Он подошел молча. Хмурый, серый. Под хмельком, но не пьяный. Молодой, но уже какой-то потертый. Не дожидаясь приглашения и не допуская возражений, чокнулся с моим пластиковым стаканчиком и залпом опрокинул содержимое своего. Окинул меня царапающим взглядом. «Не местный?» Это было скорее утверждение, нежели вопрос, но я на всякий случай кивнул. «Откуда?» — «Из Киева».
Он почему-то пожал плечами и уставился в немытое окошко. Заоконный пейзаж был законченно уныл.
«А ты, что думаешь, нам тут легко?» — бросил он с вызовом, по-прежнему не глядя на меня. Я и не спорил.
Мы поежились почти синхронно. Усиливающийся холод уверенно взбирался по нашим спинам. Забирался в наши души.
2004-й. Декабрь. Майдан.
Крук — немилий птах,
Але як милує зір
В ранішніх снігах!
Наутро город ослеп. От сияния снежной пудры, целую ночь сыпавшейся из прохудившегося мешка небес. С высоты птичьего полета свежевыбеленный Майдан, наверное, был похож на затейливый торт. Эдакий лакомый кусок, не всем оказавшийся по зубам.
Машина взбиралась по улице Гринченко. Черная, сверкающая, поджарая. Она напоминала безжалостную хищную птицу, сложившую стальные крылья перед смертоносным броском. Бело-синий флажок вызывающе обозначал принадлежность к политическому ордену, враждебному майдановским насельникам.
Некстати подвернувшийся сугроб сделал могучее создание до обидного беспомощным. Мощный движок угрожающе рычал, сильное тело конвульсивно вздрагивало, но сделать спасительный рывок не удавалось. Со стороны Майдана к угодившему в ловушку авто медленно приближались трое габаритных парней с оранжевыми повязками на рукавах курток. Машина испуганно взвизгнула и замерла. В какой-то момент показалось, что она сжалась в ожидании удара. Но фактурные мужички деловито вытолкнули пленника из капкана и, не дожидаясь (или не ожидая) выражения признательности, неспеша удалились.
Вырвавшаяся на свободу осмелевшая птаха стремительно расправила крылья и взмыла вверх. Сверкающе черная на ослепительно белом. Яркий символ короткого черно-белого периода нашей недлинной летописи.
Колеса стремительно превращали белизну в грязь.
2005-й. Май. Киев—Донецк
Тучи пролегли
Между друзьями. Гуси
Простились в небе.
— Привет, разведка! Шо, не узнал? Богатым буду. У Рината с «Колесом» (Борис Колесников. — Здесь и далее прим. автора) «Белку» (торговый центр «Белый лебедь») откуплю!
— Привет, залетчик. Опять номер поменял? «Белку» лучше не откупай, а отожми — дешевле будет. Как сам?
— Ништяк. Нас гребут, а мы крепчаем. Хай. Все будет Донбасс.
— Ну, вчера вы порожняк прогнали, Сань, согласись.
— Ты про футбол? Серый, не гони. Отскочили ваши, реально. Пеналь — левый. Судья тоже. На финал Кубка Украины судика аж из Норвегии выписали! Вы б уже сразу из Америки звали. Да еще на чужой поляне. Играли б финал в Донецке — порвали б наши «оранжевые» ваших «сине-белых».
— Поживем-увидим. Ты ж в гости грозился, ну?
— Не, лучше вы к нам… Та был я в вашем Киеве. Зимой.
— Ну, а не звонил чего?
— Мне не до тебя было, тебе — не до меня. Чего заострять?
— Поговорили б, не?
— Про что, про Майдан ваш? Сыграли б в эту игру у нас в Донецке, порвали б наши сине-белые ваших оранжевых, не?.. Поговорим, старый, поговорим. И выпьем.
— Только не так, как в 89-м?
— Дембельский Новый год? Из-за тебя, зараза, такую смагу (самогон) прое…ли!
— Кто б говорил! Чучело, спрятал бутылку под шинель, прапор тебя и спалил.
