такой оказался.

 Обратно с амбулатории нас отвезли на подводе.

Врач назначила 30 уколов ХИНЫ?! И, чуть я встала на ноги, стала ходить на уколы. Приняла аж 23.

 А на 24 дежурная медсестра оказалась не еврейка, а русская. Она возмутилась, когда я сказала, сколько я приняла и сколько назначили, и строго сказала, чтоб больше сюда не показывалась и что мне не нужны эти уколы.

Когда я поднялась с постели, худющая - одни лопатки торчат. Сяду - сил нет, согнусь как старуха, а позади меня укатывается со смеху соседка - передразнивает меня, шутит….

Мне захотелось соленых огурцов. Мама дала большое блюдо и 3 рубля денег. Я купила полное блюдо, но донесла до дому два или три огурца.

 Мама ужаснулась: - « Як ты не лопнула…?»

С октября я пошла в школу. Сильно отстала и никого не знала, но как-то потом вошла в норму.

 В первом классе учительницу звали Надежда Петровна. В третьем и четвертом - не помню, а в пятом - Наталья Алексеевна Бирючкова, светлая ей память!

 Она была добрая, внимательная, относилась к детям с душой.

А вот и Первое мая 1937 года. День, запомнившийся мне на всю жизнь. Н.А. отобрала из всего класса четырех девочек, и они надели сарафанчики с очень пышными юбочками, а на головы – шапочки, а сверху прикрепленные лепестки, как у ромашки и в середине - оранжевый шелковый кружок.

 А все костюмчики и шапочки ею были сшиты из марли. И среди этих ромашечек была и я. Мы, школьники, пошли все в старый город (Орск), чтобы там пройти вместе со всеми взрослыми мимо трибуны с плакатами и знаменами.

До города- 6 километров.

 Поле, приречный лужок, мост через реку Урал, и сразу дома города начинаются.

 Мы прошли с демонстрантами, а потом я и девочки возвращались домой.

Настроение было радостное. День ясный, солнечный. Мы останавливались под деревьями, смеялись, пели.

 Не заметила, как подошел ко мне мой отец. Улыбался ласково, погладил меня по «ромашке» и позвал, чтобы пошла с ним, но понял мое настроение и сказал, что если я хочу идти с девчонками, то ладно.

И он ушел, а мы продолжали свой весенний путь - четыре «ромашки».

Отцу дали отдельную комнату в бараке напротив. И хоть номер комнаты был 13, мы радовались очень.

 Я отца уже называла не «тятя», а папа и говорила уже на русском.

Отец сделал из фанеры шифоньер. Правда, сверху фанеры не было, но была дверца. Наши сменные одежды и мои платьишки висели там (их почти не было, сменных). Постираем и на себя.

 С шестого класса я была самостоятельна - сама стирала на себя, гладила, ходила в баню.

 В комнате было уютно. У большого окна на западную сторону стоял стол, а на нем цветок, что рос не по дням, а по часам и зимой и летом, весь в алых цветах, а лепестки покрыты золотистым песочком - «Ванька мокрый", хрусталик, бальзам.

 Никогда больше я не встречала  цветок - хрусталик  с такими цветками.

 По обе стороны стола, слева - солдатская односпальная кровать. На ней спали «калачиком» оба братишки. А с правой стороны - моя     кровать. За ней, в ногах, шифоньер, впритык к стенке и поперек комнаты.

Вот и «детская» наша комната по эту сторону.

 А по другую, за шифоньером -двуспальная кровать для родителей, на пружинах. Как войдешь в дверь - по правой стороне от нее вешалка, а по другую сторону - умывальник, тазик под ним на табуретке, а в углу в закусочке - помойное ведро.

 А дальше к столу на табуретке чистое ведро с питьевой водой. А на другой табуретке сначала была керосинка, позже ее сменил примус. Вот и вся обстановка.

 Уборкой квартиры занималась я. Полы деревянные, не крашеные мыла часто. Вещи прибирать на место не были приучены никто. И это меня очень расстраивало. Так и ходишь и прибираешь за всеми.

Мама устроилась на работу в столовую прачкой, на время отпуска прачки, что была там.

 Замызганные, черные халаты за это время превратились в белоснежные. Замачивала, кипятила, прополаскивала и  стирала как надо.

Когда пришла настоящая прачка с отпуска - ей это очень не понравилось, и она невзлюбили маму, и интригами изжила ее вообще из столовой.

 Сначала маму перевели делать мороженое - помощницей. Мастер был доволен ее работой. Но вдруг перевели ее печь пирожки.

 Целый день у раскаленной плиты.

Но, после двухгодичной перенесенной болезни, сердце у нее было надсажено, и она не смогла там работать и уволилась.

 А вскоре поступила в здравпункт - санитаркой.

