Магия Капитала. Часть II

Магия Капитала.

Часть II

Александр Елисеев

29 декабря 2009 г.

Капитализм произрастает из рынка, товарно-денежных отношений. Это очень тревожная и опасная сфера человеческой деятельности, которая представляет собой периферию плотно-вещественного мира. Любой участник рыночного обмена как бы находится в пограничном районе, причем речь идет о границе с небытием Часть I От оберега — к идолу Капитализм произрастает из рынка, товарно-денежных отношений. Это очень тревожная и опасная сфера человеческой деятельности, которая представляет собой периферию плотно-вещественного мира. Любой участник рыночного обмена как бы находится в пограничном районе, причем речь идет о границе с небытием. Здесь очень легко переступить черту и попасть под магическое очарование первозданной бездны, вобрать в себя ничтожащий хаос. Сама рыночная периферия весьма активна — в силу того, что является проводником хаоса. Более того, стараниями разного рода магов она приобретает черты центра земного бытия и выдается за таковой. К примеру, экономический детерминизм, общий для либерализма и коммунизма, направлен именно на то, чтобы выдать периферию за центр. В то же время сторонники Традиции ставят во главу угла не экономику с ее неизбежной фиксацией на обмене, но именно политику с ее фиксацией на власти. С точки зрения правого, традиционалиста — власть есть нечто неизменное, передающееся из рода в род — по наследству (монархический принцип). В то же время для сторонника Модерна (либерала или марксиста) власть выступает как политическое продолжение рынка и обмена. Отсюда и требование постоянной смены носителей власти. Рынок и присущий ему обмен принципиально неустранимы, ибо они (так же, как смерть, например) выражают поврежденное состояние этого мира. Люди отчуждены друг от друга, вот почему они вынуждены вступать в отношения обмена. При этом становится очевидным состояние отчуждения от Творца, которое и символизирует сам обмен. Взять, к примеру, самый простейший, натуральный обмен — скажем, обмен яблока на гвоздь. Некто ковал гвоздь, а другой некто выращивал яблоко. Оба они в процессе обмена прощаются со своим творением, отчуждают его от себя. То есть, даже в этом случае происходит символическое отчуждение творения от Творца. Но и это еще не все. Для каждого участника обмена качественная особенность вещи — «самобытность» яблока и гвоздя — перестает быть чем-то важным само по себе. Важным становится то, что находится по ту сторону самых разных качеств, что как бы все уравнивает и делает подвластным обмену. Иными словами, на первый план выходит количество. Но абстрактное количество нуждается в некоей конкретизации, для чего и потребны деньги, которые становятся его зримым и материальным символом. В древности денежное обращение выполняло, прежде всего, сакральные функции. «Изначально… деньги, вернее монеты – традиционный предмет, используемый в сакральных ритуалах, чья символика восходит к мандале, магическому кругу, — пишет О.В. Фомин. — … В Индии металлические пластинки с нанесенными на них сакральными знаками – так называемые янтры — до сих пор используются для концентрации сознания. В Древней Греции монета – «проходной билет» на Элевсинские мистерии… Никакой экономической функции в первоначальном бытовании монеты мы решительно не обнаруживаем… Слияние сакральной функции с экономической, по всей видимости, обусловлено холистической интенцией, стремившейся все подчинить сакральному, все вовлечь в его сферу…» («Денница-капитал и его отчуждение»). От себя добавим, что в традиционном обществе деньги рассматривались как некий оберег, защищающий человека от экспансии небытия. Отсюда и круглая форма монеты, ведь окружность — это обережная граница. (Достаточно вспомнить Хому Брута, рисующего круг мелом.) Монета указывала человеку на то, что обмен ограничен (круг — граница), и его нельзя возводить в абсолют [1]. В современном обществе деньги перестают быть оберегом. Сначала они становятся бумагой, что уже есть проявление некоего утончения, виртуализации (как формы идеализации). Потом возникают «виртуальные деньги», которые уже есть практически полная абстракция. Таким образом, обмен конкретных вещей воспринимается как некое таинство, которое воплощается в чем-то «духовном». Деньги воспринимаются как незримые, «духовные», «ангелические» сущности, выступающие