Путинская Москва

Москва. Журнализм по своей природе часто обманчив. Странности и исключительные явления делают новость, а то, что нормально, обычно обходиться молчанием. Так и получается, что о России, в истории которой, по крайней мере, уже целый век нормальность является абсолютной новостью, продолжают распространяться в нашей прессе ленивые представления, как будто она всё ещё находится в \"Диком Западе\" девяностых годов. С одной стороны, наглые и несдержанно выставляемые богатства, а с другой - нищета и бедность.

В действительности же это не так. Мне случилось вернуться в Москву после многих лет отсутствия, и первые образы, бросающиеся в глаза, это образы исключительного подъёма и стремительного распространения так называемого среднего класса. Не слишком богатые, не слишком бедные: это те, которые в любой части развитого мира диктуют законы нравов и стиля. У меня нет под рукой статистических данных, но я верю тому, что вижу: молодые и не очень молодые одеты (и раздеты), как и их западные ровесники, они заполняют в любое время суток ресторанчики и бары, цены в которых, наконец-то, опустились до уровня карманов среднего класса, они ездят на те же самые места отдыха (от Римини до Гоа), пользуются теми же технологическими новинками, слушают ту же самую музыку, смотрят те же самые фильмы. Разве что с двойной жизненной силой, следуя образцу, который во многом обгоняет старую Европу и смотрит прямо за океан: Москва, как и Нью-Йорк, открыта 24 часа в сутки 7 дней в неделю.

И моим русским друзьям, кому я задаю самый классический вопрос (насколько за десять лет изменился город?), хочется ответить: очень изменился. Кто узнает Тверскую улицу и Кузнецкий мост, не говоря уже о ГУМе, вынужденном оказывать почтение всё тем же домам моды, одинаковым во всех углах планеты? Что случилось с Манежной площадью, ранее прекрасно пустующей, а сегодня ставшей гигантстким торговым центром, построенным по воле мэра Юрия Лужкова? И куда пропала вездесущая грязь? Реконструкция идёт непрерывно в центре и на периферии. Но реконструкция - слишком слабое слово для города, в котором ни на миг не прекращают ни разрушать, ни перестраивать. Горизонт заполнен подъёмными кранами, возводящими небоскрёбы, как в новом деловом районе («Деловой Центр»), расположенном в двух шагах от Белого Дома. Характерная серость исчезла, её заменили отблески золотого цвета куполов сотен церквей. Но бесполезно перечислять, потому что каждое место отличается необычным динамизмом и дикой энергией.

Тем не менее, в самом глубоком смысле Москва всегда остаётся сама собой. Не только в сравнении с ельцинскими годами, что достаточно понятно, но и в сравнении с советской эпохой. Город в самом деле обладает градостроительной структурой редкой прочности, которая ведёт своё начало из тридцатых и сороковых годов прошлого века и оказывает сопротивление изменениям. Самый большой в мире метрополитен среди статуй, мозаик и мрамора, чествующих патриотизм и коммунистическую утопию, ежедневно перевозит девять миллионов человек. Везде присутствует эффект монументализма: в концентрических дорожных кольцах \"бульваров\" и \"колец\" (по-русски в тексте - прим. перев.), в больших дорожных осях, расширенных по приказу Сталина смещением домов на двадцать метров, в семи неоготических небоскрёбах. От Кремля и вниз мощные государственные здания продолжают представлять недоступную и напыщенную государственную власть.

Именно в этом наложении настоящего и прошлого, кажущимся уникальным шифром сегодняшнего русского духа, и заложен секрет не только очарования города, но и его впечатляющей жизненной силы. И здесь мы приходим к менее само собой разумеющемуся. Начиная с 1991 года у России больше не было революций, она не познала \"нового начала\", которое стёрло бы по существу и символически советское прошлое. Может показаться, что в некоторые моменты ельцинского десятилетия это и произошло, но не случайно, что именно то десятилетие сегодня почти единодушно считается периодом унижений, от которого наконец-то освободились.