 Так вот, когда мама стала работать - решили, что готовить обеды буду я. Ничего сложного нет - закипит вода, положить все продукты, а когда сварится - заправить комбижиром. Вот и все хитрости.

 Но на керосинке я не успевала, нервничала, боялась опоздать в школу. Да и с уроками не стала успевать. Еще и уборка комнаты, стирка, глажка своего белья.

Но нашли выход - купили примус. Научили, как обращаться с ним - дела пошли быстрее.

 Мальчишек (братишек своих) я почти не видела. Вася ходил в первую смену, а я – во вторую.

 А Саша с утра до ночи - на улице, вольный казак! Прибежит, запыхавшийся, отрежет кусок хлеба, намочит водой, макнет в сахар - и уже убежал. Ни какого сладу с ним…

Мне уже исполнилось 13 лет.

 Перешла в седьмой класс.

 Вот уже и каникулы. Но, родители, на деньги, за  проданные ранее дом и корову, решили купить корову.

 Рядом с туалетом построили низенький сарайчик и сказали мне, чтобы я ходила за травой к лесу.

 А как ее руками рвать?

 И я стала ходить по картофельным огородам и полоть траву. Набью мешок, на плечо и понесла домой. А была я невысокого роста и худенькая.

 Соседка Варламовна - пожилая женщина, увидела меня с мешком на плече - ужаснулась. А при встрече с матерью стала говорить ей - «Наташа, ты так загружаешь дочь свою, у нее нет свободного времени, да и тяжести такие ей носить еще рано, она еще не окрепла до этого».

Наверное, это повлияло. А может быть предстоящая  поездка моя с Нюсей и ее сыночком Федей, по ее просьбе, на мою родину в село Островное. А она ехала к родителям мужа для знакомства с его родней. А муж ее, тот самый молодой человек Федя, о котором вздыхала подружка моя Вера.

Нюся, а точнее, земляк наш Федя Литвинов - ее муж, попросили родителей, чтобы я поехала с Нюсей, чтобы помочь ей в дороге с ее маленьким сыночком - тоже Федей.

И мы поехали.

А перед этим мама купила  мне аж три платья. Три раза стояла в очереди.

 Я взяла только одно новое платье и еще одно, старенькое - для смены. А когда вернулась с поездки, то оказалось, что одно новое платье, что нравилось мне больше всего - продали. Меня это огорчило очень. Но все же два остались!

 Как ехали туда и обратно в дороге, как-то не запечатлелось.

 Помню, когда приехали в село Островное - Нюся пошла к родным Фединым, а я к своим родным - маме Поле.

Так ее все родные звали, и взрослые и малые.

 Она сноха мамина - жена брата Владимира Антоновича Назарова, погибшего в Гражданскую войну.  Жила с сыном Михаилом. Была очень молчаливой, в вечных хлопотах. Не видела ее сидящей, отдыхающей.

 Со мной она тоже почти не разговаривала, а я с детства была очень застенчива. Но в это время приехали из Арыси новобрачные, ее дочь Паша и муж ее Афанасий (Афоней).

Они веселые, молодые, счастливые - ходят по гостям. Да еще тетя, моя крестная  Татьяна Антоновна приехала из Арыси. Возможно даже, вместе приехали. Ну а мне стало скучно.

Навестила Нюсю и ее Федю. С кузеном Мишей (намного старше меня) один раз съездили на подводе на реку Урал.  Там он посадил меня верхом на лошадь и прокатил чуть-чуть. А после у меня болело все. Он был не очень добрый, к себе не располагал. Я это чувствовала.

 А за Уралом всего в 17 км село Крючковка (Нахаловка).

Там жила папина племянница Нюра.

Решили поговорить с почтальоном Крючковским, что бы он отвез меня в Крючковку к родным.

 Вот мы и встретились. После ее сватовства прошло более 10 лет. Тогда мне шел третий год, а теперь уже 13 лет.

 Нюра была ласковой. Много говорила со мной, купили материал в клеточку  и пошили  у соседки мне юбочку с кофточкой. А потом показала береженые вещи - шелковые красивые платки.

 «Это я берегу,…когда ты вырастешь, подарю тебе…». Но не пришлось - война все смела! Через три года…

С какой радостью потом я вспоминала мою сестрицу-страдалицу. У нее родились только мальчики - пятеро. В войну мужа взяли в армию, а она одна с такой оравой, работала в колхозе и дома без отдыха.

 И голодали и холодали….

А старший сынок Миша после 7 класса пошел в училище (в ремесленное, в Оренбурге). Там ускоренно их обучали и по заводам распределили.

 Но дали отпуск-неделю.

Пока доехал до дома - уже и возвращаться пора. А мать говорит ему, что много мужской работы накопилось в доме - чтоб помог. Недельку если задержится - там поймут. Ничего не будет.

 Миша к месту назначения опоздал на неделю. Шла война - законы военные. Его, мальчика в 15 лет осудили и дали 5 лет в колонии ИТК. После окончания срока еще года полтора не отпускали на волю.

