Гончаров не создавал Обломова?

Работая в театральных архивах, я неожиданно наткнулась на водевиль, действующими лицами которого были Обломов и его друг немец Мустер. Обломов расхаживал в халате и брюзжал. Водевиль был поставлен в театре за 8 лет до того, как Гончаров начал писать свой знаменитый роман. Знал ли Гончаров об этом водевиле или это удивительное совпадение?

Роман И.А. Гончарова «Обломов» достаточно изучен с точки зрения его литературных источников. В работах А.Г. Цейтлина, А.Д. Алексеева, Н.И. Пруцкова, Ю. Лощица и многих других ученых литературными источниками образа Обломова называются гоголевские Подколесин и старосветские помещики, Тентетников (из второго тома «Мертвых душ»), Манилов, стихотворение Языкова «К халату», европейский, особенно немецкий, роман вос-питания, Руссо и многие другие.

В произведениях самого Гончарова черты Обломова рассредоточены в образах Тяжеленко («Лихая болесть»), Егора Адуева («Счастливая ошибка»), Александра Адуева («Обыкновенная история»). Реальным прототипом Обломова, по мнению многих исследователей, является сам Гончаров, который впрочем, и не скрывал этого (ср. письмо Гончарова Ю.Д. Ефремовой от 20 августа 1849 г. о своем пребывании в Симбирске: «Здесь я окончательно постиг поэзию лени, и это единственная поэзия, которой я буду верен до гроба, если только нищета не заставит меня приняться за лом и лопату»).

«С точки зрения истории литературы «Обломов» занимает срединное положение. Он – связующее звено между первой и второй половиной XIX в. Гончаров, взяв лишнего человека у Пушкина и Лермонтова, придал ему сугубо национальные – русские черты. При этом живет Обломов в гоголевской вселенной, а тоскует по толстовскому идеалу универсальной “семейственности”», – пишут Вайль и Генис в работе «Обломов и «другие».

Обращая внимание на имя Ильи Ильича, исследователи выстраивают параллели к фольклорному Илье Муромцу и Илье Пророку. Возраст Обломова – возраст Иисуса Христа, человека, находящегося на пике своих возможностей. Находят связь образа с античным способом изображения человека (ср. замечание Штольца о нем: «Ты рассуждаешь точно древний»). Обломовка – это не только пародия на идиллический русский романтизм, но и архаичная идиллия, являющая черты доисторического Золотого века с его ощу- щением целостности, монументальности человеческой личности, живущей в гармонии с природой. Казалось бы, с точки зрения архетипов и культурных источников роман исследован вдоль и поперек.

Кадр из фильма «Несколько дней из жизни И.И.Обломова», реж. Н.Михалков, 1979г.

Удивительным в этой связи оказывается тот факт, что исследователи про- шли мимо водевиля Каратыгина «Первое июля в Петергофе» (1839), довольно популярного в свое время, в котором появляется персонаж по фамилии Обломов в паре со своим неразлучным другом немцем Мустером. Водевиль был написан и сыгран на 8 лет раньше, чем началась работа над «Обломовым». Однако, несмотря на театральную популярность, водевиль не вошел ни в один из сбор- ников русских водевилей, издававшихся в конце XIX и XX вв. По сравнению с другими водевилями Каратыгина, «Первое июля в Петергофе» имел непомерно большое число действующих лиц – 23 и был значительно слабее в сценическом отношении. Возможно, в этом и кроется причина того, что текст, содержащий столь близкие гончаровским образы, ускользнул от внимания литературоведов.

В 30–40-е годы XIX в. Каратыгин был одним из самых популярных водеви- листов. Его водевили нередко оказывались более содержательными, чем боль- шинство других легких водевильных шуток на злобу дня. В историю театра Каратыгин вошел своим водевилем «Вицмундир» (1845–1846), представляю- щим историю незадачливого чиновника Разгильдяева. Помимо пороков част- ного лица водевиль ехидно высмеивал волокитство и бестолковую организа- цию современных автору судебных учреждений. Писавший в период расцвета «натуральной школы», Каратыгин создает веселые водевильные зарисовки из жизни различных слоев общества, как, например, в водевиле «Булочная». Кро- ме того, автор прославился своими водевилями «a propos», то есть по случаю, одним из которых является «Первое июля в Петергофе».

Пётр Андреевич Каратыгин (1805—1879)

Сюжет водевиля, как и положено для этого жанра, держится на любовной интриге. Шмыгин – почтенный отец дочери-невесты Дуняши, имеет свои планы относительно ее замужества. Проча девушке в мужья одного своего хоро- шего знакомого, он полагает, что тем составит счастье Дуняши. Дуняша же влюблена в молодого кантониста Калистрата, который по нраву ее матери, но категорически не устраивает отца. Дело решается на петергофском гулянии. Волокита Шмыгин прибывает туда отдельно от жены и дочери, но по иронии судьбы останавливается с ними в одной гостинице, которая принадлежит дяде Калистрата. Приударив (не узнав ее) за своей собственной супругой, Шмыгин, чтобы избежать семейного скандала, вынужден согласиться на условия жены и дает разрешение на брак Дуняши и Калистрата. Счастье довершается тем, что бедный кантонист оказывается на деле единственным наследником упомянутой гостиницы.