Новая Россия сейчас быстро вырабатывает отношение включения с прошлым, которое охватило бы всю историю своего двадцатого века. Это видно, прежде всего, в деталях. Топонимика по филологическому критерию вернула старые названия улицам и местам, которые изменили большевики, например, в центре Москвы. Но сохранила все оригинальные названия, которыми советский конструктивизм прославил самого себя (Ленинский проспект, станция Комсомольская, Фрунзенская набережная). Не говоря уже о прахе Ленина, всё так же находящемся на своём месте, как и могилы выдающихся коммунистов, включая Сталина, погребенные с почестями у Кремлёвской стены. Впрочем, иконы социализма предмет не только уважительного сохранения, но и иронической фамильярности по образцу, введённому СоцАртом сороковых годов и ставшему сегодня стилистическим приёмом в модных барах, кафе, ресторанах, рекламных слоганах. Потом, естественно, публичные выступления руководящей элиты, школьные программы, исследования молодых интеллектуалов, для которых период СССР всё больше представляется в ауре национального масштаба и всё меньше с мрачной физиономией деспотизма.

Обычно эта ползучая \"реабилитация\" советского прошлого считается западными наблюдателями тревожным признаком политической инволюции. Я же считаю, что это знак прочной связи с собственной историей. Сравним: Италия и Германия, две другие страны с различным тоталитарным опытом в ХХ веке в Европе промучились более полувека (благодаря \"ревизионистским\" исследованиям), чтобы ассимилировать в культурном плане собственное фашистское и национал-социалистическое прошлое и признать его составной частью национальной истории со всей вытекающей ответственностью. Россия, наоборот, совсем не мучилась. Очевидно, в этой работе над самой собой ей способствовали, конечно, не более или менее трагический характер событий, не скорбный подсчёт жертв, который, наоборот, с этой точки зрения не имеют сравнения. Настоящая разница в том, что СССР выйграл Вторую мировую войну, а Италия и Германия её проиграли. Поэтому и память о советском режиме кажется неразрывно связанной не только с позором Гулага, но и с событием, которым нация может гордиться.

Это новое чувство объясняет, вероятно, главное культурно-политическое изменение, произошедшее после девяностых годов. Если тогда духовная обстановка характеризовалась попыткой импортировать в Россию западные, демократические и либеральные ценности, настоящая новизна недавних лет состоит в возврате к большому стилю геополитики, то есть идеи, что судьба народов зависит прежде всего от географического пространства, которое они занимают в мире, и что никакая цивилизация не может давать уроки другой.

Согласно этой перспективе Россия из-за своих необъятных просторов и разнородности народов её составляющих должна подчиняться своей имперской судьбе, а иначе будет распад, и должна выполнять свою гегемонию на окружающем географическом пространстве. Вот, между прочим, почему Москва никогда не согласится с тем, чтобы Грузия и Украина, земли её исторического влияния, вошли в такой альянс, как НАТО. Кажется, что Соединённые Штаты это поняли. Кто знает, может быть однажды это поймут и те, кто, как Бернар-Анри Леви и Андре Глюксман, прошлым летом призывали \"умереть за Тбилиси\".

Естественно, неуместно говорить о ностальгии по коммунистическому прошлому: двадцатилетняя молодёжь родилась в новой России, а самые старые помнят об уже бездыханном режиме, где маленькие и большие бюрократы декламировали идеологические мантры, в которые никто не верил. Более живая разве только некоторая ностальгия по Советскому Союзу, то есть по многонациональной империи под русским зонтиком, в которой жили относительно мирно и были уважаемы в мире. Это не ностальгия людей определённого возраста, если правда, что один молодой тридцатишестилетний писатель Михаил Елизаров (победитель московской премии «Букер» со своим отличным романом \"Библиотекарь\", магический реализм булгаковской школы) возмущается, как только ему напоминают, что он украинец: \"Да какая Украина! Я родился в Советском Союзе\".

