Апой и жена

                       У старости свои воспоминания и свои мечты.

   Половину жителей поселка составляли старики: бывшие железнодорожники, шахтеры…Как говорили посельчане: угольщики, да мазутники. Летними вечерами, управившись с хозяйством, выходили они на улицы, садились на лавочки, скамеечки под тополями, акациями…, пристраивали тяжелые ладони на колени и разговаривали. Совсем старые доходили до заборов, опирались на них грудью и, склонив головы, прислушивались.  Тихими были эти разговоры, как тихим был плач и тех, кого оставили дети, уехав в город, кто пережил детей своих, кто стал завсегдатаем бусугарни (поселковая пивная) и прирос к рюмке.   Выходил из дома и Апой садился на лавочку под акацией с морщинистым стволом, как и его лицо.

- В бусугарню пойдешь, Апой? - спрашивал его сосед, сидевший на своей лавочке под своей акацией.

   Построили бусугарню после войны в парке среди сирени, акаций, деревянных резных беседок. Акации и сирень после вырубили, беседки снесли и выстроили деревянный летний клуб и танцплощадку рядом с бусугарней. Словом, внесли развлечения, а то, что мешало развлечениям потеснили и упрятали под землю. Молодой взгляд пусть веселиться, а старому пора уже и за переезд (за переездом кладбище). В бусугарне пахло пивом и шахтерками: одеждой рабочих. Они заходили в нее после смены в депо или на шахте и сидели до закрытия, разговаривая о начальстве, заработках, пенсии, войне, погоде…

- Не пойдешь, Апой, - спрашивал сосед. - А я пойду. Куда нашему брату еще идти?..

- А я слышал, что наш поселок скоро городом станет, - говорил Апой.

- От кого? - настораживался сосед.

   Вечерело. Поднимался легкий ветер. Спадали жара. Воздух становился свежее. Шелестела акация, стряхивая с листьев пыль.

- От кума. Председателя поссовета, - говорил Апой.

- Эх, - зло вздыхал сосед. - Дома, огороды, сады снесут под фабрики и заводы и дадут квартиру на этаже. Как пчелы жужжать будем. Мёд соскребли, а соты оставили.

- Пусть сносят, - отвечал Апой. - Лишь бы горд был…

- Да зачем тебе город? - закипал сосед, - штовхаться в очередях за петрушкой?

   На станции изредка гудели тепловозы. Гудки были усталыми.

- Хотя бы и в очереди. Веселее.

- Дурак ты, Апой. Живем, как в раю. С огородов и садов кормимся. В магазин за спичками и солью только ходим. Начальства будет больше! - сердился сосед. - Больше начальства - меньше порядка.

   Сосед уходил. Апой думал, глядя на бугры, окружавшие поселок. С бугров хорошо смотреть на поселок. Особенно весной, когда расцветает сирень, белеет акация, в балках пахнет ландышами, среди садов видны одни только крыши домов, а над всем возносятся тополя. Их верхушки слегка покачиваются от ветра, тянутся ввысь, словно высматривая кого-то…

- Мне город не нужен, - думал Апой.- Город им нужен.

    Уже слегка темнело, когда на улицу выходила жена Апоя. Она вначале опиралась руками на лавочку, а потом садилась. Сидела молча, устремив неподвижный взгляд на акации за переездом.

- Снова смотришь? - вздыхал Апой. - Эх, мать, мать.

За переездом находилось новое кладбище. Старое с деревянными крестами и могилами, заросшими бурьяном, разровняли бульдозерами под площадку и построили «Дом быта». На новом стояли памятники с крестиками и звездочками, а под крестиками и звездочками - напутствия, поклоны. Были могилы и без памятников, огороженные одной только железной решеткой, сваренной в депо рабочими.

.- Ты, мать, вот что,- говорил Апой, видя неподвижный взгляд жены, - сыновья у нас, внуки. Понимаешь?

- Понимаю, - вяло отвечала она. - А Люда, дочечка, погибла, сестра умерла.

- Жизнь, - вздыхал Апой. - И сам ляжешь, а других не подымешь.

- Может, сходим к ним. Попроведуем. Соскучились они за нами.

- Не пойдем, - Апой смотрел на распухшие ноги жен. - Посиди. Отдохни трошки.

- А может, пойдем, - говорила она. - Я как их попроведую, так мне и легче. Как дома побывала. Пойдем, - просила она, -- Гостинца отнесем. Поговорим.