— Проехали. А помнишь, как ротного в ДОСы (дома офицерских семей) 1 января утром тащили? Он еще все свой Афган вспоминал… О, мне тут батя шикарный самус (самогон) подогнал. Так что жди в гости, земеля!
— Ты только обещаешь, зема.
— Точняк. Пиво с тебя.
— А с тебя…
— «Хлебцы обдирные к пиву», знаю. Ржу. Вспомнил, как нас на седьмом посту в лесу забыли. А из сухпая только эта дрянь и осталась. Жрать было невозможно.
— Зато горела хорошо. Как порох. Да не, у нас с тобой еще банка тушняка оставалась.
— И одна ложка на двоих. Твоя.
— Да нет, твоя, по-моему. Наша, Саня.
— Наша, Серый. Лады, на созвоне. Держи хвост ПКМом (пулемет Калашникова модернизированный).
Мы так и не встретились. Десять лет спустя в новостях знакомая фигура мелькнула на фоне баррикад захваченной Краматорской мэрии. Обознался?Я поехал туда через неделю. Топтался возле мешков и шин, осторожно вглядывался в лица камуфлированных парней с георгиевскими ленточками, охотно фотографировавшихся со стайками восторженных мальчишек…
Мы так и не встретились.
2006-й. Лето. Винница.
На старім ставку
Жаба в воду плюснула —
Чули ви таку?
4:0! Это было дьявольски эффектно. Особенно после унизительных 0:4 в премьерной игре с легконогими испанцами. Пускай и одолели наши не слишком продвинутых аравийцев. Накануне футбольная сборная Украины одержала первую в своей истории победу в финальной части чемпионатов мира. Первая, и сразу крупная! Да, черт побери, это было просто приятно!
Безоговорочно разделявший мой восторг местный таксист веско заметил:
— Не поминай черта, Бога благодари! Он вчера был украинцем, я считаю!
Водитель фамильярно подмигнул приютившейся в его салоне иконке. Лики святых в отечественных «кэбах» — штука привычная. Но конкретный предмет культа выглядел как раз непривычно. Исцарапанная дощечка в свое время была явно расколота надвое, после чего ее не слишком аккуратно склеили.
«Таксер» перехватил мой взгляд, ухмыльнулся.
— Это у него боевое ранение. Привет из Африки. Сьерра-Леоне, край баобабов, алмазов, вождей и малярии. Худшее место на Земле, отвечаю. Я там «контрабасом» служил. Ну, по контракту, короче, водилой. По дороге в Лунги, по ходу, снайпер сработал. Пуля прошла через лобовое, вот его подранила, а потом рикошетом мне руку цепанула. Так что он меня спас, я считаю.
А эту иконку я перед самой командировкой в Сьерру купил, у глухонемого на вокзале. Что за архангел-спаситель такой — без понятия. Потом уже один знающий чел мне разъяснил: мол, это святой Максим Африканский. Прикинь, а? Так что он, можно сказать, на родине пулю поймал…
Я когда там был, домой тянуло, сил не было. А вернулся — сбежать куда-нибудь. Быт, будь он неладен. Говорю жене: давай разводиться по-хорошему, ну какая из нас к лешему семья? Мы как раз тогда у ее матери на даче были. Моя — в слезы, теща — в крик, я — в бега. К озеру смылся. Там хорошо, тихо, лицом в траву уткнешься, и вставать не хочется.
Глядь, — возле берега маячит кто-то. Присмотрелся — сын мой, десять ему тогда было. Стоит на коленях и молится. А мы ведь его даже не крестили. Бубнит чего-то. Подкрался, прислушался. «Дорогой Бог, сделай, пожалуйста, так, чтобы папа от нас не уходил». И замолчал. Долго так стоял молча, только лягушки квакали. Я с тех пор этих жабьих песен не выношу: чуть услышу — сразу комок в горле.
Короче, бродил до вечера. Вернулся — Африканцу своему в глаза посмотрел. И остался. И да, не жалею.