 Мои родители тогда в 1948 году переехали и жили в Крючковке. И я, будучи уже замужем, приехала к ним из Ташкентской области на время родин. Сестра Нюра попросила меня написать, куда следует, что бы ее сына отпустили.

 Три дня я писала письмо самому Калинину в Верховный Совет. Очень сжато, лаконично, но самое главное-война, муж на фронте, одна с пятью детьми работала в колхозе, ничего не получали за труд. По неграмотности своей задержала сына, и за это он был осужден. Срок прошел, а его не отпускают. Его отец пришел с войны по ранению, семья голодала. Принес с поля горсть пшеницы - его осудили и посадили на год, а когда пришел оттуда очень больной, то вскоре умер.

 Не знаю - письмо ли помогло или так пришлось, но Мишу отпустили, не было дома его 7 лет…вся его юность.

Это все произошло потом, а сейчас конец лета 1938 года.

 Мы благополучно съездили и вернулись.

 Стала готовиться к школе.

 А вот и начало занятий.

У нас новая учительница - классная руководительница 7 «б» класса.

 Маленькая, худенькая, а строгая - ужас!

Ученики тоже новенькие. Трое - второгодницы и один - племянник нашей руководительницы Екатерины Григорьевны Трофимовой. Звали его Аркадий. Он на два года старше меня. И у мамы и у тети один сынок и племянник, избалован. Ветреный, но веселый, живой, интересный.

 Он понравился всем нашим девчонкам. А «Екатеринушка», (так мы стали ее звать между собою) стала нас рассаживать по партам.

 К этому времени я заметила, что Аркадий обратил на меня внимание. Я тоже обратила на него внимание.

 И вот, стоим мы, построились в ряд, а Е.Г. называет по фамилиям и указывает где, с кем сидеть. Мне, конечно, очень хотелось, чтоб с Аркадием. И ему, наверное, чтобы сидеть со мной.

 Наконец, мы остались вдвоем. Сначала назвала меня и во втором, среднем ряду указала вторую парту. Я села, а потом и Аркадий рядом сел.

Я была очень довольна, он - не знаю.…Но, зато, все девчонки окрысились на меня и стали следить за каждым нашим движением.

Прихожу я на занятия, положила сумку в парту, а Артюшенко Рая (на два года старше меня) вдруг захотела со мной дружить. Я, простодушно, приняла это как надо. Вот мы с ней под ручку носимся по коридору, залу, другому коридору и обратно.

 Весело, радостно.

 Прозвенел звонок. Я вхожу, а на парте разложены мои ручка, чернила, тетрадь, книга. Мне это так странно, а Аркадий улыбается, проверяет - понравилось ли мне.

 Потом спрашивает, сделала ли я перевод по немецкому, он может дать мне переписать. Но я сделала сама. Я сижу, слушаю урок внимательно, а он поправил мою юбку. Я удивилась, мне это не понравилось, но не дошло до сознания, что самой нужно быть аккуратнее.

У меня хорошее настроение. Мы по прежнему с Раей носимся на перемене вдвоем, но прозвенел звонок на урок и, идя в класс, она говорит мне: - «Все в классе говорят, что на уроках Аркадий тебе гладит коленки…».

Меня - как обухом по голове! Я остановилась, шок поразил меня! Я закричала: - «какая гадость». Потом заплакала. Слезы лились градом. А она повернулась и пошла на урок, как ни в чем не бывало.

 А я побежала к выходной двери, выскочила на крыльцо, а по ступенькам поднимался Аркадий. Увидев меня рыдающую, кинулся ко мне: - « Кто тебя обидел…?Что случилось?». Но я, в сердцах, в гневе? - «Уйди ты….»-будто он обидел меня. И побежала домой. Книги, сумка, остались в классе.

 Я на уроки больше не пошла.

 Никто вечером сумку мне не принес, и лишь на следующий день кто-то все же принес.

 Когда я пришла на следующий день в класс, никто со мной не разговаривал. Раису, как подменили - больше ко мне не подходит. И никто из учителей не спросил, почему я ушла с уроков.

 Аркадию я сказала, чтоб книжки, тетрадки мои не доставал. Он почувствовал во мне перемену, но спрашивать не стал, а вскоре уже вращался в компании девушек, где была и Рая.

 Вот такая короткая и горькая была моя первая любовь! Но и длинная, на всю «оставшуюся жизнь». Я его полюбила в первый раз и любовь это всегда жила во мне. Но не сумела защитить свою любовь.

 Они старше меня - интриганки - сумели легко, играючи отнять ее у наивной молоденькой девчонки.

В войну он был на фронте. Переписывался со многими девчонками. Но мне он не писал. А когда кончилась война, его сразу не демобилизовали. И он служил в Кандалакше, на Кольском полуострове.