И поскольку пути ностальгии действительно неисповедимы, Елизаров, мужественный вид, военные ботинки и волосы, собранные в лошадиный хвост, из советской эпохи сожалеет ни больше ни меньше, как о культуре: \"Тогдашнее кино представляло положительных героев и положительные человеские ценности: смелость, честность, дружбу. Даже сегодня его смотрят с волнением. Бесконечно лучше, чем сегодняшняя заурядная постмодернистская продукция\". И что сказать о Дмитрии Гутове, художнике уже завоевавшем мир, который любит иронически переосмысливать на холсте иконы советской эпохи и который так избавляется от интеллектуальной зависимости от либерализма: \"Что я люблю читать? Маркса и Энгельса\".

Это обновлённое сознание того, кто ты есть, то есть подлинного исторического пути, несводимого к опыту Западной Европы, общего для молодой интеллектуальной элиты и классического человека с улицы, помогает понять исключительное одобрение, которым продолжает пользоваться на родине Владимир Путин. И перед общественным мнением нет такой критики авторитарности действующей власти в России, которая смогла бы противостоять простой констатации: Путин вывел страну из девяностых годов, смутных и анархических. Итог его президентства - два огромных деяния, которые, кстати, находят впечатляющий отклик на многих страницах русской истории, возвышаются пока над любой критикой, исходящей из жалких групп оппозиции: он восстановил центральную власть государства против олигархов и сепаратистов и вернул геополитические амбиции русского государства.

Конечно, сейчас власть в Москве находится в достаточно уникальной ситуации: настоящий царь не в Кремле, а на его месте правит питомец. Ставший пословицей русской юмор уже создал для этого случая разные шутки (Путин и Лиллипутин), но ясно, что эта любопытная переорганизация верхушки власти обладает неизбежным динамизмом. Кому не было комфортно с политикой двух предыдущих мандатов, шпионит за каждым минимальным признаком разногласий между президентом и его первым министром. И акцентирует на том, что в Москве казалось маленькими примиряющими сигналами, посланными Дмитрием Медведевым либеральному общественному мнению: первое интервью, данное \"Новой газете\", оппозиционному изданию, в котором работала Анна Политковская, и оправдание сотрудницы Михаила Ходорковского, бывшего олигарха \"Юкоса\", суд на которым прошёл в эти дни во второй раз назло любой юридической цивилизации. Пока что различия в стиле, а не по существу, потому что Медведев действует абсолютно последовательно в отношении политики своего предшественника, чьей популярности в стране нельзя бросать вызов. Разве что, как замечают мои знакомые, вхожие в дома русской власти, соответствующие кланы работают локтями, чтобы завоевать или защитить влиятельные позиции. Как в случае с Игорем Сечиным, правой рукой Путина и действующим вице-министром, человека, который больше всех других тянул нити длинного судебного преследования против Ходорковского, заинтересованного, наверное, больше, чем его начальник во втором приговоре бывшего магната \"Юкоса\".

Этой московской весной конфликты, однако, кажутся очень далёкими от интересов обычных людей, которые полностью доверили политические дела своим лидерам. И так обещает быть ещё надолго, по крайней мере, до тех пор, пока бухгалтерия выгод и невыгод будет иметь активное сальдо. Правда, что в новой России Путина и Медведева власть не совестится показать по случаю собственное самоуправное лицо. Правда, что самые главные СМИ были законодательно зарегулированы, чтобы освободиться от политических противников, и что попираются многие нормы правового государства. Но с животным инстинктом, который его отличает, народ ценит результат: сильную власть, вселяющую чувство безопасности. Что же касается свобод, то эта тема слишком сложная, чтобы довольствоваться резкими суждениями, которые не принимают во внимание более или менее недавнюю историю страны. \"Девяностые годы были периодом анархии, а не свободы\", - говорит Владимир Кантор, российский философ, сегодня самый известный в мире (несколько лет назад \"Нувель Обсерватёр\" включил его в список 25 самых влиятельных мыслителей планеты, Италию представлял Тони Негри). \"И когда я сужу о настоящем, я не могу забыть, что в советскую эпоху я должен был представить каждую написанную строчку специальной комиссии по цензуре, которая исправляли всё, что можно, а сегодня я отсылаю текст издателю, который его публикует, не меняя ни слова. И если я хочу куда-нибудь поехать, я, как и мои соотечественники, должен просто купить билет на самолёт\".