Памятники отдельно, Ленины отдельно. Орнаментализация истории

Современная реставрация — это механизм амнезии, работающий через окончательное устранение связи между вещью, контекстом и временем, которое нас от него отделяет. В любом искалеченном временем и подростками гипсовом пионере, случайно уцелевшем в городском сквере райцентра, больше памяти о советском прошлом, чем в восстановленных «согласно первоначальному замыслу» художников «Рабочем и колхознице».

Несколько дней назад, в ночь с 14 на 15 апреля, в Петербурге была возвращена на своё законное и охраняемое (как выяснилось год назад, не слишком успешно) броневиком место бронзовая фигура Ленина. Запечатлев его возвращение из эмиграции 3 апреля 1917 года, памятник стал одним из первых образцов ленинской иконографии, совместив образ вождя и мемориальное указание на событие, запустившее обратный отсчёт времени старого мира. Пространственный контекст памятника, сооружённого в 1926 году, совпадал с аутентичным контекстом события: тут тебе и площадь, и вокзал, и доставивший Ленина паровоз, и броневик, и пролетарии, спешащие на многочисленные фабрики Выборгской стороны. Устойчивый идеологический фон ещё прочнее цементировал связь между моментом истории и его монументальной коммеморацией*. «Ленин жив!», — заговаривала время официальная пропаганда. «Ленин с нами!», — эхом отзывались главные улицы и площади советских городов.

Шло время. В 1950-е и 1970-е был перестроен вокзал и изменён архитектурный ансамбль самой площади. Несмотря на холодноватую позднесоветскую помпезность, площадь приобретала всё более обжитой и домашний вид: памятник стал ориентиром для встреч перед концертами в расположенном неподалёку концертном зале, окрестные скамейки приглашали выпить-закусить с видом на Ильича, броневик торопливо огибали трудящиеся, спешащие на пригородные электрички («картошку-то кто окучивать будет? Ленин, что ли?»). В общем, как и во всём, жизнь брала верх над историей, а повседневность — над героическим прошлым. Идеологический месседж пророс травой газонов и следами равнодушных к революционной памяти птиц.

Взрыв, случившийся 1 апреля 2009 года, казалось бы, должен был спровоцировать очередной раунд боёв за историю, но обстоятельства, выбранный для взрыва момент, и, возможно, сама историческая фигура оказались скорее поводом для массового раблезианского остроумия. Интеллигентные петербуржцы разделились на тех, кто смущённо пожимал плечами, скрывая улыбку (почти неизбежную, когда вспоминаешь о локализации заряда и произведённом им эффекте), и тех, кто возмущённо разводил руками («всё-таки памятник», «культурное наследие, так сказать»). С профессиональной серьёзностью к делу были вынуждены отнестись только правоохранительные органы, которые никого не нашли, архитектурные инстанции, для которых взрыв стал возможностью привести в порядок и без того требующий реставрации памятник, и коммунисты, для которых произошедшее сигнализировало об усилении классовой борьбы, свидетельствующем, как известно, о приближении окончательной победы социализма.

Общественная реакция вполне объяснима. Возможно, это была и не лучшая первоапрельская шутка, но всё же день взрыва автоматически перекодировал акт вандализма в концептуальный и, я бы даже сказал, концептуалистский жест. В любом случае во всём этом присутствовало отчётливое ироническое измерение. Если в этой акции и была демонстрация идейной позиции, её организаторы постарались, чтобы последняя считывалась скорее как артистическое хулиганство (правда, сомнительного свойства), нежели идеологическая диверсия. И название организации, взявшей на себя ответственность за подрыв памятника, не предполагает серьёзной реакции. «Залесский боевой летучий отряд», — именно так назвали себя смельчаки, туго забившие заряд между ног Ленина. Что это: абсурдистская ирония или пубертатный романтизм? Впрочем, названия подпольных революционных организаций и раньше часто грешили отсутствием вкуса. Ну и, наконец, сам, что называется, характер повреждений, одновременно отсылающий к бахтинской концепции карнавала (вид сзади) и лакановской концепции универсального означающего (вид спереди). В первом случае речь идёт о гротескном осмеянии, оперирующем «топикой телесного низа», как сказал бы Бахтин. Во втором — об утрате универсального означающего, то есть, согласно Лакану, об утрате точки, вокруг которой происходит структурирование символического универсума, задающего смысл окружающему миру. Не уверен, что летучие залессцы читали Лакана, но удар был нанесён точно в цель. Однако (и это более важно, чем сам факт взрыва) точное попадание оказалось абсолютно безболезненным. Просто было комично буквализировано и без того очевидное: фаллос вождя уже ничего не определяет, его наличие так же незаметно, как и отсутствие. В этом смысле взрыв лишь материализовал уже имевшееся символическое отсутствие, причём отсутствие мало кем опознаваемое в качестве нехватки.

Гражданское общество мстительно ухмылялось. Власть свела дело к злостному хулиганству и необходимости реставрации «памятника истории и культуры» (причём под историей здесь понимается собственно история материальной культуры). Коммунисты бились в ритуальной классовой ярости. Реставраторы кропотливо собирали разлетевшиеся бронзовые фрагменты и подбирали сплавы, соответствующие аналогам 80-летней давности. Официальный дискурс старательно воспроизводил риторику сохранения культурного наследия, избегая разговора об идеологической составляющей конкретного памятника, акцентирование чего могло, не дай бог, привести к политическим дебатам и нарушить столь бережно хранимый общественный консенсус.