посредником между божественным капиталом и людьми. А на зримом своем уровне (банкноты, монеты, карточки и т. д.) они являются совокупностью идолов, обильно смазанных кровью. Равенство как орудие небытия Важнейшим, если не центральным, моментом магии Капитала является эгалитаризм. Жрецам накопления нужно свести все вещи к одному знаменателю — с тем, чтобы обосновать возможность всеобщего и тотального обмена. Именно с этой целью на рынок идей была брошена идея политического равенства, которая увлекла за собой столько наивных мечтателей. Эгалитаристы заявили о том, что все люди равны, а, следовательно, все они могут решать важнейшие политические вопросы, связанные с управлением целыми государствами. Тем самым признавалась возможность и необходимость менять власть, ведь ее носители равны друг другу, и никто из них не обладает какими-либо исключительными отличиями. Сама смена нужна и для того, чтобы еще раз подчеркнуть главенство обмена и облегчить накопление капитала. На демократическом Западе выборы, в ходе которых и происходит смена власти, устроены так, что требуют огромных денежных затрат. Поэтому и победить на них могут только ставленники Капитала. Возникает вопрос: но если все вещи равны и могут быть сведены к одному общему знаменателю, то чем же является этот самый знаменатель? Здесь все очевидно. Достаточно предположить (чисто гипотетически), что «вещи» абсолютно равны друг другу, не отличаясь ничем. Тогда они должны совпадать в одной точке пространства и в одной точке времени, так как различия в месторасположении и длительности есть важнейшие проявления неравенства одного другому. Но в этом случае все «вещи» должны быть сведены к одной, существовать как нечто одно. Причем это одно не может иметь и внутренних различий, ведь тогда будет существовать неравенство целого и части, а также — одной части и другой. Итак, перед наблюдателем возникает нечто сугубо единственное и лишенное какой-либо структурности. Проще говоря — небытие. Таким образом, эгалитаризм утверждает первенство небытия (недобытия), которое выступает божеством плутократов. Именно ему и уподобляется общество Модерна, внутри которого происходит ликвидация всех качественных различий. Начальным этапом этой ликвидации является упразднение сословий, региональных ассоциаций, ремесленных цехов и других институтов, обеспечивающих многообразие внутри наций. На место человека Традиции, принадлежавшего сразу же к нескольким социокультурным мирам, становится человек Модерна, который живет в одномерном, плоском мире тотального количества. Смешение различных социально-психологических типов ведет к образованию однородного общества, в котором все чрезвычайно похожи друг на друга — право-субъектностью и стилем жизни. При этом социальное смешение неотвратимо ведет к смешению этническому, ведь нация, ставшая однородной внутри себя, теряет «чувство дистанции» вообще и легко расстается со своими отличительными признаками. Более того, «на повестку дня» встает половое смешение. Таким образом, маги Капитала ведут в небытие целые социальные и национальные коллективы. Эгалитаризм против эгалитаризма Между тем надо иметь в виду, что эгалитаризм эгалитаризму рознь. Одно дело — либеральное равенство и совсем другое — социалистическое уравнение. Возьмем, к примеру, коммунистов. Как радикальные и честные сторонники Модерна, они требуют дополнить политическое равенство равенством социально-экономическим. Но это совершенно не входит в планы магов Капитала. Отрицая политическое неравенство, они стоят за неравенство экономическое, которое затрагивает сферу количества. Им нужно, чтобы капитал сосредотачивался в нескольких, немногочисленных центрах [2]. Тогда он сильнее «выражает» хаос и надежнее подчиняет своих же собственных хозяев. Социализм же при своем возникновении потребовал ограничить концентрацию капитала и даже обобществить сам капитал. А это было невыполнимо без ограничения прав собственников — в том числе, и политических. Классик русского традиционализма К. Н. Леонтьев утверждал, что коммунистические порывы будут нарастать «пока не ограничат надолго прямыми узаконениями и всевозможными побочными влияниями как чрезмерную свободу разрастания подвижных капиталов, так и другую, тоже чрезмерную свободу обращения с главной недвижимой собственностью — с землею, т. е.