   Они заходили во двор. Апой садился на крыльцо, потуже завязывал закостеневшие коленки платками, доставал две палки, а она собирала узелок: яблоки, пряники, конфеты… таблетки…

- Может взять тебе рюмочку? - говорила она.

- Можно и рюмочку.

   На кладбище было тихо, как бывает тихо теплыми летними безветренными вечерами. Не шелестела акация. Не доносились шумы машин, гудки тепловозов. Казалось, что здесь никогда не бывает ни слез, ни плача, а только одна тишина: спокойная и задумчивая, которой чужды и горечи, и радости…

- Хорошо тут, - вздыхала она. - Душой отдыхаешь. Так и осталась бы здесь.

   Она даже слегка улыбалась, поправляла платье, волосы, словно собиралась к кому-то в гости.

- А я? А сыны? - глухо говорил Апой.

    Он смотрел, как улыбается жена, как радуется тишине, и думал, что скоро всё уйдет из его жизни, жизни жены, как уйдет и из жизни сыновей, как ушло из жизни его отца, матери и как бы ни хотел человек задержаться в этом мире - не задержится.

    Апой и жена проходили к высокой старой акации и останавливались возле могилы, обнесенной железной узорчатой оградкой, за которой стояли столик, лавочка. Апой и жена заходили за оградку, садились на лавочку.

- Тоскуешь ты, мать, - говорил Апой. - Тоска тебя к другой жизни и тянет.

- Тянет, - соглашалась она и смотрела на фотографию, с которой улыбалась дочь. - А я вот живу, Люда, - говорила она, - и папка живет.

   Говорила так, словно упрекала себя, что зажилась на этом свете, словно отняла у дочери какую-то радость, словно ее жизнь была и лучше, и светлей.  Она развязывала узелок, доставала пряники, конфеты, рюмку…

- Ты пока выпей, - говорила она Апою, - а я побеседую с дочкой. Это тебе, Люда, от меня и папки, - она раскладывала пряники, конфеты, - когда солнышко зайдет, ты выйди, погуляй. У нас тут акации, тепло…

   Она рассказывала о том, что не успела рассказать, что раньше не замечала и не чувствовала, и звала в мир своей выдумки.

- Мать, - говорил Апой. - Ты лучше поплачь. Тоска со слезами и выйдет.

- А я сейчас не тоскую, - отвечала она. - Мне сейчас хорошо. Я с дочкой говорю. Ты выпей.

- Может, и ты приголубишь? - спрашивал Апой. - Трошки.

- Трошки можно.

    Апой наливал водку в граненую рюмку, жена слегка прикасалась к рюмке, а потом становилась на колени и руками разглаживала песок на могиле, словно ласкала.   Апой смотрел на ее опущенную голову, руки, перебиравшие искусственные цветы, и никак не мог смириться с тем, что уже поджидало и его, и жену.

   Легкий ветер пробегал по верхушке старой акации. Она тихо шелестела листьями. И Апою казалось, что старая акация, как и он, тоже когда-то знала и видела другой мир.

- Я когда умру, так ты меня похорони с дочкой. Мать возле дочери должна лежать, - говорил она. - И сам потом к нам приходи. Мы тебя ждать будем. Что тебе одному тут делать.

   Апой выпивал еще рюмку, а легче не становилось. А жена все говорила и говорила, как говорила уже не раз. И Апой чувствовал, что она привыкла к этой мысли, смирилась, не пугалась, а ждала…

- А ты знаешь что, мать, - начинал Апой. - Мы с тобой в этом году в дом отдыха поедем. Купим путевки и к морю. Ты море видела?

- Море? - этом откликалась она. - Нет.

- И я тоже. А вот поедем и увидим. Дадут нам комнатку возле моря. Сядем и будем через окошко на море смотреть и чай пить. А вечером возьмем палочки и гулять пойдем.

   Она поднимала голову и смотрела на Апоя. Так смотрят дети.

- А где мы денег возьмем?

- Продадим что-нибудь из хозяйства. А когда приедем, расскажем дочке, как отдохнули. Пусть она за нас там порадуется.

- Возле моря, наверное, хорошо.

- Говорят, что там воздух свежий, вольный. Как в степи. А я степь люблю. Степь и кормит, и поит, и отдых дает человеку. В степи все видно: и дорогу, и птицу… Надо нам с тобой сходить по зорьке к кургану.

    Апой показывал на курган, на котором стояла заброшенная буровая вышка.

- А мне хочется на родину съездить, в Курск, - говорила жена. - Забыла, когда и была.