Так что эта иконка меня дважды выручила, я считаю.
У раненого святого были усталые глаза вернувшегося с войны ветерана.
2007-й. Осень. Ялта.
Осінь-праосінь...
Як там живе сусіда?
Не знаю зовсім.
— Мужики, да перста-а-а-аньте вы!
Официантка отчаянно вцепилась в рукав крупного, изрядно подвыпившего мужика. Тот огрызнулся матерной скороговоркой и небрежным движением накачанного плеча стряхнул неожиданную помеху на усеянный вилками, салфетками и окурками пол.
— Я милицию вызову, — всхлипнула сотрудница заведения, потирая ушибленный локоть.
— Ага, давай. Они этого чурбана быстро примут. Менты их, урюков, пачками на прошлой неделе паковали на Ай-Петри. Взяла моду татарва — самострои лупить в блатных местах. Хрена! Жаль, «беркута» тогда помочь не дали, сами справились. Ниче, щас помогу. Звони мусорам, овца, звони.
— Петь, да разними ты их, ну, чего ты стоишь как вкопанный?
Петя, низкорослый и щуплый кафешный охранник, занял стратегически выгодную позицию в углу зала и с нескрываемым интересом ожидал продолжения потасовки.
Они стояли друг напротив друга, сжимая в руках тяжелые металлические стулья. Высокий крепкий крымский татарин в забрызганном кетчупом светлом свитере. Тяжелый, слегка оплывший славянин в черной спортивной куртке, под которой виднелся несвежий десантный тельник. Судорожно двигались желваки на лице татарина. Судорожно двигались мышцы на руках славянина.
— Чего тебе надо, а? — негромко, но с явной угрозой спросил татарин.
— Свастику свою сними, мразь, и вали с богом, — неожиданно тихо ответил славянин.
Не выпуская из правой руки стул, татарин рукавом левой бережно оттер алые брызги с прицепленного к свитеру значка. Герб крымских татар, золотистый тарак-тамга снова засиял на небесном фоне.
— Это ватан, дурак.
— Пока мой дед Берлин брал, твой дед под таким флагом Лаки жег, да?
— Мой дед воевал. А где твой был, не знаю, может, моих в Казахстан вез в 44-м.
Стулья скрестились как дуэльные клинки. Через мгновение дуэлянты катались по замызганному полу.
— Господи, да разнимите их кто-нибудь!
Пристыженные посетители с трудом растащили дерущихся. Охранник Петя стойко держал оборону угла.
— О, а это чего?
Носитель тельняшки расцарапанной лапищей сгреб с пола красную книжицу, раскрыл.
— Отдай! — рванулся к нему татарин.
Между противниками вновь выстроились миротворцы.
— Бача-а-а! — в потолок ударила мощная струя перегара. — Так мы с тобой братья по оружию, как тебя… Азхар?! За одной речкой были, один песок глотали. Где воевал, зема? А я Лошкаревке, слыхал? Лашкаргах, спецура, шестой бат. Духов полтора года месил. Братьев твоих по Аллаху. Так и ты их, выходит, валил, во имя Аллаха, да?
— Отдай! — бледнея, повторил татарин.
— На, — легко согласился славянин.
— Если не можете жить как братья, живите, хотя бы, как нормальные соседи, — вполголоса произнес немолодой посетитель после того, как Азхар нарочито медленно покинул кафе.
— Вот, "расческу" свою татарскую потерял. — Выбравшийся из стратегического угла охранник Петя сорванный в стычке значок в узкой ладошке. — Трофей!
— Много ты понимаешь в трофеях, — бывший спецназовец легко отобрал находку. — А чего это значит — ватан?
— Родина по-татарски, — отозвался из угла пожилой посетитель.
— Они сражались за Родину, — глубокомысленно изрек детина, пряча находку в карман.
Сияющий тарак-танга погас в глубоком ущелье черных спортивных штанов.
2008-й. Май. Одесса.
Пируют в праздник,
Но мутно мое вино
И черен мой рис.
