Один народ ― одна Сеть ― один клик

В нашу постмодерную, постиндустриальную, информационную эпоху связность становится возможностью беспрепятственно и быстро устанавливать и поддерживать связи. Из сферы вдохновляющих лозунгов она перемещается в сферу общедоступных технологий. В сферу действий. Тех действий, которые предпринимает личность, чтоб привязать себя к некоторому количеству других личностей. Просто так, ни для чего. Чисто по приколу.

Говорят, во Франции очень распространён такой разговор при первом знакомстве: «Откуда вы родом?» ― «А вы?» Называют город и улицу, а также откуда родом мама и папа. Довольно скоро выясняется, что двоюродный брат вашей жены учился в университете вместе с сыном хозяина любимого кафе вашего собеседника. А отец его служил в армии с отцом соседа вашей мамы, когда она ещё жила в деревне. И вот вы уже как будто родственники. Нет, нет, не родственники, конечно. Хотя родственников тоже можно найти. Приятно также поболтать о родных местах, школах и службах ― что может быть милее беседы земляков или однокашников.

Но тут нечто гораздо более важное. Вы подтверждаете, что оба принадлежите к одному народу. Принадлежите реально, зримо, ощутимо. Через родных, земляков, сослуживцев, одноклассников. Через всю эту огромную Сеть.

Вот, слово само сказалось!

Французам, конечно, везёт. Их страна с тем же самоназванием и примерно в тех же границах существует аж с IX века. Королевство франков. Самоназвание страны ― очень важная вещь, одна из основ идентичности, как собственное имя для человека. Кто помнит, с какого времени Россия стала называться Россией? Греки называли нашу страну Россией (с одним «с», правда) еще в XV веке. Но сами русские стали называть свою страну Россией только по указу Петра Великого, то есть с XVIII века, а до этого наша страна называлась Московией. А ещё раньше были разные княжества. Но мы в этом смысле не одиноки. Многие европейские страны обрели единство и единое самоназвание только в XIX веке.

А вообще, что такое «народ»? Гражданство? Этническое происхождение? Ощущение общего прошлого и общей судьбы?

Как-то туманно, зыбко и распадается на части. С одной стороны, про этническое происхождение говорить как-то неудобно, в нашу эпоху всеобщей политкорректности. Тем более никто точно не знает, что это за штука такая, этнос. С другой стороны, одного французского гражданства всё же недостаточно, чтобы сказать: «я француз». Мне так кажется, таково моё личное старомодное мнение. А насчёт ощущения общей судьбы ― вот вам такой эпизод. Дело было во время Второй мировой войны. Окрестности Лондона. Бомбежка. Британские истребители сбивают фашистский самолет. Молодой русский эмигрант (точнее, сын эмигрантов, уже родившийся в Англии), радостно кричит соседке: «Наши сбили немецкий бомбер! Ура!» ― «Ура, ура, ― холодно отвечает соседка. ― Только не ваши, дитя моё, а наши». То есть ты можешь ощущать общую судьбу с народом, бога ради. Но вопрос: ощущает ли народ общность своей судьбы с твоей судьбой? Или ты навеки остаёшься пришельцем, чужаком, приживалом? Одним паспортом тут явно не обойтись. Хотя я остаюсь сторонником идеи «гражданской нации», в противовес «этнической». Первая менее бессмысленна и опасна, чем вторая. Но обе ненадёжны.

И далее ― что такое «принадлежать к народу»?

Постоянно проживать на данной территории? Говорить на данном языке? Быть гражданином данной страны? Иметь этническое происхождение, соответствующее самоназванию страны? Принадлежать к религии большинства населения данной страны? Знать её историю и культуру?

В общем, чтобы множество граждан, отвечающих данным критерием, признали тебя таким же, как они.

