Отчаянное сопротивление материала

На модерации Отложенный

Мне в этой книге были отвратительны едва ли не все герои и едва ли не всё, их окружающее: само время, с его яркими, точно схваченными автором приметами, с тяжёлым духом голода и усталости, телесным и душевным. 
Юрий Поляков в романе "Любовь в эпоху перемен" пишет о стране, которая была обречена - Советском Союзе, и о вылупившемся на его ещё тёплом пепле чахлом, жадном, и тоже обречённом бройлере Феникса - Российской Федерации. 

Несчастная страна с нечастными честными людьми сменилась производной - несчастной страной с несчастными людьми, бедными уже не только кошельком, но и духом. 

Пена, воображающая себя цветом нации, погубила тот, прежний мир, и готова сгубить этот.
Состав мутных пузырей примерно одинаков в разные времена - приспособленцы на то и приспособленцы, чтобы держаться на гребне любой волны. 
Новой ли, старой ли. 

Поляков большой мастер. 
Он умеет улавливать и передавать суть событий и характеров. 
Другое дело, что лично мне мерзки эти характеры и печальны события. 
Мне от поляковской точности депрессивно (потому книга читалась рекордно долгие месяцы, насилием над собой), и хочется съехать на другую планету, устроенную хоть немного честнее. 
Россия по Полякову - не жилец. 
То есть, физически на месте она останется, но будет в уровне жизни, в морали и в развитии падать и падать - ей не на что опереться. 
Весь роман - история падений, тех или других. 
Масштабных и локальных. 

Читая, я часто делаю отметки, и иногда попадаются книги с настолько плотным материалом, что из него просто невозможно выдрать какие-то отдельные цитаты, предпочтя самые сильные места более слабым. Есть книги без слабых мест вообще, книги-монолиты. 

"Любовь в эпоху перемен" не из того разряда, но она в пометках вся, "от и до".
Их я немного ниже и поцитирую. 
Сюжет - да какая разница. 
Как молоды мы были, и как молоды были другие. 
Как одни выскочили в мир денег и возможностей на костях и на самых чистых человеческих качествах других - и теперь нет и не будет уже никогда этого чистого, человеческого, вымирающего со своими последними носителями. 
Или уезжающего куда подальше ради сохранения идеалов - таких беглецов не меньше, чем искателей богатой спокойной заграничной жизни. 

Жил-был журналист, прорвавшийся из грязи в князи. 
Любил, работал, предавал, продавался, отвоёвывал, срывал самый цвет жизни, и в итоге что? Осознание, что сам, своими руками рушил голодный, но честный мир?
Честный, но ведь жутко голодный?

Говорю же - депрессуха. 


Попав в семью Ласских, Гена не только укрепился в презрении к совку, но и усвоил улыбчивое снисхождение к этой стране, сразу выдающее в человеке врождённую интеллигентность. К 1988-му неприязнь к советской власти расползалась, точно эпидемия осеннего гриппа. Люди заражались друг от друга в метро, в кино, на собрании, в гостях. Все, будто зачарованные, повторяли : "так жить нельзя". И чем лучше человек жил, тем невыносимее страдал. 

Со временем Гена освоился в свете. Фуршетному мастерству он учился у правозащитников. Те неведомым образом угадывали, откуда должны вынести поднос с новыми закусками, первыми оказывались у жратвы, набирали в тарелки с верхом и умели в одной руке уместить сразу несколько бокалов вина или рюмок водки. Наевшись и напившись, они начинали ко всем приставать с разговорами о бесправии советских заключённых, повествуя об узниках с таким надрывом, словно во всех других странах за сидельцами ухаживали, как в цековском санатории. 

Гена как-то приметил на приёме другого своего преподавателя - профессора Шарыгина: истматик жадно грыз хвост лангуста. Его лекции были, помнится, унылы, точно застолье диабетика. Но вдруг партия шумно отказалась от монополии на власть, а это то же самое, словно если бы шофёр объявил пассажирам: "Ну теперь, граждане, поведём автобус вместе!". Чем кончилось - известно. Шарыгин вскоре разразился в "Мымре" статьёй, где всерьёз доказывал, что три составные части марксизма - это каннибализм, копрофагия и ксенофобия.

Однажды по фуршетным рядам пробежал шёпот: "Сахаров, сам Сахаров приехал!". В расступившейся, как море перед Моисеем, жующей толпе показался седенький задохлик с прощающей улыбкой. Его сопровождала рыжая Боннэр, похожая на усача-конвоира. Академик выпил рюмочку, ожил и зашелестел какую-то общечеловеческую напраслину про Советский Союз. А разве плохая была страна? Нет, вовсе даже не плохая...