— Дедушка, возьмите ленточку! Бесплатно! С праздником!
В распахнутых глазах дружелюбного смуглого парня плескалась лазурь утреннего моря. Оранжево-черные змеи свернулись клубком в руке искусителя. Но искушению стройный старичок не поддался. Он охотно ответил улыбкой на улыбку, однако руку с подарком вежливо отвел.
— Это чего? — слегка удивился раздатчик. — В советские времена носили, а сейчас не хотите?
— Мы в советские никаких не носили. Ну, красные иногда.
— Возьмите, — парень продолжал улыбаться, но море в его глазах стало отливать сталью.
— Не возьму, — упорствовал собеседник. — Я вчера по телевизору одного деятеля видел с такой же ленточкой. А он ведь форменный бандит, вся Одесса об этом знает. И за спиной его стояли эти, с перебитыми носами. С такими же ленточками. Ну не хочу я со злодеями, понимаешь, одни знаки различия иметь.
— Глупый ты, дед, — ласково сообщил юноша, продолжая лучезарно улыбаться. — Несмотря на все твои знаки отличия. — Рука с дремлющими пресмыкающимися небрежно прошлась по ряду медалей на груди старика. Впалая грудь вздрогнула от укуса.
— Молодые люди, берите ленточки, — душелов-змееносец переключился на поиск более податливых натур.
На бледных губах старика еще теплилась улыбка. В его глазах посверкивали соленые капли моря.
2009-й. Лето. Закарпатье
Молодой конёк
Щиплет весело колосья.
Отдых на пути.
Взмах жезла. Визг тормозов. Короткий диалог.
— Та нич же не зробив!
— Айде! А знак не видів? А швидкість?
— Скільки туй їздив, ніякого знаку не було. Кильо їхав? Деська кілометрів п'ятдесят. Вадь шістдесят.
— Ажби. Сто, не менше. Штраф.
— Никус-нич не маю.
— Никус-нич?
— Аніпіціцько.
— Никай ліпше.
— Мо, відпустиш? Ниґда-шуга порушувать не буду!
— Не ґрявчай.
— Кильо штраф?
— Кильо їхав — п'ятдесят гривнів.
— Лем форинти?
— Гий.
— А курс? Як купити, чи як продати?
— Як купити.
— От жіван!
— Гиби я тебе знаю, цімбор. То не твій вуйко моєму дідику ґарадичи робив?
— У Сільці? Він! І падамент у хижі. Файно зробив?
— Файно.
— То домовилися? Поїду собі?
— Айно. Домовилися. По курсу, як продати. Та й їдь собі з Богом!
2010-й. Май. Прикарпатье.
Сосновая ветвь
Коснулась воды — это
Прохладный ветер.
Стены кабинета украшали икона, желто-синий и красно-черный стяги, никелированный тризуб циклопических размеров, групповые снимки (горы, водопад, помаранчевый Майдан, богатый провинциальный кабак — свадьба), гуцульский топорик. И большое фото елового венка в крупных дождевых каплях.
В ответ на мой немой вопрос хозяин рассмеялся.
— Один надміру пильний добродій поцікавився, чого це в мене, раптом, немає портрету президента. Довелося виправляти.
В приоткрытое окно осторожно постучался освежающий ветерок.
2011-й. Лето. Самолет.
Ива склонилась и спит.
И кажется мне, соловей на ветке —
Это ее душа.
«Ну, не так, давай я покажу, Настуня!» Девочка лет шести молниеносно спрятала за спину фломастер, крошечной ладошкой другой руки заслонила картинку, решительно пресекая любую попытку грубого вмешательства в творческий процесс. «Мам, отстань, я лучше знаю». Не отыскав убойного контраргумента, родительница обреченно махнула рукой, отвернулась к иллюминатору и принялась сосредоточенно изучать атмосферные явления. Дитя облегченно вздохнуло и вновь обратилось к трудам. Я осторожно взглянул на творение соседки по креслу.