- И на родину твою съездим. Сядем на поезд и поедем. За хозяйством кума Ивана попросим посмотреть. Мы теперь с тобой люди вольные. На работу не ходим.

   Ветер гнал по степи перекати-поле. Над буграми кружили птицы. Они и не догадывались, что их жизнь так похожа на жизнь человека.

- Никуда мы уже с тобой не поедем.

- Поедем, мать. Что нас держит? Вольные…

- Нам бы волю с молодости, а в старости воля хуже палки.

   Домой возвращались они, когда солнце уходило за бугры. Они проходили через переезд и выходили к улице, вдоль которой росли акации, а под акациями на лавочках сидели соседи, кумовья: дружки Апоя и подружки его жены. Они сидели, опираясь руками на палочки, одетые в фуфайки, валенки, шапки… Многие дома были без хозяев. Палисадники зарастали травой. Подкашивались заборы. Чернели от дождя и снега стены. И Апой, глядя на дома, думал, что дома тоже болеют, теряют силу и умирают, когда их покидают хозяева.

- Сидайте, куманьки, - приглашали Апоя и его жену.

- Спасибочко, - говорила она и присаживалась вместе с Апоем.

- Ну как там? - тихо спрашивали ее.

- Хорошо, - она улыбалась, словно пыталась успокоить своей улыбкой. - Попроведали.

- А я рюмочкой разжился, - хвастался Апой. - Да и вам не мешало бы по рюмочке. А?

    Он наливал в рюмку, а она доставала из узелка оставшиеся пряники, конфеты, раздавала, приговаривая: «Поминайте». Соседи не спеша крестились, говорили «Дай Бог здоровья», выпивали и вспоминали, постукивая палочками крестины, толоки, свадьбы… Всё то, что было гульно и весело.

- А святая вода найдется, кума? Что-то прибаливаю.

- Найдется. В церковь недавно ездила, - говорила она, не спеша, - свечки привезла, масла для лампадки, просфоры. Заходите.

- Ты заходи, заходи, кум, - подхватывал Апой.

- Спасибо. А как наши там?

- Кланяются.

- Ну, дай Бог. Мы пойдем, ваших попроведуем.

   Так и ходили, передавая поклоны, рассказывая о своей жизни, в которой не было ни бед, ни старости, скрывая то, что не могли скрыть раньше.

   Домой Апой и жена приходила, когда из-под железнодорожного моста показывалось стадо коров.

Держали их только пенсионеры. Пасли по берегам речки: поля вокруг поселка были распаханы - и по очереди: никто не хотел наниматься пастухом. Стадо было небольшое. И с каждым годом становилось меньше.

- А вот и наша Зорька, - говорил Апой. - Хорошая, мать, у тебя корова. Лучше всех…

- Хорошая, - улыбалась она. - Зоря мне как подружка.

- Умеешь ты выбирать. Кума Галька десять штук перебрала, а толку, - Апой залихватски махал рукой. - Твоя корова все стадо красит. Если бы ее еще кормить, как следует, то можно и на выставку в Москву везти.

- Где ты сейчас сена напасешься? Где косил, там уже не косят. А где косят, там нам не дают.

- Покупать будем.

- О, - тянула она. - В колхозе не купишь. Колхоз гол, как сокол. А хороший хозяин и сам не продаст.

   Она доставала из кармана фартука яблоко, вытирала и тихо подзывала: «Зоря, Зоря», прогоняла в ворота и возвращалась к Апою.

   Солнце медленно уходило за акации. На буграх, где пролегал Бахмутский шлях, затихало движение. Сгущавшаяся темнота закрывала облака, акации, степь. А в балках все также журчали родники.

- Пойдем, мать, - говорил Апой. - Солнце зашло, и нам пора.

- Может, посидим еще трошки? Подышим.

    Она не хотела идти в дом.

- А может мне баян взять? - спрашивал Апой. - Сыграть тебе барыню или цыганочку. Помнишь, как я играл, а ты, как танцювала в Крымском на Донце. Я вот тогда тебя и приметил. Ух, кружилась. Косы до пояса. Шаль на плечах. Ну, чисто цыганка, - он искоса посматривал на лицо жены, и, чем больше светлело оно, тем больше приплетал он к тому, что было, того, чего и не было.

   Он даже притоптывал ногой, боль резала коленки. Так притоптывал он, когда играл. А она смотрела на крутую железнодорожную насыпь.

- Куда она спешила? Кто ее гнал? Мне кажется, она и до сих пор кричит: мам! мам!