 В январе 46 года был в отпуске у своей тетки «Екатеринушки», а вернее, так я думаю, что она дала ему мой адрес, и весной уже он прислал на мой адрес (но всем девчонкам, четырем бывшим одноклассницам, с которыми я училась в Ташкенте в ТТИ - Текстильный институт) письмо.

 И еще несколько до лета и свои фотокарточки.

 На одной он написал: - «вспомни, как мы сидели за одной партой и хотели, но не смогли сказать друг другу, о чем мы думали.

Потом были две встречи, но об этом потом - по порядку.

 Долго переживать мне не пришлось. К концу зимы пришла в класс к нам новенькая ученица, Аня Шейко.

 Божий подарок мне - ее дружба, длившаяся всего около полугода или чуть больше. Она приехала с Ферганы и жила у своей сестры, взрослой, семейной уже.

Худенькая, в голубеньком платьишке, такой - же шляпке (маленькая мама).

Белолицая, светло-голубые глаза и такая добрая, простая, обаятельная улыбка на лице. Она пришла в наш нездоровый, клокочущий интригами, наш недобрый класс.

 Самые бойкие (им уже по 16 лет) присмирели, будто укрощенные ее доброй улыбкой. Стали приглашать ее к себе.

 А жили все в бараках-комнатах.

 Она навестила всех, но нашлась причина, пришла ко мне за книжкой.

 Мы разговаривали, смеялись. Ей понравилась моя простота, наивность, непосредственность.

Как я уже упомянула, в комнате нашей было чисто и уютно, как ни у кого других (это тоже был повод, чтоб невзлюбить меня).

И Аня стала дружить со мной, выбрала меня. (Ах, я опять бельмо на глазу интриганкам!)

    Закончился учебный год.

 Сдали экзамены. КАНИКУЛЫ. А мне уже 14 лет.

 О дружбе с Аней и каникулах, чуть позже.

     А сейчас я вернусь назад….

Зима 1938-1939 года. Как я уже писала - родители купили корову…

В декабре 1938 года мне выпало счастье-путевка в «Артек».

Этого моя бывшая подружка Рая Артюшенко простить не смогла и сочинила легенду, якобы моя мама ходила просить и даже плакала.

 Но дело было совсем иначе.

У нас, как и у многих в то время совсем не было денег и провожать было не на что. И хоть путевка была бесплатная, но дорога до Москвы и обратно - за свой счет. Кроме  того, родители должны были сами за свой счет сопровождать до Москвы, а через два месяца приехать в Москву и привезти домой.

А было так, совет учителей назначил кандидатуру. Им был какой-то ученик, но он был болен и врачи не разрешили поездку.

 Вторая была  - ученица, как мне кажется, из нашего класса, но родители требовали бесплатный проезд и сопровождение бесплатное и отказались из-за отсутствия средств.

И только третья кандидатура была моя. Когда вызвали родителей - они, по понятным причинам, сразу не дали согласия, а отец пошел посоветоваться с секретарем парторганизации, «парткомом», и тот помог отцу, чтобы выписали аванс.

 Так я поехала в Москву -одна, в драных валенках, в какой-то сшитой «на руках» «куцавейке» и с деревянным чемоданом.

Когда я ехала в поезде, то прошел слух, что по путевке в лагерь едет девочка в Москву - одна.

 Командировочные - москвичи - приходили на меня смотреть и спрашивали, как я буду искать в Москве детский эвакопункт. А я отвечала: - «так, по адресу…».

Наивно?

Но от их вопросов и возмущений родителями, отпустившими девочку одну, у меня произошел нервный срыв, мне стало плохо, и пошла носом кровь.

 И все же мне повезло - нашелся один командировочный (москвич), который знал нужный мне «детский эвакопункт» и даже был знаком с одной из его сотрудниц.

 Он сказал, что поможет мне, но он не собирается со мною нянчиться, и если я отстану, то чтоб не смела его окликать.

Он шел по Москве своей мужской походкой, а я бежала за ним следом, «жутко одетая» и со своим огромным деревянным чемоданом.

 Впервые в метро, спуск, подъем на эскалаторе. Остальные три остановки ехала на трамвае одна.

 А как я декабрьским поздним вечером проходила сквозь ослепительный нескончаемый поток несущихся автомобилей - через площадь проезда «Девичье Поле»- невозможно описать.

 И все-таки я очень благодарна этому франту-москвичу., который оказал мне бесценную услугу - помог найти нужный мне эвакопункт.

 Артек-это была волшебная сказка.

 Все впервые: море, вечно зеленый парк, мягкий, тающий снежок и аромат моря.

 Божественный воздух, горы, горный поток, шум прибоя, лунная дорожка, убегающая почти, что за горизонт.

Впервые - все лучшее - детям.    Питание, спальни                                                                                                                    с мягкими постелями, распорядок, кружки, экскурсии и утренние линейки!

