"Жизнь российского общества стала шизофренической". Чех о России

"То, что мы наблюдаем сегодня, это ксенофобия, вроде бы бичуемая православием, и болезненная обиженность, и все это лишает народ перспективы стать современным", — говорит Дворжак, который, помимо журналистики, успешно занимается переводами с русского языка. На чешский язык он переводит не только современных авторов, таких как братья Стругацкие, Виктор Пелевин и Владимир Сорокин, но и русских классиков. Так, например, Дворжак перевел «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова и «Войну и мир» Льва Толстого.

Выдержки из большого интервью чешкого переводчика и журналиста о России:

— Какие у тебя самые первые воспоминания о России?

— Либор Дворжак: Я очень хорошо помню: это был 1958 год. Мне было десять лет, и мои вспоминания связаны с самолетом. Родители сказали нам с братом Миланом, что мы полетим в СССР и сможем изнутри увидеть новый реактивный пассажирский самолет Ту-104.

Тогда это была настоящая новинка — пассажирский самолет на основе советского бомбардировщика. Мы не знали, что нам предстоит, и сели с Миланом в Ту-104, где родители сказали нам: «Так, теперь сидите смирно и летите с нами». Мы, конечно же, были в невероятном восторге и даже предположить раньше не могли, что такое может с нами случиться. Самолет глазами десятилетнего мальчика: огромные размеры, все необычное, новое…

— Но тогда еще не было самостоятельной России — был СССР…

— Да. Родители тогда летели через Москву, кажется, в Сочи. Лето, отпуск. В столице самое незабываемое впечатление на меня произвело метро. В то время я даже вел дневник в тетрадке в клетку и нарисовал там черную дыру, из которой выезжает поезд метро, а рядом — платформу. Еще запомнился мавзолей. Напомню, что это 1958 год, и тогда там еще дружно лежали рядом друг с другом Ленин и Сталин. Тогда там еще не было большого саркофага, как сегодня у Ленина, и оба они лежали прикрытые каким-то одеялом цвета хаки. Будучи тогда десятилетним мальчишкой, я и не подозревал, насколько уникальной была возможность увидеть Сталина еще в мавзолее. Вскоре после этого он оттуда навсегда исчез. Те два эпизода — мои первые и самые ясные воспоминания.

— Через год вы с родителями поехали в Москву на четыре года. Твой отец стал там послом компартии. Как ты к этому отнесся?

— Для меня это был решающий опыт, который определил всю мою оставшуюся жизнь. Правда, тогда я относился в происходящему как к интересным, но, в общем-то, заурядным событиям.

— Ты не возражал против отъезда в Москву? Мне известно, что вскоре у тебя случился конфликт и с отцом, и с коммунистической идеологией…

— Тогда еще нет. Наоборот, я был неотъемлемой частью всего этого. Мне было 11 лет. Моя семья — семья посла компартии. Советское общество, советская школа. В седьмом классе, когда детей начали принимать в Комсомол, мне было ужасно жаль, что поскольку я иностранец, не могу в него вступить, хотя я участвовал в комсомольской жизни, заседал в каком-то классном комитете. Но мне было очень обидно, и я видел в этом большую несправедливость.

Я говорю это прежде всего для того, чтобы наши сограждане поняли, насколько сильно тогда жизнь была пропитана идеологией, поэтому все шло как по маслу. А советское общество только усиливало эффект. Я еще помню нескольких детей в нашем классе в Чехословакии, которые не были пионерами, потому что были из так называемых реакционных семей. Но в Советском Союзе ничего подобного не было. И я воспринимал все это как само собой разумеющейся и безоговорочное.

— В юности тебе удалось не только оторваться от коммунизма, но и отделить Россию от СССР, что удается не каждому. Как это произошло?

— На этот вопрос у меня есть несколько избитый, но для меня буквально принципиальный и реальный ответ. Я говорю о встрече с великой русской литературой. В Москве у меня была классная руководительница Лия Борисовна, которую я очень любил, и она тоже меня любила. На родительских собраниях она говорила маме, что я пишу лучшие сочинения в классе, несмотря на то, что я иностранец. Тогда — мне было 14 лет — мы проходили только четырех главных авторов русской литературы. И каждому отводилась одна четверть. Это были Пушкин, Лермонтов, Достоевский и Толстой. В 14 лет я уже имел определенное представление об окружающем мире. Так я открыл для себя глубину русской души, которая не очень соотносилась с упрощенными и поверхностными советскими схемами. Я очень благодарен за это литературе. Потом, когда уже в роли студента Карлова университета вставал на ноги, я понял, как много для меня значит русская литература, и насколько она повлияла на мою жизнь.

— Как продолжался твой отход от коммунистической идеологии?