Тоненькое дерево клонилось к самой земле. На уродливой, усеянной чудовищными колючками ветке восседала диковинная птица. С маленькой головкой, увенчанной причудливой короной, крошечным, каким-то курносым клювом, с хрупким тельцем и огромными распростертыми крыльями. Казалось, что пернатая гладит несчастное больное деревцо. Хвост странного создания почему-то украшал большущий цветок, похожий на гигантский подсолнух.
«Мам, а Янукович — хороший президент?» — «Кто? А… Не, не очень…» Дама с трудом выплыла из облаков. «А Ющенко был лучше?» — «Нет, не лучше… Господи, ну зачем тебе это?» — «Мам, а из-за того, что у нас все-все президенты плохие, ты ж Украину меньше не любишь?» Не дождавшись ответа, барышня решительно заявила: «А я люблю. Потому что она моя. И потому, что ба-а-альшая!» Девчушка раскинула ручонки.
Это было похоже на робкий взмах едва оперившихся крылышек.
2012-й. Осень. Черниговщина
Білий лотос-цвіт
Не цурається багна,
Із якого зріс.
К ЗК Луценко меня прогнозированно не пустили. Короткий и насыщенный разговор с руководством Менской колонии в очередной раз подтвердил, чего стоит одна из любимых фраз политиков — «Все договорено».
Созерцание притюремных окрестностей поселка Макошино противопоказано страдающим суицидальными наклонностями. «Глянешь вокруг — жить не хочется», — банальное, но самое точное определение тамошнего пейзажа.
Хаотично разбросанные развалюхи, скелет промобъекта (то ли руины, то ли недострой), сгнившая «железка», ржавая трава, замысловатые колдобины. Вызовом окружающему служила разве что нахохлившаяся стайка пафосных «тачек» со столичными номерами, демонстративно удаленная от «корчей» с номерами местными.
Все выглядело затхлым, запустелым, почти загробным.
Калиткой в робный мир служили железные ворота угрюмой уродины учреждения. Неведомый эстет «прихорошил» их узорами и буквами МВК (Менська виправна колонія) с игривыми завитками. За дверью с коваными загогулинами переодевали в синие робы недавних носителей синих мундиров. С целью последующей перековки.
На почтительном расстоянии от забора с колючкой сидел на корточках увядший мужичонка в черном рванье. Мертвенно-бледный и снежно-седой. Несмотря на холод и сырость он был в тапочках на босу ногу, закатанные рукава обнажали татуировки. Жадно затягиваясь, он с прищуром глядел в сторону ворот.
— Вертухаї кажуть, місцевий, — поделился сплетнями словоохотливый водила «жигуленка», промышляющий переброской из Чернигова в Макошино приезжающих на свидание с заключенными. — Відкинувся недавно, але сидів десь, тут зона ментовська, а він іншої масті, зразу видно. Тутешній, але хати нема. Може, забрали, може, пропив. Ночує в кинутому домі, вдень тут стирчить, курити випрошує, бабки шкуляє. Раз бачив, якесь сміття виносив. Таке.
Во взоре бывшего осужденного читалась тоска изгнанного из рая. Во взгляде проходящего мимо упитанного офицера читалось высокомерие маленького божка.
2013-й. Декабрь. Майдан.
Срез спиленного
Ствола вековой сосны
Горит, как луна.
Красавец «Мерс» фыркнув, лениво прилег возле уродливой громадины баррикады.
— Дрова нужны? — деловито осведомился водитель через опущенное стекло.
— Дрова нужны, — эхом откликнулся часовой редута, восседавший на милицейском щите с черной надписью «ЦУМ».
— Выгружай.
На грязный снег полетели аккуратно нарубленные сосновые бруски в магазинных сетках с цветными этикетками.
Обитатели и завсегдатаи Майдана не отличались особым единообразием одежды, но волонтер, как и его авто, был слишком элегантен, даже пижонист для этого места. Светло-серое приталенное пальто, стерильно чистые голубые джинсы, вызывающе аккуратная прическа, дорогой одеколон. Боец самообороны глядел на него с недоверием. Он был в бушлате, грязной арафатке, каске с камуфлированным чехлом, украшенной горнолыжными очками и мятой пачкой сигарет, засунутой за ремешок. От него разило дымом и дешевым куревом.