 Да - это было огромное счастье для той девочки, которая еще не видела в жизни ничего хорошего… а, впрочем, Аня и ее дружба были светлым  лучиком.

     Когда же я приехала из лагеря (за мною приезжала мама – два дня ждала меня на вокзале), то Ани уже не было.

      Она уехала в город Свердловск.

 Встретили меня в классе хорошо. Ко мне приходили девочки, и я много рассказывала им о своих впечатлениях, показывала фотокарточки, открытки. Им было интересно (пока).

Запомнился теплый весенний денек на пасху. Пришли ко мне девчонки и позвали гулять.

Всей оравой зашли к Тоне, которая  жила на квартире в бараке. Она показала свои новенькие модельные, на венском каблуке, туфли, каких еще, пожалуй, ни у одной девочки не было. Все отнеслись к этому спокойно, а я бурно восхитилась и радовалась за Тоню.

 И тогда Тоня предложила мне их обуть, уговаривая, что они ей малы, а больше надеть нечего и мы поменялись туфлями. Так я впервые щеголяло в чужих, но очень красивых туфельках, а Тоня посмеивалась.

Взявшись под руки, ходили мы во всю ширину шоссе от поворота от стадиона до клуба и обратно, и мечтали о том, чтобы всем вместе поехать куда-нибудь учиться дальше. Моей восторженной душе казалось, что так будет непременно, что дружба наша нерушима и нерасторжима.

 Но это чудо было только один раз.

После окончания 8 класса мои родители стали строить на «Майке» дом, и мы переехали туда жить, таким образом, я совсем откололась от Никельских и стала «Майской».

Ко мне (они - никельские девчонки) приходили только ночью, чтоб пошарить в огороде огурцы (по признанию Шуры А.)

 А жаль! С какой радостью я бы угостила их днем.

 В девятом классе появилась новенькая - Колпащикова Аня и тоже на два года старше меня. Жила она за «Мойкой», еще три км идти и мои родители предложили ей зимой жить у нас.

 Дружили мы хорошо. У меня была отдельная крошечная комнатка. Спали на одной железной солдатской кровати и всегда и везде были вместе.

 После окончания 9 класса она уехала с мамой и сестренкой в город Коканд (вернее - мать с сестрой уехали раньше, весной).

А летом1941 года началась война!

 Тося уговорила меня поехать с ней на сенокос в совхоз, где работал ее отец.

 Были недолго. А потом нас со школой послали в колхоз полоть пшеницу.

 Шли от станции Кувандык по красивым холмам. Там была у нас руководителем какая-то учительница начальных классов, которая нами совершенно не интересовалась. Девочки рассказывали, что она была озабочена своим пропитанием, но никак не нашим. Я же вслух этим очень возмутилась.

И, хоть о ней распространяли слухи другие, но не о них, а обо мне, о моем возмущении по приезду передали учителям в школе.

 А потом во второй раз, уже осенью нас послали на уборку в колхоз.

 Так же от станции Халилово мы шли за подводами пешком. Там нас разбили на две группы. Наша группа убирала лен. А жили мы в полевой землянке, спали на нарах.

 Однажды в землянку набилось много колхозников мужчин, они страшно шумели и матерились. Было противно, гадко, накурено и душно и мы долго не могли уснуть, но все молчали.

Одна ученица не выдержала, у нее случился нервный срыв. Она стала рыдать - это была истерика. А я стала возмущенно кричать и стыдить взрослых. И вот тогда остальные наши девочки возмутились мной, за крик мой и той девочки: - «Подумаешь, неженка, разревелась. Мы не хуже ее, да только не стали реветь!»

И опять моя выходка в землянке была доведена до сведения учителей.

 Вот так и создают «мнения».

 Откуда мне стало об этом известно - да все оттуда же, от них. Они с большим удовольствием сами же передали мне, как обо мне отзывались учителя…

А вот еще один пример нашей дружной классной спайки.

Когда там же, в колхозе, стало известно, что нас отпускают домой, и что вещи можно оставить, их привезут позже. А мы можем пойти пешком - здесь близко, километров 17.

Мы так и сделали.

 Все наши девочки пошли пешком, но вышло так, что за селом мы оказались только вдвоем (теперь не помню-с кем). Шли с утра -  до заката солнца, не разговаривая. Очевидно, нам было страшно. А с вещами ехала Рая и другие.

Я закончила 9 класс.

Началась война.

Некоторые одноклассники и одноклассницы пошли работать, постарше мальчиков взяли на фронт. Родители мои мне сказали, чтобы я тоже пошла работать, но я почему-то восприняла это так болезненно, мне казалось, что я теряю что-то важное, не окончив среднюю школу и не получившую среднего образования.

Отец пожалел меня, а с ним и мама, и разрешили мне закончить школу. Я была счастлива.

