День Свободы: как верить в то, чего никогда не было?

Культурная и политическая общественность обратилась к президенту с просьбой учредить в России День Свободы. В память об освобождении крестьян 19 февраля / 3 марта 1861 года, когда институционально прекратилось крепостное право, разлагавшее Россию изнутри; мы до сих пор обоняем миазмы этого гниения. Противники идеи станут возражать: да ничего в тот день не прекратилось, только завязались новые конфликты; обезземеленных крестьян… - и далее по тексту, помним, учебники читали. Появятся и комментарии в духе патриотического постмодерна: вот уж эта прогрессивная общественность, мало ей дня железнодорожника; да и какая русская свобода? Роковая вольница у нас в крови, а не свобода; не дай бог увидеть ее в действии.

Между тем, во-первых, символы на то и символы, чтобы не обременять их разбором причин и последствий. В конце концов, товарищ Сталин дурно поступил с народом после мая 1945-го; День Победы остается Днем Победы. Во-вторых же, есть русский идеал свободы. Без революций и бунтов, без погромов и переворотов. Как есть и опасная русская воля. Но если склонность к вольнице обернулась крестьянскими войнами и кровавым ужасом, то тоска по ненасильственной свободе выразилось в бегстве от родного государства. Туда, где жизнь была потяжелее, а власти меньше. От плодородных земель на Юге – к каменистым почвам на Севере. Лишь бы не мешали и не лезли в наше собственное обустройство, не набрасывали удавку и не хомутали. Мы как-нибудь уж сами найдем себе хомут по шее; справимся.

Ужас заключался в том, что государство тихо шло по следу. И неизбежно объявлялось: здрасссьте; что, не ждали? Это государство тоже было – русским; не чужим, навязанным извне, а своим, рожденным изнутри запутанного народного сознания. В той же мере безудержно вольного, в какой и анархически свободного, и архаически покорного. Цари могли быть немцами чистопородными (говорят, национально ориентированный государь Александр Третий, прочитав в екатерининских записках о романе прабабки с Салтыковым, посмотрел в зеркало, перекрестился и воскликнул: слава Богу! русский…»). А государство было вовсе не немецким. Оно было своим и чуждым. Родным и отвратным. Все в одном флаконе.

К чему все это? А к тому, что любое общество работает со своим прошлым. Не воспроизводит его, а осознанно выбирает в нем точки опоры для будущего. Можно ли выбрать не русскую свободу, а раболепный патернализм? Можно. Прицелиться, скакнуть – и встать на эту кочку, замерев, чтоб постоять подольше. Потому что самодостаточная государственность сама себя запрограммирует на повторение пройденного. А именно – на мгновенный распад великого и мощного имперского каркаса, который кажется незыблемым и на века, а исчезает за три кратких дня. Как это было в феврале 1917-го и августе 1991-го. Но, повторяю, такой вариант ответа на вопрос «что выбираем в прошлом?» – возможен, поскольку прописан в нашей исторической практике. Что невозможно, так это просто пристегнуть желаемое к мифу; сконструировать какой-то симулякр, никак не соотносимый с жизнью. Провал заранее гарантирован. Неважно – консервативный симулякр, или прогрессивный. Невозможно опереться на то, что вообще никогда и никем не прожито, не пережито; сделать своеродной идею, которой нет и не было в народном опыте.

Так что, говоря о Дне Свободы, мы одновременно рисуем цель – и укореняем мечту. Цель – освободить себя от инерции могучего самораспада; от риска самопоглощения государственной силы и разрешения ее ни во что. Избавиться от крепостного, феодального поведения власти, образец которого – повторный суд над Ходорковским; стоило Евросуду принять к рассмотрению иск акционеров ЮКОСа, как вдруг возобновилось уголовное преследование – что это, как не откровенная торговля человеческой судьбой? отзовете иск – помилуем, не отзовете, сами на себя пеняйте, мы тут как бы ни при чем. То же самое – выдавливание из несчастной Бахминой необходимых показаний против бывшего начальника; это все типичное воспроизводство феодальных нравов, которые покоятся на устойчивой картине мира.

Что же до мечты… День Свободы укореняет в родной истории мечту о том, что наше государство можно приспособить к человеку. А человеку обеспечить право, никуда не убегая, внутри единой, неделимой и ответственной страны свободно раскрывать свои возможности, заложенные Богом. Только так и можно, наконец, обезопасить и себя, и (подчеркнем особо) государство от судьбы колосса на глиняных ногах, который то и дело падает, теряет новые и новые кусочки, но его все равно подымают, и ставят на те же глиняные ноги. Чтобы постоял немного, и опять упал. С каждым разом колосс все меньше, все смешнее, а выражение его лица все более растерянное, а поэтому и злое. Не потеряем ли масштабную страну, которая и так скукожилась в размерах?

Разумеется, ни у кого нет ни малейших иллюзий, что если символически выбрать свободу, это мгновенно (или в обозримом будущем) приведет к желаемому результату; путь к ответственной свободе будет неизбежно долог. Просто если мы опять его не начнем, застынем на государевой кочке и постараемся подольше задержать дыхание, чтобы не свалиться в неизбежную трясину, то все равно ведь свалимся, а топи не осушим. Так чего ж тогда оттягивать? Лиха беда начало.