— Есть еще немного медицинских масок. Дать?
— Дать, — эхом откликнулся вопрошаемый.
Заднее сиденье джипа было завалено коробками с лекарствами. Внизу возлежал расчехленный ствол, щеголеватый, как и его владелец.
— Ого. «Калаш»?
— «Форт». Охотничий.
— Чего это с карабином ездишь?
— А что мне, с Конституцией ездить?
Пижон изогнул тонкие губы в ухмылке. Собеседник коротко хохотнул.
— Стрелять доводилось?
— Пару раз, на охоте… По людям, Бог даст, не доведется.
— Бог даст, не доведется, — эхом отозвался самооборонец.
Затухающий костерок с аппетитом лизнул свежие дрова. Разгорался новый леденящий день.
2014-й. 18 февраля. Киев.
Кустарник хаги,
Бездомную собаку
На ночь приюти.
Их было трое. Один совсем юный, двое — постарше. Обоим можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят. Сажа от сгоревших покрышек и кровь от полученных ударов размыли четкие возрастные приметы.
Трое. Испуганный. Напряженный. Безучастный.
Еще недавно пылавший уличный бой дотлевал где-то на подступах к сжавшемуся Майдану. Напротив гостиницы «Киев» в колонну по двое стояли на коленях избитые самооборонцы, окруженные свирепыми парнями в балаклавах и брониках. Прапорщик с перевязанной головой деловито ковырялся в куче изъятого у плененных. Пневматическая винтовка, бита, пара армейских разгрузок, медицинские маски, аптечки, мотоциклетные шлемы, бутылки с водой. Сине-желтые ленточки. Горка сине-желтых, измазанных в грязи, притрушенных пеплом, забрызганных кровью, истоптанных берцами лоскутков. На углу Шелковичной и Грушевского грузили в «скорые» раненых и обожженных вэвэшников. Выносили тела из Мариинки. Кто-то страшно кричал в Крепостном переулке. Неподалеку от сгоревшего офиса партии регионов двое в штатском энергично раздавали палки и каски разгоряченным предчувствием скорой охоты «титушкам». Подгоняемые окриками еще не остывших от схватки «беркутов», они, разбившись на пятерки, разбредались по Липской и Орлика. Ныряли в подъезды, дворы, закоулки в поисках укрывшихся от погони.
Этим троим повезло. Каким чудом им удалось пробраться на хоздвор «Национальной», прямо возле входа в которую был опорный пункт силовиков, прикрытый КрАЗом и колючей проволокой, и холл которой кишел милицейскими бойцами? Наткнулся на них случайно. Напоролся на три взгляда. Испуганный. Напряженный. Безучастный.
Они ждали. Знакомый депутат, до которого удалось дозвониться одному из троих, обещал вывести их на Круглоуниверситетскую, откуда машина увезет спасенных в безопасное место.
Испуганный юноша сидел на корточках и слегка раскачивался из стороны в сторону, его била мелкая дрожь. Напряженный ходил по кругу, курил сигарету за сигаретой, непрерывно сплевывая табачные крошки и крошево зубов. Безучастный подпирал спиной припорошенные пеплом ящики и, не мигая, глядел в стену, из-за которой доносились приглушенные крики, зычные команды офицеров, отдаленные взрывы светошумовых гранат.
— Они его убили. Я видел, — спокойно и четко вдруг произнес Испуганный, до этого что-то неразборчиво бормотавший под нос. И заплакал. Отчаянно и беззвучно.
Напряженный отвернулся и потянулся за новой сигаретой. Безучастный прищурил воспаленные глаза и потер левую ногу. По камуфлированной брючине расползалось багровое пятно.
Мурлыкающий рингтон мобильного заставил всех вздрогнуть. Безучастный медленно поднес трубку к разбитому уху.