 В начале лета 1942, после окончания школы, мы, бывшие одноклассницы (пятеро или семеро) пошли устраиваться на работу, почему-то в охрану, на Никелькомбинат.

Всех взяли, а мне отказали. В расстроенных чувствах пришла домой, не зная, куда же мне идти устраиваться (одной! страшно!) на работу.

 Мама посоветовала зайти на эвакуированный кольчугинский прокатный завод 516, что был расположен в депо, рядом с Никелькомбинатом.

Там меня приняли на должность инспектора военного отдела по учету военнообязанных завода. Но, пока будут оформлять на меня допуск, а это на запрос должен прийти ответ из Москвы, я работала месяца два спецкурьером спецотдела - носила секретную почту на главпочтамт в старый город, 6 км туда и 6 –обратно. Через поле, лесок и речку.

Работа инспектора по учету была не пыльная, но каждые три месяца продлевали брони военнообязанным рабочим, а это на каждого в трех экземплярах, а их 800 человек, и чтоб ни одной брони не испортить, иначе рабочий пойдет на фронт, а их не хватало на заводе.

Потом два экземпляра каждой брони подписывал мой начальник, а затем в райвоенкомате - там двое подписывали.

 Одним словом, была сплошная напряженка. Оклад - самый маленький служащего, карточка хлебная-500 граммов хлеба в день.

И вот одна добрая душа подсказала мне, что в диспетчерском отделе освобождается должность оператора завода. Оклад тот же, но хлебная карточка, аж 700 грамм.

 Это была чудесная полоса в моей жизни.

 Все ко мне были хорошо расположены. Меня приняли в диспетчерский отдел, а начальник военного отдела Иван Абрамович Крапивин (майор) меня великодушно отпустил.

 На новом месте работалось мне хорошо. Главный диспетчер завода, наш начальник, сразу же мне заявил: - « Буду звать Вас Нина Федоровна». «Но почему, мне так неловко - смутилась я – Как сказал, так и будет!

 Так он меня и звал, добрейший наш Владимир Иванович Андрианов, эвакуированный с семьей с Кольчугина с заводом.

 Другие звали по-разному. Кто Нина, кто по фамилии, а многие просто - Ниночка.

Сутки работаю - двое дома.

На работу шла охотно. Да и все в семье нашей были довольны, ведь прибавилось аж 200 грамм хлеба в день.

Вожделенный хлеб!

Как мы хотели его наесться вволю, досыта…

 Две бывшие одноклассницы после окончания школы поступили в институт. А на следующий год поступила в Ташкенте еще одна - Тоня Парамонова.

Вот она, приехав на каникулы в 44 м, так рассказывала о Ташкенте, так уговаривала меня (не знаю, почему), что я, с согласия родителей, пошла к директору завода с заявлением, отпустить меня на учебу.

Не отпустил.

 Пошла к прокурору. Вышел анекдот. Выслушал меня - позвонил директору, а тот ему: - « Гони ее в шею!».

 Не прогнал, а только пристыдил - война же!

 А летом 45 го директор  Виктор Иванович Губин советовал поработать еще два года, и тогда на заводскую стипендию смогу учиться в металлургическом или в другом институте в Москве. А если уж так хочется в Ташкент, то и он  поедет через два года  в Ташкент учиться в академии.

 Я не уверена была, что могу поступить. Столько времени прошло… и еще два года.

Как меня он уговаривал: - « Знаю, как живет ваша семья, они не смогут помогать, все равно не сможешь окончить…». Как вещие были его слова.

 Так и получилось. Не окончила.

 И он же принял меня и мужа моего на работу на завод (в то время, весной, когда сокращение шло по всем организациям и предприятиям).

Сокращение рабочих карточек, а, значит и сокращение рабочих мест и должностей.

Тогда мы с Валентином поженились, отчислились из института со второго курса и приехали вдвоем к моим родителям (В марте 1947 года)

А пока что лето 1945 года.

 Пережили великую радость-окончание войны.

 Я волнуюсь, сдала обходной лист, уволилась с завода, готовлюсь к отъезду в Ташкент, да и вся семья волнуется, помогает.

 Отец сделал из фанеры чемодан, с ручкой, наружным замочком (берегу его и сейчас), покрасил в черный цвет. Перешиваем зимнее пальто на осеннее, там ведь тепло - в Ташкенте-то.

 Наконец, в раннее августовское, ясное утро простилась с отцом и младшим братишкой Сашей.

Провожать меня пошла мама и средний брат Вася. Решили идти прямиком пешком до речки Урала, потом на лодке через Урал, а дальше прямиком на станцию Орск. Всего будет 78 км.

Повезло, на реке лодка была, но на другой стороне у домика охраны железнодорожного моста.

 Докричались, добрая душа пожалела, да и заработать за переезд неплохо.

 Уже мы на станции, вот и с мамой и Васей простились. И не знала я, что на долгие годы, что навсегда из семьи уезжала .