Недавно на даче, роясь в макулатуре, он наткнулся на трёхтомник Солженицына и вспомнил, что из-за этих книжек с мелким, как лобковая вошь, шрифтом едва не получил инфаркт в Международном аэропорту Шереметьево-2. А может, и стоило умереть тогда, ещё при советской власти, и не увидеть всего этого бардака, этого накликанного жизнетрясения, как купец первой гильдии Семиженов, преставившийся в январе 1917-го. 

Когда-то, на заре гласности, в "Мымру" тянулись ходоки со всего СССР - за правдой, защитой, помощью, советом. Стояли к знаменитому журналисту в очереди, как к доктору, исцеляющему мёртвых. Редакционные коридоры заколодило мешками с письмами, присланными в рубрику "Граждане, послушайте меня!". Люди не только жаловались, просили помощи, сигналили о недостатках, нет, они заваливали газету идеями, проектами, рацпредложениями, открытиями, - особенно много было планов добычи всеобщего счастья. 

А после 1991-го люди сникли, разуверились, отупели, выживая, и не стало проектов скорейшего процветания, безумных идей блаженной справедливости, замысловатых подпольных изобретений. Ничего не стало. Слишком жестоким оказалось разочарование.

Скорятину, отпрыску русских пахарей, порой становилось дико и смешно от мысли, что его первенец живёт теперь у Мёртвого моря, носит трудно выговариваемое имя Барух бен Исраэль и воюет с арабами за клочок обетованной земли величиной с колхозный пустырь.

Борька закончил университет в Хайфе и служит в туристической фирме, время от времени ездит на войну чуть ли не рейсовым автобусом, как сам Геннадий Павлович в студенческие годы ездил из университета домой, в Лосинку. 

Чтобы сгладить неловкость, к микрофону выдвигался глава района и баял, дескать, много лет знаком с Виктором Митрофановичем по совместной работе и заявляет ответственно: более кристального человека не было, нет и не будет. Избиратели с пониманием кивали, они-то знали главу как лютого взяточника, давно перешагнувшего черту, отделяющую здоровое русское мздоимство от клептомании. 
Когда вопросы иссякали, кандидат тяжело вставал и, вяло распахнув руки, говорил истомлённым басом:
- Я вас люблю! Вперёд, к процветанию, - через веру, труд и чествность!
И осенял себя крестным знамением.
За этот избирательный слоган столичная пиар-фирма "Котурн" слупила с него сорок тысяч баксов. Совсем, кстати, недорого. 

У входной железной двери за столом сидел охранник Женя и читал, как обычно, "Энциклопедию успеха". Напоминал он сытого кота, живущего в душевном согласии с мышами и собаками. 
.... В результате по коридору шлялся иной раз чёрт знает кто. Недавно забрёл бомж и два дня жил в чулане для вёдер и швабр. Если бы не страшный запах - обитал бы там до сих пор.

- Да, писатель не тот пошёл. Думают, если в ЖЖ строчат, то и романы сочинять могут. Ерунда. Спьяну за столом все поют, без слуха и голоса, а в опере попробуй-ка! Современная литература - это опера без слуха и голоса. 


А самые грустные цитаты я сюда тащить не буду. 


Под развесистым каштаном
Продали средь бела дня -
Я тебя, а ты меня.
Под развесистым каштаном
Мы лежим средь бела дня -
Справа ты, а слева я.

* * *

- Я предала тебя, - сказала она без обиняков.
- Я предал тебя, - сказал он.
Она снова взглянула на него с неприязнью.
- Иногда, - сказала она, - тебе угрожают чем-то таким... таким, чего ты не можешь перенести, о чем не можешь даже подумать. И тогда ты говоришь: "Не делайте этого со мной, сделайте с кем-нибудь другим, сделайте с таким-то". А потом ты можешь притворяться перед собой, что это была только уловка, что ты сказала это просто так, лишь бы перестали, а на самом деле ты этого не хотела. Неправда. Когда это происходит, желание у тебя именно такое. Ты думаешь, что другого способа спастись нет, ты согласна спастись таким способом. Ты хочешь, чтобы это сделали с другим человеком. И тебе плевать на его мучения. Ты думаешь только о себе.
- Думаешь только о себе, - эхом отозвался он.
- А после ты уже по-другому относишься к тому человеку.
- Да, - сказал он, - относишься по-другому.

Говорить было больше не о чем.


Это из другой книги, но это очень точно по отношению ко всем главным героям романа "Любовь в эпоху перемен".
Только им, героям романа, совершенно ничего непереносимого не угрожало. 
Только у них, героев романа, не хватает смелости и честности сказать о своём предательстве, и они лгут всю жизнь. До самой смерти.