Тоже слабовато. Потому что три первых критерия (местожительство, гражданство, язык) могут характеризовать кого угодно, а три последних слишком зыбки. Особенно это касается знания истории и культуры. Мальчик в школе отвечает учителю: «Русь крестил Пётр Первый! Он привёз крещенство из Европы вместе с картошкой». И что, вычёркивать этого восьмиклассника из русского народа? Вместе с теми, кто убеждён, что Наташа Ростова танцевала на первом балу со Штирлицем? И это ведь ещё лучшие люди в смысле культурных познаний, ибо масса их сограждан не знают ни про Наташу Ростову, ни что такое «бал». Ни даже кто такой Штирлица.

В России проблема народа осложняется ещё двумя вещами: конституционно закреплённой многонациональностью и сложным этнофедеративным устройством. Как написал в начале девяностых один житель Казани: «Не русский я, не россиянин, а независимый татарин!»

Это касается не только татар, и не только тех народов, у которых есть свои этнотерриториальные образования. Тем более что там тоже есть свои подвижки. Вот недавно черкесы решили разойтись с карачаевцами и образовать свою собственную автономию. Но и народы, не имеющие ни автономий, ни каких-либо перспектив их себе соорудить, всё равно не хотят и не будут называться русскими. Россиянами – пожалуйста, но это что-то вроде «советского народа», который, как известно, ― «новая, ещё невиданная в истории общность людей».

Советские учебники сменились демократическими, либеральными и отчасти даже космополитичными. Теперь им на смену приходят учебники более государственнические и патриотичные. Официальная историческая концепция последних пятнадцати, примерно, лет была основана на идее разрыва с советско-коммунистическим прошлым, каковой разрыв произошёл в 1991—1993 годах (от краха СССР до принятия нынешней Конституции РФ). С тех пор мы, многонациональный российский народ, стали строить новую Россию. Как бы с чистого листа. Но не совсем.

Простая история

Вы будете смеяться, но советский народ все-таки был. Это не выдумка брежневских идеологов, а реальность неосуществлённого коммунизма. Правда, единство этого народа было обеспечено, так сказать, извне. Границами, которые ощетинились вовнутрь страны и никого из неё не выпускали. Однопартийной псевдодемократией с её политическими процедурами. Плановой экономикой и системами госраспределения. Ну и подконтрольной государству прессой. В результате выработалась какая-никакая, а идентичность.

Правда, она носила в основном компенсаторный, конфронтационный и мифологический характер. Все трудности были временные. Трудности были вызваны кознями внешних врагов. Преодолевать трудности надо было во имя счастья грядущих поколений. Причём реальные, уже родившиеся дети и внуки из числа «грядущих поколений» почему-то исключались, их тоже надо было принести в жертву Молоху светлого будущего. Поэтому-то советский народ, при всей своей массивности (под 300 миллионов все-таки!), оказался столь не прочен и зыбок, и буквально в одночасье рассыпался на пятнадцать и более суверенных наций.

Но как бы то ни было, формирование российского народа, российской нации ― стоит на повестке дня. Сборище отдельных недоверчивых личностей нежизнеспособно. Поймите меня правильно, я упёртый либерал и отчаянный индивидуалист, но существуют задачи ― от строительства пристойной дорожной сети до отпора агрессору, ― которые в одиночку не получаются. Однако решение этих задач насущно необходимо именно для того, чтобы одинокая независимая личность могла свободно ловить кайф от своего индивидуализма. А не завязла бы в грязи пригородного просёлка или не была бы вмазана в эту грязь танком доброго соседа.

Что сплотит нацию, что сделает из населения народ? Сразу лезет в голову национальная идея. Какая-то этакая мысль, а лучше лозунг ― и все люди сразу начинают понимать, кто они, откуда, куда и зачем. Чтоб цели отдельного человека слились воедино с планами государства.

Стоп. Проехали. Ничего подобного больше не будет. Национальная идея бывает в обществах, которые переживают индустриализацию. Где царит массовая однотипная занятость, массовые рабочие союзы, стандартное образование и стандартная пресса. А также где есть писатели ― всеобщие властители дум. Где вообще одинаковость, стандартность всего ― от моды на брюки до моды на идеи, от обстановки в гостиной до поведения в спальне ― является главнейшим залогом выживания нации и личности.