Так и осталась в памяти картина: ясное, тихое раннее утро. Брат Вася в белой рубашке, несет довольно увесистый чемодан на плече, а я и мама с сумками идем за ним следом по тропинке через луг к реке, плывем на лодке.

Мама просит понести чемодан у Васи, а он не отдает.

 Вот целуемся, прощаемся. И поезд тронулся. И защемило сердце. А на перроне двое - мама и брат, самые дорогие, любимые и я еще не знаю, что оторвала себя уже от них.

 В Оренбурге - пересадка.

 Закомпостировала билет, подошел поезд Москва - Ташкент. Бегу по перрону вдоль состава, в тамбурах вагонов одни военные, вышли покурить, а огромная толпа пассажиров стала приступом брать вагоны, но  мест нет, вагоны переполнены, набиты до отказа, я крайняя, в конце толпы. Вижу - дохлый номер - не сесть…

 Что же тогда. Вид расстроенный, растерянный.

-Куда едешь, сестрица - спрашивает молодой улыбчивый военный. К моему стыду, до сих пор не научилась распознавать звания на погонах…

- В Ташкент, учиться…

-Учиться? Ну, что, друзья, поможем дивчине?- с этими словами подхватывает меня под руку с одной стороны, кто-то под руку с другой стороны, с обеих сторон подхватили за ноги и через головы толпы, как сноп передали в протянутые в тамбуре руки других военных. И я уже стою в тамбуре и вижу, как чемодан и сумки, таким же благополучным образом, по воздуху через головы толпы переданы и поставлены рядом со мной.

 Это все произошло так внезапно, стремительно, как во сне, и я стою и не могу опомниться, а военные скромно отошли в сторонку. Но я все же нашлась, чтобы поблагодарить всех, сказав в пространство - большое спасибо - но те и виду не подали, как будто никто не имел к этому никакого отношения.

 Пошла по вагону, приткнуться негде. Средних лет женщина в военной форме разрешила поставить на проходе у своей нижней полки мой чемодан.

Поставила и села на чемодан. Пассажиры идут, обходят, сторонясь (неудобно), но никто ничего не говорит.

 Слава Богу, я успокоилась.

 Поезда тогда шли медленно. Трое суток до Ташкента.

Две ночи дремала, сидя на своем чемодане, на проходе. А третью ночь проговорили с Алешей, нечаянно познакомившись.

 Сидели в тамбуре, свесив ноги со ступенек вагона.

 Степь, жара, духота - днем дышать нечем в битком набитом вагоне. Верхние полки -сплошные нары, и самые верхние все заняты.

А тут ночь, ветерок, повеяло прохладой, свежий воздух.

Алеша рассказал мне о своей несчастной любви.

Ехал он (адъютант) по поручению начальника, своего командира дальше Ташкента.

Об Алеше мне тоже хотелось бы написать. Ведь встретился хороший человек, воевавший, разведчик.

 И переживший горечь разочарования.

Когда двое любят по настоящему, а вмешивается третий лишний, пусть даже друг - любви не жить! Любви не быть!

 Алеша узнал, что это третья моя ночь почти без сна. Уже рассвело. Поговорил с военными на своих нарах, все разошлись, а он предложил мне лечь поспать часок-два.

 Я не решалась, но женщина - военная сказала - ничего здесь нет неудобного.

 Когда я проснулась, то увидела Алешу с перевязанной головой.

 От волнения, воспоминаний у него открылась рана на голове.

Потом он показал мне свои фотокарточки в альбоме. Я поблагодарила его, села на свое место.

А познакомились мы спонтанно.

 Несмотря на то, что мне, единственной севшей в вагон благодаря их помощи (военных), я возмутилась их насмешками над тремя демобилизованными военными девушками с медалями.

На их оскорбительное? - «Повесьте медали на место, чем заработали…» и другими.

Я, стоявшая в коридорчике, услышав это, взорвалась (я же бык в квадрате) и наговорила военным такого, что и сама не знала, откуда, что и взялось!

Они удивились, а потом саркастически: -   «Пойдем отсюда. Какая-то ненормальная…» - удалились.

 Но насмешки потом прекратились совсем!

Насмешники ушли, а я стою у окна, сама не своя, смотрю в окно, а рядом стоит молодой военный и смотрит на меня по-доброму.

Что-то сказал мне, что бы я не расстраивалась или еще что-то. Я ответила.

 Слово за слово - потом он предложил пойти в тамбур, а сам рассказывает мне об одной девушке на фронте. И так по доброму о ней рассказывает, по человечески. Я и не заметила, что мы сидим на полу в дверях тамбура, свесив ноги на ступеньки.

Эта девушка Светлана, единственная дочь профессора, студентка института, с первого дня ушла добровольцем не фронт. Была очень красива, умна, начитана.

Начальство заметило и быстренько подняло ее наверх поближе, но и быстренько стало опускать все ниже и ниже.