   Она умолкала и пыталась понять нелепую смерть дочери и не могла понять, потому что не видела ее виновника. И если бы Апой прочитал ей все книги, в которых пишут, как умирают, что смерть неизбежна, она все равно не успокоилась бы и не смирилась.

- Быстрая она была. Бегала все время. Молодость. Все куда-то спешила. И попала под тепловоз. Я в детстве видела, как на станции Родаково девочка застряла ногой в стрелке. Паровоз не смог остановился. Так один военный, дай Бог ему здоровья, - она крестилась, - снял шинель и накрыл ею девочку, чтобы мать не видела. Страшно быть матерью.

    В степи появлялись огни. Комбайнеры выезжали в ночное. В балках засыпали птицы. Ночь была мягкой и теплой. Дремали акации. Не переставая шелестели листья на тополях, может быть, удивляясь бескрайности и таинственности мира, который заслонила от неё её дочь.  Они вставали с лавочки, когда на танцплощадках начинала греметь музыка: тяжелая и шумная. Заходили во двор, в углу которого под навесом были собраны поломанные и поржавевшие игрушки: куклы, машины, кубики… Апой закрывал ворота, заглядывал в почтовый ящик, включал свет на столбе, а потом шел к стогу сена, набирал охапку и клал в ясли.

- Ешь, Зоря, - говорил он. - На поле так не наешься, как дома.

    Жена садилась на маленькую скамейку, ставила ведро между ногами, доила корову тяжелыми и уставшими пальцами, сцеживала молоко в бутыли, закрывала крышками, а на крышки клала бумажки с фамилиями покупателей.

- Завтра кто брать будет? - спрашивал Апой.

- Кума Рая. К ней внуки приехали. Теперь у них весело.

- К нам тоже скоро приедут. Нужно подготовиться. Завтра пойдём к Прокоше меду купим, яблок и кавунов насобираем, сметаны наделаем, варенья…

- Ладно, - говорила она. - Только не приедут они.

- Приедут. У нас и воздух свежий, и продукты. И невестки на месяц, два от забот избавятся. И деньги сэкономят.

    Апой уносил бутыли в погреб. Встречались они на крыльце. Садились и смотрели на копры шахт, на которых зажигались огни. Они были тусклыми, словно больными.

- А Фенечки, сестры нет, - говорила она. - Легко умерла. Не плакала, не мучилась, потому что в Бога верила. Повернулась к стенке, вздохнула и всё. Не мучилась. Ей с жизнью легко было расстаться. А тут закружилась голова. Я в молодости в Бога верила.

- Легче было?

- Легче, - оживала она. - Лучше в молодости быть растерянной, а не в старости. В старости и болезни, и беды… А как справляться с ними, если в душе пусто, веры нет. Не тосковала б я, если бы верила, что увижу Фенечку, Люду.

   Она тихо плакала, повторяла «Фенечка», «Люда», словно звала их, потом умолкала, словно прислушивалась, а не откликнутся ли? Поворачивала лицо к Апою, смотрела ему в глаза, словно хотела спросить, а не слышит ли он? У Апоя подкатывался к горлу комок, подступали слезы.

- Ну, ну, - говорил он. - Увидишь еще. Увидишь…

   Он не верил своим словам. И не видел той жизни, которая должна была бы стоять за этими словами.

   Огни на копрах шахт пропадали, появлялись снова. Их словно закрывала чья-то рука. В депо гудели тепловозы. Их гудки были похожи на вскрики.

- Пойдем, мать, - говорил Апой. - Поплакала и хватит. Ты и так всю жизнь за мной плакала. Пил я, гулял, с детьми тебя бросал. Долги платила за водку.

- Вспомнил! - говорила она.

   Голос ее становился жестким.

- Если сейчас не вспомнить, то когда еще, - тихо отвечал Апой, - может, больше и вспомнить не придется.

   Она вздрагивала, вытирала слезы.

- Простила я тебя давно.

- Такое трудно прощается.

- Всё прощается…

   Они долго еще сидели на крыльце. От звезд светлело небо. Выходила луна - полная и яркая.

- А Фенечка говорила, что на луне гор нет. Что там ангелы живут. Может, они там раньше жили?

- Может, и жили, - откликался Апой.

   Они вставали с крыльца и входили в веранду, в углу которой стояла тумбочка со школьными учебниками, обклеенная пожелтевшими картинками из журналов. Апой и жена недолго оставались на веранде и проходили в большую комнату. На её стенах висели фотографии сыновей. В углу - икона, а под иконой лампадка. Она подходила к фотографиям и кланялась, как кланялась когда-то отцу, матери…

- Здравствуйте, сынки.