Сейчас уже как минимум полвека все обстоит по-другому. Общество дифференцировано до предела, до атомарности. Тон задает мелкий и мельчайший бизнес. Модно быть «не как все». Общество недоверчиво к сходствам и чувствительно к различиям, которые оно радостно отмечает и поднимает на щит. Какая тут может быть объединяющая идея? Да никакая. То, что нравится одному из ста, яростно (презрительно, равнодушно, насмешливо, непонимающе) отвергается девяносто девятью. И так ― по всей сотне.

Населению, однако, нужна какая-то связность. Чтоб совсем не разбежаться по лицу земли.

― А отчего бы и не разбежаться, в самом деле? ― спрашивает мой внутренний космополит.

― А оттого, ― отвечает мой внутренний националист, ― что всё равно придётся интегрироваться в какую-то другую нацию. Шило на мыло…

«Кто мы, откуда мы пришли, куда мы идем?» Значимость этих вопросов не зависит от того, кто их задал. «Кто ты?» Этот вопрос может задать друг и враг, умник или глупец, свой или чужой. Отвечать всё равно придётся. Потому что на самом деле этот вопрос человек рано или поздно задаёт самому себе. Кто я? Не получается промолчать или обиженно крикнуть: «Провокация!» Да, провокация своего рода. От латинского provocare — «вызывать». Такой вот, значит, вызов. Надо суметь на него ответить. Самому себе, повторяю ещё раз.

Крокодил и стервятник

Национальная идея ― это не всегда осознанная, но всегда повелительная идея связности. В модерне, в индустриальном обществе, связность понималась как всеобщая связанность, как объединение, как пресловутое «вся страна как один человек». В нашу постмодерную, постиндустриальную, информационную эпоху связность становится возможностью беспрепятственно и быстро устанавливать и поддерживать связи. Из сферы вдохновляющих лозунгов она перемещается в сферу общедоступных технологий. В сферу действий. Тех действий, которые предпринимает личность, чтоб привязать себя к некоторому количеству других личностей. Просто так, ни для чего. Чисто по приколу. Но поскольку каждая из таких личностей связана еще с кем-то, то возникает та самая общая связность. Возникает переживание этой сети как реального сообщества. И далее функционирование этой Сети уже как действительной реальности, в которой можно как минимум обмениваться информацией. А также цифровым товаром. А также получать и предоставлять помощь, что особенно важно.

В России более тридцати процентов взрослого населения пользуется интернетом. Из них половина ― каждый день. Из всех пользующихся Интернетом три четверти сидят в социальных сетях. Это примерно 25 миллионов человек. Это очень много. Это сопоставимо со всем населением страны. Это более чем достаточно для того, чтобы начать строительство новой большой национальной идентичности.

Той идентичности, которая построена вовсе не на чувстве принадлежности к чему-то большему, чем личность. Новая идентичность будет основана на чувстве связанности с миллионами, десятками миллионов людей.

Сейчас в интернете существует несколько мощных «племен». «Одноклассники», «Вконтакте», «Фейсбук», «Твиттер» и что-то ещё. Вряд ли какая-то из них сможет претендовать на роль объединителя нации. Это естественно. Ни одно древнерусское племя ― древляне, поляне, кривичи или вятичи ― не стало главным, не подгребло под себя остальных. Древнерусскую народность сформировали сети экономических и военных союзов. Так же и теперь. Существующие сети будут объединены. Конечно, к ним добавятся новые ― непременно «родственники», «земляки» (или «соседи») и что-то вроде «сослуживцев» (вариант «одноклассников», но во взрослом измерении). Нация возникнет тогда, когда появится некая суперсеть, поисковик по всем социальным сетям сразу.

Один клик ― и я увижу себя во всех измерениях народа. Увижу и почувствую себя среди родных и знакомых, соседей и сослуживцев, земляков и соучеников. И народ ― в лице миллионов отдельных людей ― увидит и почувствует меня среди своих родных, друзей и земляков. Народ из старинного и неясного слова станет живой и прочной сетевой реальностью.

И не только сетевой, надо надеяться.