Поэтому и само возвращение памятника, которое поначалу было приурочено к 22 апреля, то есть к 140-летию со дня рождения В.И. Ленина, произошло на неделю раньше. Вряд ли эти форсированные темпы связаны с социалистической практикой перевыполнения планов. Просто таким образом мероприятие окончательно теряло возможный символический контекст, делая происходящее ещё более будничным и к тому же снимая возможные упрёки в административных симпатиях к большевистскому вождю, которые могли раздаться со стороны либеральной и православной общественности. Надо сказать, что и нынешние большевики не подкачали, добавив к прибытию Ленина из реставрационной эмиграции характерный для них элемент параноидального фарса. Коммунисты Петербурга и Ленинградской области (КПЛО) накануне ночной процессии заявили следующее: «Приветствуя возвращение вождя, коммунисты Петербурга требуют обеспечить ему на всём пути следования чрезвычайные меры безопасности. Кортеж должны сопровождать боевые машины пехоты, спецназ, сверху — вертолёт с полным боекомплектом и сенсорным датчиком слежения. Это необходимо потому, что террористы, взорвавшие Ильича, так и не схвачены и в своей безумной ненависти к Ленину и делу коммунизма могут пойти на новое преступление». Искренне жаль, что городские власти не оказались на должной концептуалистской высоте и не поддержали инициативу, реализации которой могли бы позавидовать даже преодолевшие соц-арт Комар и Меламид.

В любом случае, теперь всё в порядке, и мало кем замеченное возвращение состоялось. Памятник Ленину теперь снова с нами.

P.S. Политика памятников естественным образом имеет отношение к повестке дня, диктуемой настоящим. 1990-е и 2000-е в плане монументальной коммеморации во многом прошли под знаком деятельности скульптора и патриота Вячеслава Клыкова, создавшего многочисленные памятники Николаю II и Илье Муромцу, Александру Невскому и Жукову, Владимиру Святому (Херсонёс, Украина) и Петру I (площадь Карла Маркса в Липецке).

Последний год оказался отмечен реставрацией ряда знаковых советских монументов. Но бояться «советизации» нынешней власти не стоит. Скорее, наоборот, подобная политика говорит о её претензии безболезненно переварить опыт недавнего прошлого, сделать его столь же безопасным и бессильным, как та «старина», с которой мы сталкиваемся в архитектурных заповедниках Кижей или Суздаля. В этом смысле нет никакой разницы между «аутентичной реставрацией» сталинского метрополитена и постройкой храма Христа Спасителя в Москве или идущим сейчас ускоренными темпами строительством Успенского собора в Ярославле, который не является точной копией собора, взорванного в 1937 году, но стоит на том же месте, отсылая одновременно к современности, к средневековой истории, к советскому прошлому и к утверждаемой способности русской культуры склеить воедино все эти временные пласты (чуть не забыл, конечно, прежде всего он отсылает к архитектурным вкусам главного мецената проекта, московского бизнесмена и заслуженного строителя РФ, Виктора Тарышкина).

Реставрация тех или иных материальных носителей «советского» не просто нейтральна по отношению к первоначальным смыслам этих символов. Она их окончательно музеефицирует, превращая былые лозунги в архаический орнамент, а монументальную пропагандистскую скульптуру в элементы дизайна среды. Восстанавливая изначальный вид, такая реставрация возвращает, казалось бы, противоположную её изначальному смыслу функцию: служит не памяти, но забвению. Надо сказать, что это характерно не только для реставрации объектов, имеющих отношение к советскому прошлому. То же самое можно сказать об очень многих отреставрированных в последнее время памятниках архитектуры, когда после реставрации неспециалист уже не может сказать, что это: восстановленный памятник или новодел. Всё становится «как новое», в чём, видимо, и состоит современная тенденция в развитии реставрации. Современная реставрация — это механизм амнезии, работающий через окончательное устранение связи между вещью, контекстом и временем, которое нас от него отделяет. В этом смысле в любом искалеченном временем и подростками гипсовом пионере, случайно уцелевшем в городском сквере райцентра, больше памяти о советском прошлом, чем в восстановленных «согласно первоначальному замыслу» художников «Рабочем и колхознице».

Наличие в общем визуальном горизонте современности памятников, отсылающих к разным историческим эпохам и историческим фигурам, при жизни бывшим непримиримыми врагами, нормальная и естественная вещь. Однако смысл такого эклектичного и даже оксюморонного пантеона должен состоять в том, что присутствие разных символов разного прошлого отсылает к разрывам и альтернативам, выступает симптомом травматичной памяти об тех моментах истории, в которых есть и опыт, и урок, и не сводящиеся к движению по кругу перспективы. Сейчас же происходит обратное: памятники лишаются смысла, превращаясь в коммерческий или официозный патриотический китч, в монументальные надгробия, рядом с которыми произносятся риторические заклинания о том, что «Это наша история»… — где смысл имеет только эпитет «наша».

* От commemoration (англ.) — поминовение. Понятие, используемое для анализа феноменов памяти, означает совокупность практик, дискурсов и символов, фиксирующих социально значимый аспект воспоминаний.