Россия страдает от отсутствия «общего языка»

Общества, которые не умеют коммуницировать, обречены на жесткие конфликты, разрушающие сложившиеся институты.

Социальная напряженность часто усиливается от того, что разные общественные группы не понимают друг друга, «говорят на разных языках».  Власти и обществу, народу и интеллигенции, представителям разных течений важно учиться находить нужные слова для диалога, что во многих случаях позволит сохранить мир. С корреспондентом «Росбалта» беседуют историки Михаил Велижев (профессор НИУ ВШЭ) и Тимур Атнашев (старший научный сотрудник РАНХиГС), занимающиеся изучением истории политических языков.

— Что вы имеете ввиду, когда говорите, что в стране «нет единого политического языка?»

М.В.: — Общий язык — это устойчивый набор слов, аргументов и выражений, с помощью которых разные группы общества и влиятельные деятели регулярно обсуждают значимые вопросы, с помощью которых люди спорят и обсуждают решения, договоренности. Мы занимаемся этой проблематикой как историки.  Но, конечно, с интересом наблюдаем современную ситуацию

Начнем с конкретного примера: всем известно, что происходит в последнее время в Архангельске. Митинги против того, чтобы там устраивали свалки для мусора, привезенного из Москвы. Казалось бы, что нужно руководству региона, чтобы минимизировать волнение? Нужно поговорить с людьми, а не действовать дубинкой, что способно только усугубить беспорядки.

Однако у региональной власти нет языка, чтобы просто рассказать о проекте и объяснить, как будет перерабатываться мусор. Вместо разговора губернатор назвал митингующих «шелупонью». Этот язык не предполагает никакого диалога в ситуации, когда нужно убеждать или договариваться.

Т.А.: — Более того, губернатор в сердцах называющий так собеседников, сам того не желая, подливает масла в огонь. Конфликт усиливается. В таком формате общения точно нельзя ни в чем убедить недовольных. Первый уровень содержательного диалога — готовность объяснить, убедить, лучше донести свою позицию до собеседника. Во многих случаях этого может оказаться достаточным, чтобы избежать эскалации конфликта.

— А вы уверены, что тут можно договориться? И что губернатор может что-то реально сделать? Может быть, власть просто имеет установку «не прогибаться» под давлением общественности?

Т.А.: — Договориться часто оказывается немного проще, чем кажется, но для этого важно начать обсуждение реальных позиций. Возможно (условная гипотеза), полигон достаточно передвинуть на 500 км дальше от Архангельска, и конфликт был бы исчерпан. И это уже «второй уровень» диалога: не просто объяснение позиций, но переговоры. Они отнюдь не гарантируют простого решения. Но у властей в данном случае не оказалось слов ни для «первого уровня», ни для «второго».

М.В.: — Мы убеждены, что от того, кто именно и что говорит, довольно многое зависит. Представители региональных властей несут ответственность за тональность речи и язык, на котором они общаются с людьми.

— Что же, в нашей стране вообще нередко случается взаимное непонимание по многим важным вопросам, даже когда у собеседников нет в данном вопросе «шкурных интересов». Прежде всего, напрашивается Крым, например, и Донбасс. Один говорит: «Мы нарушили международное право». Другой в ответ: «Какое такое «право»? Там наши люди живут или нет?!»

М.В.: — Совершенно верно, один язык — национализма, другой — международного права, они вступают в противоречие.

Т.А.: — Когда речь идет об острых вопросах, то иногда правильно и не спорить. Есть теория, что современное понимание роли государства в Западной Европе сформировалось в результате преодоления религиозных войн. Для гражданского мира оказалось надежнее прекратить публичное обсуждение религиозных убеждений католиков и протестантов. Спор о вере приводил к физическому уничтожению спорящих. Чтобы избежать продолжения резни, религиозные верования были выведены из сферы общественного — в сферу личного. И государство оказалось гарантом такого разделения, обеспечив гражданский мир.

Решение состояло не в том, чтобы обсуждать чаще и лучше, а в том, чтобы эти вопросы больше не обсуждать. Так и у нас: внутренние конфликты в семьях и между друзьями в ходе обсуждения вопроса о Крыме привели к тому, что часто люди стали договариваться наложить табу на слишком горячую тему. Это хорошее решение. Мы не призываем пытаться везде достичь консенсуса, но более осознанно обращаться с инструментами публичных дебатов — учиться их использовать  там, где уместно.

— Слово «русские», например, одни СМИ употребляют очень часто, а другие не употребляют вообще.