   Апой снимал фотографии и раскладывал на столе. Она садилась на табурет, надевала очки.

- Ты старшему посылку собрала? - спрашивал Апой.

- Собрала.

- А младшему.

- И младшему.

- Завтра отошлем. Напомним о себе.

- А завтра праздник. К соседям дети придут. А к нам кто?

- Мы и сами попразднуем. Накроем стол. Вечером к куму Прокоше сходим. Приглашал… В карты поиграем. Два на два. Ты с кумом, я с кумой. Обыграем мы вас, - смеялся он, - чисто обыграем.

- Нет, - говорила она. - Прокоша хитрый. Он еврея на вокзале в Харькове обыграл. Он все карты у тебя выведает.

- Пусть попробует. Я в карман себе свою колоду положу. И карты враз подменю.

    Апой уходил в маленькую комнатку, доставал из-под кровати картонный ящик с письмами сыновей. Перечитывал он их жене и не раз, но только те, в которых сыновья сообщали о поступлении в институт, рождении внуков.

    Две кровати тяжело скрипели, когда они ложились. Она. перекрестив сначала Апоя, а потом себя. В комнате было душно. Апой открывал окно в сад с вишнями, яблонями, грушами, сливами, бахчой… Из окон соседей был виден свет. Они тоже не спали.

- Не нужно мне было посылать их в город учиться, - говорила она, - я настаивала, я и виновата. Жили б у нас под присмотром. И с женами не развелись, и детей не сиротили б.

- Не сумели воспитать. А когда их воспитывать было, мать. Мы их успели только накормить.

    Он поднимался с кровати, зажигал спичку, закуривал. Огонек освещал его крупные руки и руки жены, еще более морщинистые, чем лицо Апоя. Ночь была звездной. В окно влетал теплый летний ветер. Тихо шумел сад. Падали поспевшие груши, яблоки.

- Разве плохо, когда они к нам в отпуск приезжают? - говорил Апой.

- То в отпуск, не на все время.

- А вот скоро они переедут на все время. Сыновья сойдутся с женами, детьми и переедут. Я слышал, что наш поселок скоро городом станет.

Он наклонился так, чтобы не видно было его лица.

- От кого слышал? - Она поднималась с кровати.

- От кума. Председателя.

Слышался гудок тепловоза. Вздрагивал дом. Шел пассажирский поезд. Он шумно вздыхал. Шум утихал, когда поезд останавливался на станции. Она молчала. Дыхание её становилось чаще, словно она задыхалась.

- Я завтра им напишу, - говорил Апой. - Пусть готовятся. Дом мы отдадим старшему. Как мой батько мне отдал. А сами во флигеле жить будем. Правильно, мать?

- Дом для нас двоих большой, - соглашалась она. – Перейдём во флигель.

- А как с младшим? Дом ему строить или купить где-нибудь?

   Она включала свет и внимательно смотрела на мужа. Лицо Апоя было спокойным. Она обводила глазами комнату: чисто выбеленную с дорожками на полу, которые ткала еще ее мать. Свет гас.

- Можно построить, - говорил Апой. - Нарублю камня на буграх. Стены мы с кумом Иваном поставим. А крышу плотник Николай выведет. Потом людей позовем и толоку справим. Баянистов позовем. Они будут играть, а мы поработаем. Еще и потанцюем с тобой.

- С твоими ногами только и осталось.

- А что! Потанцюем. А где сыновья работать будут? Как думаешь?

    Она ненадолго задумывалась.

- Ты завтра сходи к куму. Посоветуйся.

- И то, правда, - говорил он. - Кум посоветует и поможет. Лучший друг мой. Никогда не отказывает. С садиками и яслями трудновато у нас. Снохи, наверное, сидеть будут.

- Я, - говорила она.

   Навивались мысли и обрывались.

- Не переедут они.

- Переедут, - твёрдо отвечал Апой, а сам не верил. - Хочешь на спор ударим.

   Он захватывал левой рукой её правую руку и рассекал.

- Спорщик, - усмехалась она. – А на что спорил?

- Промахнулся чуток. А переедут.

   Звезды становились все ярче. Огонек папиросы Апоя затухал. Тускнела лампадка.

- Спи, мать. Я тебя немножко постерегу.

- Да ты не бойся. Голова у меня не болит. Я с Людой и Фенечкой поговорила. Сегодня хороший день.

   Она засыпала. А Апой выходил на улицу, садился на лавочку под акацией и думал.