Депрессия и журавлиный колодец

   Депрессия и журавлиный колодец

   Депрессия – это не болезнь. Депрессия — это иное восприятие окружающего. Привычная жизнь, которая радовала, вызывала чувства спокойствия, радости, грусти, всё то, что было светлым, ярким, вдохновенным не теряется, а осаживается в глубинах души, которая начинает выплёскивать мутное, безрадостное, безразличное, тревогу, страх… По каким причинам я не знаю. Возникают мысли, что попадаешь в другой мир, но это ложные мысли. Ни в какой другой мир не попадаешь. Сталкиваются два внутренних мира в душе. Бьются слова, мысли, порождая хаос и как выбраться из него? Мой хороший знакомый – он врач – сторонник глушить таблетками. Я – сторонник слова, глубоко убеждён, что любое слово несёт энергию. Чем больше набираешься положительных слов, тем больше шансов уничтожить депрессивный мир.

   Наш планетный мир сейчас является в основном глубоко депрессивным. Впрочем, история свидетельствует, что он всегда был таковым, но такой глубины, как сейчас, он ещё не достигал. Первенство держит политика, а за ней литература (на мой взгляд).

   Такой светлости, ясности, которой обладала русская классическая литература, современная не достигла. Читателя погружают в мир детективов, мистики, сюрреализма…. Во всё то, что чернит ум и душу (формирует депрессивное воспиятие) и редко в то, что осветляет.

   Журавлиный колодец.

   Ехал я лет сорок, где-то так: может больше, может меньше назад в сентябре в Обливскую. В степных посадках уже пробивался запах опавшего осеннего листа. Проскочив по мосту Дон возле небольшого городка Серафимович, укрывшегося в загустевшей листве деревьев, я остановился на обочине узкой, запылённой дороги, ведущей в Суровикино. Глухая дорога в сто вёрст. Редко встретишь машину. Засеянная крутыми подъёмами, спусками и колдобинами. Зазевавшись, нырнешь в одну из них, а там, как решится. Либо вынырнешь, и облегчённо вздохнешь, и холодок из души выдавишь, либо, если не удержал руль на дороге, с рулём и останешься. Противная штука. Сидишь за баранкой и никуда не едешь, потому что подмяла колдобина машину. В молодости так не думаешь: зачем? Почему? А ехать нужно. Ругаешь себя, что не усмотрел. А толку от ругани? Время назад не откинешь. Это в сказках и время, и жизнь с финиша можно сорвать и завернуть на попятную.

   В это время мимо не спеша пробежал белый «Запорожец» и, глухо кашлянув, остановился возле пробитой в невысокой траве широкой плиточной дорожки, начинавшейся возле колодца с длинной жердью, называемой в народе «журавль». На одном его конце (поднимающее плечо) зависала на цепи деревянная бадья с широким дном, которую ветерок гонял со стороны в сторону, на другом (плечо противовеса), что попало под руку, то и нацепили: кусок ржавой рельсы. Не редкий случай в русском мастерстве. Палисадниковый забор сладим из гладко отёсанных дубовых досок, высокий, глаз не перекинешь, выровняем по суровой нитке, ни одна доска не выбивается, а калитку прицепим из гнилушек.

   Глядя на колодец, я задался вопросом: ну, кому в голову взбрело выкопать в степи колодец: нагнать деревянный сруб, смастерить «журавль», бадью, да ещё закрыть створками, чтобы грязь, пыль и дождь не попали?

   Журавлиный колодец - любимое место в паленый день для пассажиров из междугородних маршрутов. Сыпанут из автобуса и, как ребятишки, с гвалтом воды попить и с лица духоту стряхнуть. Наполняется жизнью затихшее место, а потом замирает. Только лужицы разлитой воды с бадьи свидетельствуют, что здесь были люди, но и они недолго держатся. Добивает их каленое солнце.

   Пересекал я донской мост и возле Калача. Дорога к Обливской там поровнее, но шумная. Заезженная тяжелыми фурами и легковесью. За мостом находилась заасфальтированная площадка: красочные съестные палатки, торговые рыбные ряды с сушенной и живой рыбой, раки в вёдрах, алюминиевых тазах, тазиках, дымящиеся мангалы с наверченными на шампуры кусками мяса, дыни: круглые, остроносые, арбузы полосатые, в крапинку, варёная обжигающая кукуруза… Одним словом: откормочная площадка, которая с каждым годом обрастала даже цирковыми новшествами: облезлый верблюд на прокат, очумелый от жары медведь с кожаным намордником и свалявшейся шерстью…

   В тот раз, когда я остановился возле Серафимовича, из «Запорожца» вышли мужчина и женщина. Мужчина опирался на сучковатую палочку с резиновым чёрным наконечником. Женщина поддерживала его. Моя мысль приклеилась к тому, что было ближе и знакомо. Отец, выйдя на пенсию, тоже опирался на такую палочку. Они медленно с перерывами на отдых начали подниматься по дорожке. Мужчина шёл тяжело, прихрамывая, с отдышкой. Несколько раз он откидывался спиной назад, но женщина перехватывала его за поясницу.

   Как мне думается, в памяти каждого человека сохраняется нечто, показавшееся ему при первой встрече случайно прошелестевшим. Проходит несколько десятков лет и вдруг оно настигает тебя.