Т.А.: — Да, понятийный конфликт обострился, когда команда Ельцина в начале 1990-х выбрала для официальной лексики слова «российский» и «россиянин». Это напряжение характерно для большинства империй, но отчасти это результат советской национальной политики. «Российский», и «россиянин» в дореволюционной речи употреблялись довольно часто и были синонимами «русского», но сегодня выбор слова оказывается политически значимым и раскалывает сообщество.

— Ну, а уж слово «либералы» вообще превратилось в ругательство, но под ним уж точно разные части общества понимают свое.

Т.А.: — Да, как раз недавно наш коллега Григорий Юдин делал доклад про плебисцитарную демократию и указывал на ее сущностное родство с демократией либеральной. И каждый раз, когда он так говорил, часть слушателей, включая нас, начинала «напрягаться», просто реагируя на критику и редукцию важного понятия. А другая часть, наоборот, радовалась самой критике «либерализма». Но никакой коммуникации в обоих случаях не происходило.

Мы стали уточнять, что же Григорий имеет в виду. Оказалось, что речь шла о конкретном аспекте «либеральной демократии», который вполне можно критиковать в этих терминах. Прояснение смысла слова носит здесь вполне терапевтический и практический характер.

М.В.: — В Германии вот уже лет 50-60 ведется целенаправленная работа по собиранию и описанию ключевых общественно-политических понятий последних полутора веков. Что и когда понимали под «правом», «демократией», «цивилизацией». Вот это как раз тот случай, когда наука может оказать пользу общественному дискурсу.

— А у нас с этим как-то не очень…

Т.А.: — В советской истории был короткий период, когда высшее руководство СССР, Горбачев и часть его команды, придерживалась мнения, что очень хорошо с людьми разговаривать и дебатировать.

Это была не просто «риторическая фигура», а убеждения Горбачева и его сподвижников, в частности — Александра Яковлева. Команда Горбачева за несколько лет превратила гласность в свободу слова и передала власть от аппарата КПСС к съездам народных депутатов, рассчитывая сохранить свое лидерство. К 1990 году политическая власть в стране перенеслась в такое дебатирующее заведение».

Оказалось, что это скверно работало, это был плохой инструмент управления страной.

И многие граждане справедливо рассудили: «смотрите, мы подебатировали, и страна развалилась. Больше не будем?».

М.В.: — И вот, допустим, политик сейчас скажет, что нам требуется «перестройка». Может быть, он будет иметь в виду совсем не то, что подразумевал Горбачев. Однако неизбежно слушатель начнет соотносить новую перестройку со старой — и, возможно, это ему не понравится. А в начале реформ 1990-х разговор власти с публикой уже больше не велся. Он прекратился, и это в значительной степени обусловило негативную репутацию самих реформ.

Т.А.: — Можем ли мы, изучив опыт перестройки, прийти к выводу, что дебаты и парламент — это вредное дело? Собирается группа уважаемых людей, которых более-менее честно выбрали, они пытаются как-то радеть за Родину, но оказывается, что они ни о чем не могут договориться. А власть восстанавливается, когда мы переходим от такой «делиберативной, дискурсивной» модели к авторитарной и централизованной иерархии. И через несколько лет после распада СССР Ельцин вынужден строптивый парламент, с которым не удается договориться, разогнать.

Проще обойтись без парламента? Нет, без форматов, в которых ведется конфликтное, но содержательное обсуждение — власти, обществу и стране сложнее.

М. В.: — Чтобы парламент работал, нужно много практики. Опыт созывов Государственный думы и опыт перестройки показывает, что это очень тяжело функционирующая модель. Но мы хорошо знаем из истории, что общества, которые не умеют коммуницировать, обречены на жесткие конфликты, разрушающие сложившиеся институты и языки.

Т.М.: — А чтобы научиться разговаривать, нужно сначала потренироваться на маленьких задачах. Поэтому мы и не стали бы начинать «с Крыма». Когда мы общаемся и обсуждаем сложные, болезненные сюжеты, лучше исходить из презумпции, что, скорее всего, вы с оппонентом не понимаете друг друга. И ваш конфликт на 80% — это конфликт непонимания. Надо пробовать чаще обсуждать не очень болезненные вопросы —  и так создавать новые языки и диалекты.

М.В.: — Когда языков много, условно, не 2, а 22, то пространство для диалога расширяется. Если ваш оппонент вас не слышит или бурно реагирует на какой-то термин, вы можете попытаться объяснить ему иначе — на языке, который ему более понятен. Оппонент всегда сохраняет свободу работать с языком и не соглашаться, но такая языковая борьба работает лучше прямого конфликта. Вопрос как раз в наличии и доступности таких общих языков.