свободу, данную теперь всякому или почти всякому продавать и покупать, накоплять и дробить поземельную собственность. Коммунизм, думая достигнуть полного равенства и совершенной неподвижности путем предварительного разрушения, должен неизбежно, путем борьбы своей с капиталом и попеременных побед и поражений привести, с одной стороны, действительно к значительно меньшей экономической неравномерности, к сравнительно большему противу нынешнего экономическому уравнению, с другой же, к несравненно большему противу теперешнего неравенству юридическому, ибо вся история XIX века, освещенная с этой стороны, и состояла именно в том, что по мере возрастания равенства гражданского, юридического и политического увеличивалось все больше и больше неравенство экономическое и чем больше приучается бедный нашего времени сознавать свои гражданские права, тем громче протестует он противу чисто фактического властительства капитала, никакими преданиями, никаким мистическим началом не оправданного. Коммунизм в своих буйных стремлениях к идеалу неподвижного равенства должен рядом различных сочетаний с другими началами привести постепенно, с одной стороны, к меньшей подвижности капитала и собственности, с другой — к новому юридическому неравенству, к новым привилегиям, к стеснениям личной свободы и принудительным корпоративным группам, законами резко очерченным, вероятно даже, к новым формам личного рабства или закрепощения…» («Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения»). То есть в политическом плане социалисты выступали как бессознательные (по большей части) противники западной, либеральной демократии. В то же самое время они стремились соединить несоединимое — социальное равенство и политическую демократию. Отсюда и термин — «социал-демократия», которым пользовались и пользуются многие сторонники социализма. В конечном итоге, большинство социалистов выбрало демократию, что привело к фактическому отказу от социализма в пользу либерализма (в его левой, социал-реформистской версии). Тем не менее, пророчество Леонтьева сбылось в России, слабо затронутой развитием капитализма. Здесь победа коммунистов-радикалов (большевиков) привела к построению сталинского «военно-феодального» социализма, что надолго затянуло процесс образования мировой торговой республики. (Сегодня этот процесс именуется глобализацией). Экономический эгалитаризм ударил по эгалитаризму политическому, и змея Модерна больно укусила себя за хвост. Эгалитаризм без эгалитаризма Правым также придется взять на вооружение экономический эгалитаризм, если только они хотят сделать что-то серьезное, а не «заниматься консерватизмом». В области политики (а это область, прежде всего, качества) необходимо автократическое и аристократическое неравенство. А в сфере экономики (как в сфере, преимущественно, количественной) потребно именно что равенство. Конечно, речь идет о равенстве приблизительном (политический эгалитаризм тоже весьма приблизителен и заключается, скорее в равенстве возможностей). И уж, само собой, нет и речи ни о какой уравниловке в плане доходов. Необходимо не только обобществить крупный капитал, но и децентрализовать его, создав совокупность небольших общин (артелей), находящихся в собственности трудовых коллективов. В СССР коммунисты не столько обобществили капитал, сколько огосударствили его, сосредоточив гигантские промышленные ресурсы в руках крупных бюрократических структур. (Отсюда, кстати, и та легкость, с которой произошла либеральная революция 1991 года, приведшая к беззастенчивому и крупномасштабному «распилу» общенародной собственности.) Иными словами, в вопросе об организации собственности, коммунисты действовали примерно так же, как и капиталисты. Впрочем, это было во многом обусловлено требованием форсированной индустриализации, которая предполагала сосредоточение ресурсов в нескольких «прорывных» центрах. Индустриализм, который есть порождение капитализма, еще не был исчерпан, вот почему он требовал типично капиталистических форм организации. Сегодня же, в условиях вызревания постиндустриального (информационного) общества, возникла уникальная возможность перехода к совсем иной модели организации промышленного производства. Автоматизация позволит производить гигантскую по объему работу, имея в распоряжении небольшой коллектив тружеников, которые в то