Наконец, даже в каком-то незначительном штабе ей даже пришлось чистить нужник!

 Видно, начальник хоть и небольшой был, но очень сердитый и гордый. Не мог простить опальному «бойцу» несговорчивость и неуступчивость, которая таким образом унизила его мужское достоинство (как и всех прочих до него).

 И вот приезжий корреспондент идет по нужде и видит, как боец надраивает во дворе нужник - прекрасная его знакомая, замечательная Светлана.

Удивление, возмущение, обещание помочь перевести или забрать ее с фронта, так как ее отец (известный светило науки) болен.

Но нет, она согласилась лишь на перевод на передовую. Ее перевели в окопы к солдатам, а там беспроволочный телефон давно уже сработал, и о ней уже была составлена легенда.

 Солдаты - простые люди, встретили ее по братски, с уважением. Окружили вниманием и заботой. Алеша знал ее, встречался с нею и восхищался ею!

 Слово - за слово, и как-то незаметно он стал рассказывать о себе. Воевал, больше в разведке. Пропадал безвести, домой родителям было послано четыре известия о его гибели.

 А он, подобранный другими частями, раненный или контуженый  был не раз отправлен в госпиталь; домой не писал, не хотел расстраивать.

 Потом, после госпиталя разыскивал свою часть и опять воскресал.

До войны они дружили втроем - он, друг и Наташа.

Наташа выбрала его, Алешу. У них большая, настоящая любовь - а друг - их друг.

 Алешу взяли на фронт, а друг сумел остаться по брони.

 Ни одному извещению о гибели Алеши Наташа не верила, а после четвертого - что-то случилось с ней. Ей стало все равно - апатия, жить не хочется.…

 А друг начеку, всегда около, всегда рядом.

 Они поженились. Родился ребенок.

 И вот, после ранения очередного, после госпиталя, получив отпуск, приехал Алеша и все узнал.

 Подруга Наташина сообщила ей, что приехал Алеша. Наташа качала ребенка, была в коричневом шерстяном платье (он запомнил).

 Как услышала, метнулась к двери.

Без пальто, зимой, в мороз выбежала из дома и бежала из одного конца города в другой.

 Открылась дверь, вбежала Наташа, в одном платье, косы разметались по спине. Глаза безумные. Подбежала к столу, упала на стол на руки и рыдала, рыдала, может час, может два.

При виде ее Алеша подошел к окну и так стоял, не повернувшись.

 Ни слова не сказав, она встала, закрутила волосы и вышла раздетая в стужу, в стынь. Он бросился вслед, чтоб дать пальто, но она побежала все быстрее и быстрее, а он был ранен в голову и после госпиталя не мог бежать.

Его рассказ меня взволновал. Я стала говорить, что вины ее нет никакой. Все это проклятая война.. Что и друг мешал ей со своей любовью. Что у женщин бывают после долгих напряжений срывы, каким и воспользовался друг.

И еще я сказала, что эта их с Наташей любовь была настоящей, что дается она избранным судьбой и что если бы не война…. Другой такой ни у него, ни у Наташи не будет никогда, а будет вечная рана на сердце у обоих. И что если судьба  решит свести их опять вместе, то надо простить все друг другу и будут тогда они счастливы.

 Он удивился, что я так говорю и подумал, что и у меня подобное что-то было. Но я сказала, что мне 20 лет, я еще ни с кем не встречалась и что говорю так, как говорит мне мое сердце.

 А наутро, как я уже писала выше, у него открылась рана на голове.

 В Ташкент мы приехали ночью.

На перроне, на площади пред вокзалом много пассажиров с вещами. Там же и мы, на площади, нашли местечко. Сложили вещи в кучу. Военная женщина, девушка с сестренкой и я.

 Сели на вещи, прикорнули. Было зябко, мы были в легких платьицах, а женщина достала шерстяное одеяло и накрыла нас сверху.

 Пригрелись, поспали. А наутро девушка уговорила меня съездить на базар, а женщина пообещала охранять наши вещи.

 Пока мы ездили на базар, на Тезиковку, что недалеко от транспортного института, Алеша закомпостировал билет.

Был уже его поезд, и он нашел место, где мы остановились. Но нас не было. Женщина - военная передала мне, что он очень жалел, что меня не было, что он хотел со мною проститься.

 Значит - не судьба!

Попрощавшись с милыми попутчицами, я поехала на 3 трамвае. В институт приехала к 9 часам. Нашла запросто, ведь мне Тоня подробнейшим образом все «разъяснила».

Сдала документы, получила место в общежитии, стала готовиться к экзаменам, не надеясь, что сдам. Принимали тогда и с тройками. У меня была одна или даже две. Но приняли.

Итак - я студентка первого курса механического отделения Ташкентского Текстильного института - ТТИ. 28.29.30.-7-98г.