О журналистской этике и просто этике

Меня не слишком заинтересовало интервью с Эрнстом. Дочитав до описаний сексуальных подвигов начальника Первого в юности, я текст закрыл. И так бы и не узнал о том, кто же все-таки убил Влада Листьева.

Впрочем, едва ли я тал бы этом жалеть:  о том, кто и за что у нас может убить большого теленачальника, можно догадаться и без откровений его преемника. Но обстоятельства сложились так, что разразившаяся буря по поводу этичности публикации данного интервью заставила бы и слепого прочитать его до самого конца.

Вот эта-то буря и показалась мне очень важной. Много более важной, чем вызвавший ее повод. Уж больно очень интересным стал получаться этот разговор о журналистской этике.

Когда  на интервьюера набрасывается с площадной руганью Максим Шевченко, это нормально, здесь нечему удивляться: его отношения к вопросам этики широко известно и постоянно публике демонстрируется. Но когда Гусев, Муратов, Носик, Познер в один голос говорят, о том, какое страшное преступление совершил –  и кто, как Вы думаете: Эрнст, что молчал, или Лисовский, потому что заказал? – да нет же, наивные вы мои, не они, а  Левкович, потому что опубликовал, то вот тут-то и открывается простор для серьезного разговора.

За всеми перепитиями этой жаркой дискуссии я не следил, но из того, что мне попалось, только Шендерович высказался в том духе, что у вопроса есть и вторая сторона. И понятно – по сравнению с Муратовым или Гусевым сегодня Шендерович всё-таки человек полу-статусный, всё-таки он меньше  в «тусовке», меньше в практической журналистике, и ему не так «будет больно» за высказанные сомнения.

Главным же редакторам такая роскошь непозволительна – выскажись  они иначе, кто из сильных мира сего станет иметь с ними дело? Да и не только с ними – с их журналистами?  Так что профессиональный их интерес здесь вполне понятен.

Но ведь –  смотрите что получается – как профессиональный и вполне понятный этот интерес вступает в противоречие с интересами более широкими – гражданскими и просто человеческими.  

Что произошло? Журналист узнал об очень опасном для общества обстоятельстве. В данном случае – о том, что в высшем законодательном органе страны сидит и правит нами убийца.

Не смейтесь, не отмахивайтесь – что, дескать, все они там убийцы. Если и так, то и это не слишком смешно.

Но неважно – точно так же «не под запись» - журналист может узнать о готовящемся массовом убийстве, или взрыве атомного реактора, или еще о каком-нибудь страшном деле, о котором нужно рассказать людям.

И что ему делать?

Рассказать и закончиться как журналист, да еще и работе-зарплате своих товарищей-журналистов навредить? Или промолчать, как того велит «профессиональная этика»?

Кстати, почему «профессиональная»? Зачем здесь еще дополнительное определение?  А затем, чтобы показать, что этика эта, профессиональная, от обычной этики отличается, и потому не слишком она, эта «этика» этична.

Так вот – как поступить? Сказать правду, спасти людей (нас с вами), но пожертвовать своим благополучием, профессиональным успехом? Или соблюсти цеховые правила «второй древнейшей», сохранив при этом и сопутствующие жизненные блага?

Вопрос, казалось бы, очевидный, простой очень вопрос. Но вот здесь-то и начинается самое интересное.

Простой этот вопрос, который жизнь перед каждым из нас ставит едва ли не ежедневно, никто из властителей дум либеральной интеллигенции, никто из господ либеральных журналистов ставить не хочет. И говорить властители готовы о  чем угодно, кроме как только об этом простом, хотя и остром, как бритва,  вопросе.

О моральном облике отступника, о его корыстных мотивах (ну, как же – конечно, захотел «дешево попиариться»; «попиарится» вообще скоро станет эвфемизмом для «сказать правду», все труднее становится пиарится иначе), о том, что жаловаться на властьпридержащих надо прокурору – уж он-то во всем разберется и властьпридержащих прижучит, о том, что и так давно знают, кто убил Листьева и никакой тайны тут вообще нет... В общем, обо всем.

Кроме одного – что молчать в таких делах – подлость. И когда совершение подлости оправдывают журналистской «этикой», это значит только одно – что что-то очень плохо с этой самой «этикой». Что не слишком она этична, эта «этика».  И что оттого, что «у них тоже так», этичней эта «этика» не становится.

Всё, что пишу, элементарно. Об этом можно (и нужно бы) рассказывать четвероклассникам на уроках этики, коль скоро уж их ввели. Но почему это элементарное приходится объяснять взрослым людям, да и не просто взрослым, а людям, составляющим элиту, во всяком случае, профессиональную и культурную элиту, общества?

Почему другому члену этой элиты, и тоже не жлобу какому-нибудь, а человеку с приличной репутацией, Юлию Гусману нужно объяснять, что неприлично вести себя так, как он вел себя во время выступления Арабова ?

Почему люди в нашей элите совсем не боятся, что такие поступки сделают их нерукопожатыми? Почему не находят нужным хотя бы просто промолчать, если уж боятся говорить опасную правду? Почему так уверены, что «Ну, ты же, старик, сам всё понимаешь...» восстановит их репутацию, какими бы неблаговонными нечистотами они ее ни замазали? Почему? И почему не слышно совсем других голосов – тех, кто не страшаться сказать, что король-то у нас не вполне одет?

Мне кажется, что всё это очень важные вопросы. Вопросы о нравственном состоянии нашего общества. А значит – и о нашем будущем.