же время являются собственниками всего предприятия. Современная экономика характеризуется весьма драматическим сосуществованием гигантских, разветвленных промышленно-финансовых структур и множества мелких (средних) предприятий. Социально-экономический эгалитаризм, сопряженный с мощнейшим рывком в области научно-технического развития, станет таким порядком, при котором взаимодействовать будет множество примерно равных (по объему) мелких общин-предприятий [3]. А автократия (самодержавная монархия), прямо вытекающая из политического неравенства, будет всемерно сдерживать поползновения различных протолигархов, пытающихся захватить собственность трудящихся [4]. По сути, эгалитаризм в рамках такой модели перестает быть эгалитаризмом, но становится условием, необходимым для осуществления политического неравенства. Возникает вопрос о судьбе частной собственности — не поступят ли с ней по-коммунистически? Разумеется, коммунистическое отрицание частника не нужно и вредно. В условиях политической автократии, экономического эгалитаризма и постиндустриальной децентрализации мелкая трудовая частная собственность сохранится и будет практически неотличима от мелкой коллективной. Иными словами, произойдет не отмена частной собственности, но ее «снятие» — интеграция в собственность общественную (без потери самостоятельности). При этом экономика станет во многом натуральной (естественной), то есть ориентированной на потребление самими же производителями. Научно-техническое развитие, свободное от плутократических оков, позволит производить множество нужных вещей, так сказать, на дому. Один только синтезатор пищи сделает возможным существенно сократить сферу обмена. Что же до производства, то оно станет производством не столько товаров, сколько идей, образов и смыслов. Часть III [1] Восточные славяне верили, что если в рот умершему оборотню не положить монету, то он станет упырем. Сам же оборотень, как очевидно, есть один из наиболее зловещих символов тотального обмена — в процессе оборотничества человек превращается в животное, и наоборот. В результате он становится чем-то средним между человеком и животным. Вампир же заходит еще дальше — он становится мертвецом, а потом возвращается из мира в мертвых — как не-живое и не-мертвое (обменивая смерть на жизнь). Капитализм как раз и основан на оборотничестве и вампиризме. Маги Капитала стремятся обратить все в товар, подлежащий обмену, и они же наделяют мертвые богатства и средства производства чертами живого существа. При этом капитализм относится к окружающей реальности как к своей жертве, из которой надо высосать как можно больше жизненных соков. [2] Процесс концентрации капитала сопровождается его обезличиванием и порабощением самих владельцев. «На протяжении столетий олигархические династии, как некие жреческие касты, преданно служат своим богам – фондам, — пишет А. Ваджра. — А так как деньги можно накапливать бесконечно, то для этих семей служение фондам становится смыслом жизни, причем на протяжении целого ряда поколений. Таким образом, эти родовые кланы становятся живыми придатками фондов. Как говорит американский экономист и общественный деятель Линдон Ларуш: «Семья уже не владеет реально фондом. Фонд владеет семьей, как, например, в случае семьи Тюрн унд Такис в Европе. Это фонд, а принц — всего лишь наследник фондов. Вы можете наблюдать это во всем мире: корпорации, богатые семьи создают фонды. Например, семья Рокфеллеров. У нее нет больших денег. Есть миллионы, но не миллиарды. Миллиарды заключены в фондах. Таким образом, мы имеем здесь безжизненную коллекцию мертвых душ» («Путь зла. Запад: матрица глобальной гегемонии»). [3] К слову, на Западе уже хорошо известен феномен «виртуальных корпораций», которые представляют собой коллективы собственников-сотрудников. Их креативность настолько высока, что они не зависят от рыночной конъюнктуры, но, напротив, во многом ее же и формируют. [4] Коммунисты, как люди Модерна, декларировали свою приверженность демократии. На практике это выразилось в так называемой «коллегиальности», которая, при Хрущеве и Брежневе, была властью различных — партийных, ведомственных и т. д. — кланов. (Отсюда и разоблачение сталинского вождизма и культа личности). Когда же эти кланы окрепли, то они сбросили маску коммунистов-социалистов — под разговор о демократизации