Так, в Российской империи было принято толковать о политике на языке религии. Власть объясняла подданным свои решения на языке православной проповеди. Сейчас этот язык пытаются безуспешно реанимировать. Господствовавший в СССР язык марксистско-ленинской догмы тоже почти не находит адептов в публичном пространстве. В 1970-1980-е он настолько разошелся с реальностью, что даже КПРФ им совершенно не пользуется. Опыт, накопленный российской политической культурой в этих языках, оказывается во многом забытым. В 1990-е годы общественно-политический язык пришлось воссоздавать с нуля.

До последнего времени российская власть активно пользовалась языком современного западного либерализма (наряду, кстати, с разновидностями блатной речи): «модернизация, демократия, суд». Но после 2011 года этот набор понятий стал нерабочим. Люди, с которыми власть пыталась на нем разговаривать, ушли в оппозицию. И власти оказалось важнее обратиться к другой аудитории.

— А есть ли свой язык у оппозиции?

М.В.: — Пока единой стратегии здесь не просматривается. Кстати, вспомните Жириновского: он ведь выступил как творец нового языка. Это был язык просторечный, афористичный, яркий, эмоциональный, непарламентский. Для некоторых слоев населения он обладал несомненным обаянием. Но сколько лет Жириновский уже в парламенте? 30 лет! Он эксплуатирует те же словесные жесты, но со все меньшим успехом.

Вспомним о массовой победе популистских партий в Европе: они ведь разговаривают с людьми на их языке. Идет массовый отказ от языка политического, точнее — повседневный язык становится языком политики.

Т.А: — Пока нет конфликта, политический язык не очень-то и нужен. Но по мере нарастания конфликта, язык будет либо способствовать его дальнейшей эскалации, либо выступать как один из механизмов, не магический и помогающий не сразу — признания мнения другой стороны и улаживания конфликта, перевода его в русло обсуждения позиций и рабочих вариантов.

М.В.: — Когда значительная часть наших современников поймет, что не обязательно несогласного с собой немедленно бить по голове, то, может быть, наши дела пойдут лучше.

Т.А.: — Кроме того, надо уметь выбирать форматы пространств, в которых лучше обсуждать политические вопросы. Британская Палата общин устроена так, что две стороны сидят друг напротив друга и противостоят друг другу. Аудитория школьного класса создает пространство, где один учит и другие слушают. Круглый стол подчеркивает равенство позиций и общность интересов. А вот недавнее открытие: социальные сети не способствуют диалогу, наоборот, приводят к поляризации мнений. Хотите обсуждать острые сюжеты и при этом договариваться: не надо обсуждать это в Facebook и во «ВКонтакте».

М.В.: — В любом случае современная публичная коммуникация предполагает осознанный выбор как более адекватного для вашей аудитории языка, интонации, так и пространства, в котором вы ведете разговор. Эти вещи можно и важно планировать. В том же Архангельске губернатор может пригласить людей в свой кабинет, где он будет говорить с позиции силы, или пойти на сам митинг, где ему придется несладко. В Афинах для этого была специальная площадь. Возможно, в одном из наших городов мэр или депутаты предложат создать такое общее пространство. А пока можно собраться в большом фойе дома культуры, в ресторане или даже в бане, где многие вопросы решаются легче.

— Ну, это смахивает на упрощение…

Т.А., М.В.: — Сегодня в Сибири есть небольшие города, где местные задачи успешно решают на сходе. В ТСЖ люди на ошибках учатся договариваться и доверять другу. Дореволюционный опыт земств показал, что многие вопросы образования, медицины, устройства дорог или страхования можно решать с помощью заинтересованных граждан и местного самоуправления, включая выборы, локальную печать и гласные обсуждения.

Мы живем в сложном и очень разном обществе, где сосуществуют группы, которые мало знакомы друг с другом, почти не имеют опыта взаимодействия между собой и плохо сообщаются внутри себя. Нам важно начать говорить друг с другом без розовых очков и завышенных ожиданий от дебатов. Если мы не научимся сначала прояснять наши интересы вслух на понятном для других языке и, затем, решать хотя бы часть вопросов в переговорах, перезревшие вопросы будут в итоге решены силой.

Мы как историки считаем важным изучением сложившихся в России политических языков и режимов публичности. Люди до нас решали свои проблемы с помощью публичной риторики, писем в газеты, полемики в судах присяжных, на земских собраниях, в партиях, на съездах народных депутатах и заседаниях в Думе. Мы не теряем надежду на то, что диалог, полемика и переговоры со временем помогут обходиться без драки, и в ТСЖ, и в регионах, и в стране.

Беседовал Леонид Смирнов

Источник: https://www.rosbalt.ru/moscow/2019/05/05/1779440.html

58
2714
3