— Ну шо? Та все добре зі мною. Як він, питаю… Дихає важко? Зовсім не рухається? А лікар що? Угу. Я потім передзвоню. Ну зайнятий я. Трохи. Все-все, припиняй.
— Син? Поранений? — почему-то решил я.
— Пес. Хворіє, — после паузы коротко пояснил Безучастный, и неохотно добавил. — син два роки тому на заробітки подавсь. Досі від нього нічого не чуть.
— Чем больше узнаешь людей, тем больше любишь животных? — насмешливо поинтересовался Напряженный.
— Тварин завжди любив. Людей починаю боятися, — ровным голосом ответил Безучастный.
— А я их ненавижу. Нелюдей! Зверей!! — Напряженный шумно выплюнул окровавленный окурок.
Где-то совсем рядом хлопнул помповый «Форт».
Испуганный вскочил и тихо заскулил. Напряженный, морщась, поднялся, притянул его к себе и обнял. «Тихо-тихо, синку, та все буде добре…» Закутанной в серый бинт рукой он бережно гладил его. Как испуганного щенка. По грязному загривку, по нервно дрожавшей холке.
Стая людей пятнистого окраса, рыча, откусывала метр за метром. По ту сторону оскаленных баррикад люди вгрызались в брусчатку Майдана.
2015-й. Январь. Донбасс.
Пустое гнездо.
Так и покинутый дом —
Выехал сосед.
Огромный кусок фасада был словно отрублен от здания. Будто гигантский ваятель-воитель зубилом чудовищного размера отсек показавшееся ненужным. И отправился дальше, в поисках нового источника бесноватого вдохновения. Почерневшая высотка скорбно взирала на серый привоенный мир пустыми глазницами выбитых окон. Наружу торчали разорванные кишки труб, поломанные ребра ступеней, перемолотые позвонки панелей.
Дом лишь казался необитаемым — то тут, то там мои шаги срывали с мест брошенных кошек, одичавших собак, отъевшихся крыс. Пару раз на разных этажах видел спины убегающих бродяг. Бездомные обрели дом, и всякий входящий туда, был незваным гостем. Лежки бомжей попадались повсюду, возле одной громоздились останки трюмо с треснутым зеркалом и горка разноцветных тюбиков с помадой.
Некоторые квартиры вообще не пострадали от давнего обстрела, зато им основательно досталось от последующего набега. Косяки хранили отчетливые следы взломов, но самих дверей почти нигде не было. В брошенных туалетах вырваны унитазы, в опустевших кухнях содрана кафельная плитка, в осиротевших гостиных выкорчеван паркет. Все старательно зачищено и жадно обглодано. Представлявшее даже ничтожную ценность добро выдворили из дому. Вслед за хозяевами, отправленными в изгнание злом. Мародеры, ненасытные черви войны, всегда выводятся там, где откладывает яйца кровавая зараза.
Толченый бетон, замерзшие экскременты, сгнившее тряпье, стеклянное крошево. Россыпь ржавых автоматных гильз на одной из лестничных площадок. Узор запекшейся крови на стене этажом выше. Убитая осколком игрушка на скелете подоконника. Поймал себя на мысли, что стараюсь не наступать на истерзанные книги и обгоревшие фотографии.
Незавершенные дела, несбывшиеся мечты, неотпущенные грехи.
Отсюда убежали люди, вытекла жизнь, ушло время. Здесь уже не дышало, не билось, не пульсировало, не хохотало, не кричало прошлое. Здесь было только окоченевшее настоящее.Смертельно раненые войной дома чем-то похожи на неотпетых мертвецов. Они застывают между внезапной гибелью и нескорым упокоением.
Оставшиеся в живых стены расписаны надписями — пафосными, злобными, призывными, скабрезными, бессмысленными. На одной из чудом сохранившихся дверей кто-то размашисто вывел — «Я еще вернусь».
Отчего-то мне захотелось дописать — «скоро».
Но я не нашел ни угля, ни мела.
Комментарии
Капитализма без войны не бывает.
Даже социализма не бывает.