— Как у многих. Просто со временем понимаешь, насколько реальность отличается от провозглашаемой идеологии. Я помню первый такой момент. Это было еще в шестом классе 136-й школы, которая находилась в Москве на улице Красина рядом с посольством. Три мальчика из моего класса — к счастью, не лучшие друзья — изнасиловали нашу одноклассницу в подвале деревянного дома недалеко от школы. У нас их автоматически отправили бы в колонию для несовершеннолетних, и был бы невероятный скандал. Но им только поставили двойку по поведению и все простили. Я был ошеломлен. Впоследствии мне помогло то, что после возвращения из СССР я учился в средней аграрно-технической школе механизации в Млада-Болеслав. Там было много так называемых кулацких сынков, которые помогли мне по-другому взглянуть на мир.

— Вы с отцом преодолели конфликт?

— Думаю, да. Он был убежденный коммунист. Я называю это «большевистский святой». Поколение 30-х годов, для которого коммунизм был вожделенным и совершенно нормальным миром. Меня до конца его жизни поражало, что он так и не смог признать, насколько в реальности режим фальшив и полон лжи, насколько замечательные цели он ставит, но приходит к совершенно противоположному.

— В 70-80-х годах прошлого века ты уже много переводил с русского…

— После выпуска я попал в издательство Lidové nakladatelství бывшего «Мира советов», в переводной журнал «Советская литература». Помимо идеологизированных произведений, в него попадали, что парадоксально, и произведения Шукшина, Белова, Трифонова и так далее. Когда началась перестройка, это был фурор: контраст с застойной атмосферой Чехословакии и советской перестройкой был разительным. В какой-то момент у нас стали публиковать буквально контрреволюционные произведения, например секретные донесения Зикмунда и Ганзелки о поездке в СССР и многие другие.

— Ты их не только редактировал, но и сам переводил.

— Для меня это был замечательный опыт. В качестве редактора я общался с лучшими русистами того времени, в том числе с Лидой Душковой, Ганкой Врбовой, Ярдой Пискачеком и многими другими. Так я смог начать переводить сам.

— Кто из авторов тебе был близок?

— Постепенно я получил монополию на переводы некоторых произведений братьев Стругацких. В их романах всегда была политика, которую во времена тоталитаризма я считал неотъемлемой частью любой хорошей литературы. Стругацким я посвятил большую часть своей переводческой жизни, как впоследствии — Владимиру Сорокину.

— Ты также являешься автором ряда новых переводов русской классики, в том числе, произведения Булгакова «Мастер и Маргарита». Почему ты выбрал именно эту книгу?

— Я очень давно задумывался о Булгакове, даже несмотря на то, что, как мне кажется, прежний единственный чешский перевод Алены Моравковой, сделанный на рубеже 60-70-х годов прошлого века, не перестал быть хорошим и качественным. Однако во мне постепенно победила уверенность в том, что оригинал может дать больше, и что некоторые вещи можно было бы перевести иначе.

Фото

— Есть ли в этом вообще смысл? Не стоит ли просто оставить прежний хороший перевод?

— Чешский — язык «варьирующийся»: он постоянно развивается и видоизменяется. Поэтому, как мне кажется, главные произведения мировой литературы стоит переводить снова раз в 20-25 лет. Это также внесет определенное разнообразие. Приведу пример. Известные чешские англоведы Йиржи Йосек и Мартин Гилски параллельно переводят по сути всего Шекспира. Разумеется, в процессе возникают разные трения, но у читателя есть уникальная возможность прочитать одного из величайших классиков в двух разных интерпретациях. И хорошо, что подобная работа привлекает все новых переводчиков. Если бы переводчики отказались от этого, то у нас никогда не было бы, например, стихотворения Эдгара Аллана По «Ворон» в 16-ти чешских переводах.

— В 2010 году ты сумел перевести даже огромный талмуд русской литературы — «Войну и мир» Льва Толстого. Книга вышла в издательстве Odeon. В этом двухтомном издании более 1,4 тысяч страниц, и в тексте встречаются французские отрывки, он стилистически сложен… Как ты не побоялся?

— Да, я не побоялся. Быть может, кто-то скажет: мол, святая простота! Но я бы не стал искать там каких-то особых переводческих «крепких орешков». «Война и мир», несмотря на свою обширность, это в основном повествовательный текст. Над ним не приходится особенно ломать голову. Главное — просто добросовестно и последовательно работать. В таком объеме было трудно сохранить своеобразие языка отдельных персонажей и соответствующий колорит авторского стиля, который меняется: автор — то рассказчик, то проповедник, где-то поучает, а где-то он несдержан.

— Как долго ты работал над переводом?

— Первые 300 страниц я уже пробовал перевести. Потом этот текст, благодаря моей подруге — режиссеру Чешского радио Ганце Кофранковой — я опробовал в одном из наших переводческих салонов, который мы прозвали «У Бубеничку». Так зовется пражский кабачок, в музыкальном клубе которого мы когда-то начинали. Результат был более чем удовлетворительным. После я много раз откладывал «Войну и мир» из-за других обязанностей, но в 2010 году все-таки закончил работу, даже несмотря на то, что это произведение в четыре раза объемнее «Мастера и Маргариты».