   Палило солнце, застрявшее в паутине мелких облаков, и серебристо отливал Дон, вбрасывая водную прохладу в раскалённый день.

Когда я долго, пристально и не моргая смотрю на серебристую ровную донскую гладь, окружающие предметы исчезают: песочный пляж, подъедающий молодую сосновую поросль. Берега, просечённые сверху донизу неглубокими рвами, с низкорослыми кустарниками. Плотно разросшиеся камышовые заросли, рыбачьи надувные, смоленые лодки, едва колышущиеся на ряби, нагоняемой упругим степным ветром, мелкие облыселые макушки островков. Остается только светящийся простор, в котором не за что ухватиться глазу.

   Прошедшее, как и воду, в кулаке не сожмешь. Много в нём боковых ответвлений, они почему-то больше запоминаются. Скользят воспоминания по ним и путаются, как ты раньше сам путался. У каждого своё. У одного откатывается память, и высвечиваются мысли: впопыхах думал, впопыхах чувствовал. Палил себя, дыбил, горячил и не заметил, как выжиг себя. Подражал другим быстроногим, соизмерял себя с ними, приспосабливался к окружающему, которое гнуло тебя, корёжило, но ты находил оправдания, уловки, а, возможно, и не пытался их находить. Шагал жестко и уверенно. Пригоршнями жизнь вычерпывал. Или шёл подневольно, застёгнутый в мысли других. Легко и лихо скользил. Подминал встречных. У других по-иному: утруждал себя, помогал, защищал. Шепотка радости была, но не прятал за пазуху, а делился. А, может быть, вырывалось давнее, как бы случайно прошелестевшее и осекало мыслью, что упустил ты его, не удержал и тем самым обокрал, обобрал себя в жизни, которую ты до этого считал полноценной.

   Мужчина и женщина, поднявшись на бережной бугор, остановились и долго смотрели на Дон. Говорили ли они или молчали – не знаю. Я был отдалён от них, но не расстоянием. Это я понял с годами. А тогда, глядя на их спины, я думал: ну, что тебя, мужик, понесло на бугор? Бабу только утруждаешь! Были и другие мысли, но такого же пошива.

   Спускались они, ещё медленнее, чем поднимались и чаще останавливались. Со слов отца я знал: мне на порожки легче подниматься, говорил он, а вот спускаться – коленки, как калёным железом прижигают.

   Подъехал междугородный. Толпа, хлынувшая к загустевшей жаре и плотному распаренному воздуху, добавила пота, перегара, удушающих женских духов. Заметались мужики в поисках кустов: мать твою, колодец выкопали, а отлив где? Возле колодца выстроилась очередь. Началась давка, постепенно переросшая в мелкую словесную драку: делили не воду, а первенство.

   Мужчина и женщина, обогнув толпу, опоясывавшую колодец, направились к «Запорожцу».

- Вот и сегодня увидели Дон, - сказала женщина, когда они проходили мимо меня. – Сколько раз мы уже приезжали сюда? Каждый год после свадьбы.

   Не удержался я, но не из-за жары, которая спекла мои мозги.

- Делать вам нечего, - бросил я. - Вот и ездите. Дон он и есть Дон. Воды в нём только побольше, чем в Волге.

   Я ожидал словесного хлёсткого ответа. А на что я ещё мог рассчитывать? Осекли они меня. Мужчина улыбкой, а женщина смехом.

   Отъехав от колодца, я долго ещё цапался, как я решил для себя, с ненормальной парой, но поскольку мне никто не перечил, запал мой иссяк, я затих и уставился на дорогу. Избежать колдобины мне всё-таки не удалось. Ухнул. Вроде и мелкая рытвина была, а снесла с дороги. По опыту знаю, о дорожные мелочи больше всего и спотыкаешься. Они незаметные, но зато чаще всего встречаются.

   В последние годы я стал меньше ездить в Обливскую. Не потому, что много пустоты и глухоты нанесли в дом похороны тестя и тёщи, а потому что отрываться на длинную дорогу не хочется. Прикипел к меньшим расстояниям, хотя раньше в размах брал, но, когда мне всё-таки приходиться ехать в Обливскую, то выбираю я дорогу не через Калач. Проезжая мимо Серафимовича, я всегда останавливаюсь возле журавлиного колодца и вспоминаю мужчину и женщину из белого «Запорожца» и моего друга Виталия Князева.

   Влюбился Виталька в нашу преподавательницу английского языка Светлану Николаевну. С её стороны тоже чувство было, но не приветствовалась любовь курсанта и преподавательницы в Вышке. Многозвёздочное начальство рассуждало партийным распеканием: Вышка - не клуб знакомств и не свадебный дом. Проломил Виталька и начальника с большой звездой на погонах, и факультетскую парторганизацию, выстоял перед глыбистыми и свадебное платье, и свадебный костюм уже примеряли, а перед мелочью не устоял. Споткнулся: заманил его шелест заграницы.

   От мыслей о Витальке перекидываются мысли к «ненормальной паре». Мне кажется, что поднимаются по дорожке мужчина и женщина и останавливаются на бережном бугорке. Долго стоят на нём две фигурки, но, если, не отрываясь, смотреть на них, они сливаются в одну, с которой не может сравниться ни сверкающая донская гладь, ни жгучее синее небо, ни выбрасывающее потоки искрящихся лучей каленое солнце, ни ослепительное воздушное пространство….