Пастырь

На модерации Отложенный

 

Варварский капитализм подталкивает Россию к новой социальной революции, считает ученый Модест Колеров. В новой революции, новой смуте перед страной встанет сталинский вопрос о цене спасения от геноцида. Интервью Колерова состоялось после премьеры спектакля Сергея Кургиняна «Пастырь» — мистерии о формировании личности Сталина

Какой будет цена спасения от нового геноцида в России?

Главный редактор ИА REGNUM, ученый, издатель Модест Колеров исследует Сталина уже 25 лет. После премьеры спектакля Сергея Кургиняна «Пастырь» Модест Алексеевич ответил на вопросы ИА Красная Весна. Спектакль о Сталине стал поводом поговорить о катастрофичности российского капитализма, Великой Отечественной войне и о перипетиях русской истории в XX веке в целом.

Корр.: Модест Алексеевич, первый вопрос такой: какие новые мысли о Сталине, может быть, возникли в связи со спектаклем?

Модест Колеров: Ну, во-первых, я хочу сказать, что я совсем не театрал, но я 25 лет изучаю Сталина — с точки зрения сталинской стратегической мысли, экономики, принудительного труда, коммуникаций… Литературы о Сталине — море и совсем недавно вышло у нас прекрасное исследование источников — мемуарных источников о Сталине, которые служили и служат основой для мифа о советском руководителе. Этот миф историки повторяют из раза в раз. В спектакле, наверное, впервые так концентрированно, из того, что я могу себе представить по литературе, представлен вопрос об этике Сталина — на что опирается его романтический миф, его романтическая этика, представление о социальной справедливости, о предназначении революционера. Вот это было для меня новым, потому что я привык, из-за огромного количества разносторонней пропаганды, отодвигать от себя подальше, принимать дистанцию по отношению к любым домыслам о том, из чего рос Сталин в юности, в молодости.

Какие-то важные для себя человеческие штрихи о Сталине я давно знаю, давно запомнил. Я давно знаю, что Сталин обладал техникой скорочтения и прочитывал от 400 до 500 страниц в день. Это позволило ему уже, думаю, встретить революцию вполне начитанным человеком, поскольку он освоил огромный объем литературы. И такой, тоже важный штрих: когда он бежал из ссылки, из Туруханского края, он, преодолевая арктические пространства, страшно рисковал, но утащил с собой библиотеку. То есть он был такой книгочей, библиоман — буквально рисковал жизнью, но тащил с собой эту библиотеку. 

Это всё как бы интеллектуальные факторы его формирования, важные для меня. Смотря спектакль, я впервые, надо сказать, по достоинству оценил, с одной стороны, среду языческого кавказского ритуала, с другой — среду расслоения грузинского общества, в которой Сталин вырос.

Корр.: Сталин как миф и Сталин как реальность — об этой проблеме мы говорим.

М.К.: Да. Известна история, изложенная кем-то из заслуживающих доверия мемуаристов, о том, что младший сын Сталина Василий был хулиганистый, плохо учился в школе, на него учитель жаловался и Сталин был вынужден извиняться перед ним. Василий продолжал плохо себя вести и в итоге сказал отцу:

— Да скажи ты этому учителю: чего он ко мне придирается?

А Сталин говорит:

— Я не могу.

— Ну как ты не можешь? Ты же Сталин!

И Сталин в этот момент говорит и показывает на портрет на стене:

— Вот Сталин! Я не Сталин.

 

 

Он точно, самокритично понимал, что миф, который он сам создавал о себе всей мощью машины советской пропаганды, — это управляемый, инструментальный миф, который имел там какие-то свои задачи. Сам он как частный человек имеет право быть ему не равным. И внимание к Сталину как частному человеку в спектакле Кургиняна ценно…

Корр.: Модест Алексеевич, вот в продолжение того, что Вы сказали: как Вы понимаете слово «пастырь», которое — одно из центральных в спектакле?

М.К.: Ну, «Пастырь», насколько я понял, — это то, что было отвергнуто самим Сталиным, поскольку он выбрал путь не священнический. Но «пастырь» не само по себе фигурирует в художественный логике, а как третья часть в триаде волки-овцы-пастырь. В той социальной реальности — с огромной многочисленной грузинской дворянской интеллигенцией, которая и составляла, собственно, основу грузинского революционного движения, в том числе националистического, с которым Сталин не нашел общего языка, — волками, конечно, выступала городская знать, феодалы, а овцы — это простые жители. 

Пастырь, священник, может, в принципе, претендовать на позицию защитника овец. Но в подтексте всего этого звучит капиталистическое (пере)толкование волков как капиталистов, овец как эксплуатируемый пролетариат и пастырь в этой ситуации выскакивает как лишний член какой-то, как лишняя инстанция. Я не думаю, что вот в этом художественном ряду пастырь означает «вождь». Нет. Пастырь — это отец, священник. Это пастух, наконец. Но пастуха самого по себе не бывает: пастуху нужно стадо. А пафос представления направлен против того, чтобы люди были овцами, стадом. Это важно.

Корр.: Модест Алексеевич, в спектакле Сталин — участник мистерии русской истории. Можете это прокомментировать?

М.К.: Вот это неоднократное и настойчивое акцентирование внимания на искупительной жертве женщины за честь, за право выбора (в первую очередь, в образе Кеке — матери Сталина — прим. ИА Красная Весна), — бросает свет на огромную, не пережитую нами до конца и, я думаю, неизлечимую жертву, которую наш народ понес в Великую Отечественную войну. Это вот то, что называется «неприемлемые жертвы». Понесенная нами жертва была неприемлема, но мы ее приняли и победили. 

Вся трагическая травматичность этой жертвы — а мы постоянно к ней возвращаемся, в том числе в борьбе против тех, кто пытается эту жертву отрицать, — носит, если угодно, метафизический, надысторический характер, потому что пройдет время и главное, что останется в русской и вообще в нашей большой истории от ХХ века, это даже не 17-й год, а 9 мая и 12 апреля — День Победы и первый полет человека в космос — как плоды 17-го года. Но эти плоды важнее 17-го года, потому что 17-й год — это хаос, развал и нельзя думать, что там уже в 17-м, 18-м или 19-м что-то успели сделать. Вовсе нет. Вот 9 мая и 12 апреля — это самое важное. 

Как бы то ни было, большой террор 37-го года, коллективизация — они все менее существенны, чем 9 мая. Это плохо, но это так. Потому что, по сравнению с перспективой геноцида, который угрожал нам в сорок первом году, жертвы, понесенные нашим народом во имя защиты от геноцида больше, кратно больше, чем жертвы «большого террора». И вот принять, понять эту полноту тем более необходимо, чем больше мы живем в новейшем капитализме, последствия которого мы себе еще даже не представляем. 

Современная молодежь, которая не знает или не помнит Советского Союза, которая может там пойти строить прекраснодушные мифологические схемы об СССР не может себе представить разрушительной силы того капитализма, который наш народ принял по глупости. Нам следует ждать новой социальной революции, которая автоматически производится варварским капитализмом. И в этой новой революции, новой смуте, перед нами встанет тот же, самый важный, сталинский вопрос: какова цена спасения от геноцида?

 

 

Источник: Московский театр "На досках"