— С 90-х годов ты, помимо переводов, занимаешься еще и журналистикой. Одно другому не мешает?

— Наоборот, одно другое хорошо дополняет. Когда я теперь, уже как журналист, прихожу на дискуссии о России, то всегда аргументирую примерами из переводов. Просто художественная литература нередко способна зафиксировать явления и изменения России намного точнее, чем какой-нибудь исторический или политологический фолиант. Именно поэтому я люблю переводить современных российских авторов, таких как Владимир Сороки или Виктор Пелевин, которые буквально снимают слова у меня с языка и умеют описывать российскую действительность со всеми ее трудностями, сложностями.

— Ты давно следишь за происходящим в России и комментируешь события там. Меняется ли Россия? И меняется ли отношение чехов к ней?

— Когда в начале 90-х я начинал работать на журналистском поприще, Россия вызывала у меня большой интерес. Она переживала невообразимую трансформацию. Мы все наивно полагали, что постепенно Россия начнет ориентироваться на западные ценности и образцы, что русская культура и литература по сути входят в европейскую культуру. Однако сложная трансформация 90-х годов, эра Бориса Ельцина поставили под сомнение наши прогнозы. В 2000 году Ельцина на посту сменил Владимир Путин, который перечеркнул все перестроечные и демократические надежды. Или, по крайней мере, большинство из них. Эта огромная страна снова встала на рельсы шовинизма, исторического мессианства… После 1989 года у нас было ощущение: во всем плохом, что есть в России, виноваты большевики. Однако последние 25 лет подтверждают, что проблема — намного глубже. Она носит исторический характер и связана с русским мессианством, комплексом спасителя, от которого Россия никак не может избавиться, в особенности, когда во главе нее стоит лидер, откровенно поддерживающий ксенофобию и национализм.

— Не больно ли тебе, как человеку, который знаком с подлинным богатством русской культуры, наблюдать за всем этим?

— Очень больно. Но, с другой стороны, я понимаю, что ситуация — серьезная. Я долго избегал этого сравнения, в особенности, когда в 2014 году разразился украинский кризис. Но теперь я уже не боюсь этого сказать: мы просто вынуждены сравнивать современную Россию с гитлеровской Германией и наблюдать, к чему приводит остервенелая националистическая индоктринация.

— Что с этим делать? Подавляющее большинство россиян любят Путина или не возражают против него. Остальные просто не могут от него избавиться.

— Я не знаю, как в обозримом будущем добиться в России каких-то принципиальных изменений. Возможно, появится какой-нибудь новый Горбачев или горбачевское политбюро, которое, однако, будет более решительным и последовательным, чем был Горби. Это новое политбюро поймет, что русский путь ведет в евроамериканское пространство, но при этом будет осознавать, что народ нужно терпеливо учить таким вещам, как демократия, права человека и правовое государство. То, что мы наблюдаем сегодня, это ксенофобия, вроде бы бичуемая православием, и болезненная обиженность, и все это лишает народ перспективы стать современным. Российский народ как будто застрял в 19 столетии, или после сложных 90-х годов его туда «загнали».

— Ты не обобщаешь?

— Думаю, нет. Большинству россиян просто свойственно это мессианство. Жизнь современного российского общества снова стала шизофренической — пусть не так, как в коммунистическую эпоху, но тем не менее. Некоторые в России знают, что жизнь их общества ненормальна, но убеждают себя, что все оправдывает избранность их народа, который спасет мир. Народу, который так считает, справляться с самим собой невероятно трудно. Я все еще надеюсь, что в российском обществе, прежде всего среди интеллигенции, найдутся те, кто сумеет изменить обстановку. Но если ничего не поменяется, шансов у этого народа — немного.

— Какого автора ты посоветовал бы молодому чеху, который только открывает для себя восточное культурное пространство?

— Конечно же, Виктора Пелевина и Владимира Сорокина, а также Людмилу Улицкую, которая недавно приезжала в Прагу. Также, наверное, Захара Прилепина. Он — ярый националист, рьяно поддерживающий Путин, и я в сомнениях ходил вокруг этого автора несколько лет. Его писательское творчество намного превосходит его воззрения на политику и современность.

— А теперь в заключение несколько коротких вопросов. Любимое русское блюдо?

— Пельмени с очень жирной сметаной.

— Любимый автор?

— Михаил Булгаков, потому что он писал универсальные и до сих пор чрезвычайно актуальные произведения.

— Любимый российский журналист?

— Не уверен до конца, но, наверное, все же Анна Политковская, потому что она была очень упорной в своей работе.

— Любимое место в России?

— Санкт-Петербург.

— Что бы ты порекомендовал чеху, который только начал интересоваться Россией?

— Я тебя не удивлю — русскую литературу, классическую и современную, потому что она объяснит ему абсолютно все.