Сюжет довольно традиционен и даже более чем незатейлив. Это отмечал и обозреватель журнала «Репертуар русского театра», упрекая водевиль, впрочем довольно мягко, в «небольшой небрежности в создании» и «неполноте идеи». Однако пьеса была встречена благосклонно, поскольку обладала достоинствами другого рода – «отличным искусством отделки главного лица и бесчислен- ным количеством острот и каламбуров». К безусловным удачам, даже на- ходкам, драматурга можно отнести образ Петра Ивановича, который на протя- жении всей пьесы являет собой мертвецки пьяное тело, спящее на телеге, кото- рое герои безуспешно пытаются разбудить. В финале выясняется, что это и есть заготовленный папенькой жених.

Другая комедийная находка – это шутовская пара, Обломов и его друг не- мец Мустер.

С развитием сюжета эта пара напрямую не связана и функция ее сводится к вставному номеру, призванному развлечь публику.

Обломов и Мустер остановились в той же гостинице, что и семейство Шмыгиных. Нелепость ситуации в том, что у друзей один на двоих фрак, а на гулянье хочется попасть обоим. Фрак принадлежит Мустеру, так как свой не- задачливый и неуклюжий Обломов нес от портного и утопил в Неве. Теперь Обломов взял фрак, чтобы прогуляться по саду, а Мустер, надев пока обломов- ский халат, ожидает его возвращения. Каскад комедийных моментов связан с извлечением Обломова из фрака, в котором тот обосновался очень прочно в силу более крупной, чем у Мустера, комплекции.

Похожесть этих героев на героев романа Гончарова не заканчивается на внешнем сходстве и совпадении фамилий. Отношения в водевильной паре напоминают отношения романных Обломова и Штольца. Обломов Каратыгина добр, неуклюж, рассеян: он потерял перчатку Мустера, попал в историю, в результате которой порвал и намочил фрак, сломал хлыст. «Моя новая фрака?» – в ужасе восклицает Мустер, на что Обломов смущенно, совершенно по-детски отвечает: «Мы останемся друзьями по-старому, только не обижайся». При последнем своем появлении в пьесе этот большой ребенок выходит уже переодетый, по ремарке «в халате и в огорчении». Таким образом, мы видим расстановку ролей, которая в романе Гончарова обрела следующую формулировку: «роль сильного, которую Штольц занимал при Обломове и в физическом и в нравственном отношении».

Кадр из фильма «Несколько дней из жизни И.И.Обломова», реж. Н.Михалков, 1979г.

Прямым влиянием «Первого июля в Петергофе» является исходная ситуа- ция романа Гончарова. Только представлена она с точностью до наоборот. Если для героев водевиля гулянье – желанная цель, то Обломов Гончарова находит массу аргументов, чтобы отказаться ехать в Екатерингоф на первомайское гуляние, куда его упорно зазывают многочисленные гости. Таким образом, очевидно, что Гончаров не только не старался скрыть подлинный источник своих героев, но нарочно подчеркнул их родство с персонажами названного водевиля.

Использован в романе и еще один эпизод водевиля. Тарантьев просит Обломова дать ему свой фрак на свадьбу, поскольку его собственный «пообтерся немного». «Как же можно! – сказал Обломов, хмурясь при этом новом требо-вании. – Мой фрак тебе не впору…» – «Впору, вот не впору, – перебил Тарантьев. – А помнишь, я примеривал твой сюртук: как на меня сшит!». Однако Захар не дал фрака, поскольку Тарантьев уже до этого не вернул бар-хатный жилет и рубашку. Спор по поводу фрака между Тарантьевым, Захаром и Обломовым еще раз отсылает нас к каратыгинскму тексту.

Безусловно, из водевиля Каратыгина Гончаров заимствовал только внешнюю оболочку образов главных героев. Однако их генетика позволяет объяснить некоторую условность первой части «Обломова», которая имеет очевидное театральное происхождение. Так, нередко и совершенно обоснованно отмечалось, что довольно сложно поверить в тот факт, что к домоседу Обломову в один день (в первую половину дня) один за другим наведалось сразу так много гостей. Однако в качестве театральной условности «утренний прием» у Об- ломова выглядит вполне гармонично.

Театральную эстетику, и в частности эстетику водевиля, напоминает множество анекдотических, часто абсурдных эпизодов объяснений между Ильей Ильичом и Захаром. Самый яркий из них – когда возмущенный необходимо- стью переезда на новую квартиру Обломов заявляет: какой-нибудь «другой» чиновник «возьмет линейку подмышку» и переедет, но не он, не Обломов. «Как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, на- против, или вон ежели из окна не выглянет эта стриженая старуха перед обе- дом, так мне и скучно». Как ни удивительно, абсурдный скандал между Обломовым и Захаром, посмевшим сравнить барина с «другими», за- вершается абсолютным взаимопониманием и примирением. Это возможно, поскольку мировоззрение детей Обломовки одинаково. Установку на эту общность читатель интуитивно находит в самой стилистике водевильной словесной эквилибристики, когда герои ссорятся не из-за принципиальных разногласий, а для развлечения. Комическое происшествие с соусником в доме Ольги сродни традиционному водевильному казусу. И это только малая часть примеров.

Сам Гончаров утверждал, что собственно роман начинается со второй части. Автор был в страшном негодовании, когда первую часть опубликовали само- стоятельно: «…в этой первой части заключается только введение, пролог к рома- ну, комические сцены Обломова с Захаром – и только, а романа нет! Ни Ольги, ни Штольца, ни дальнейшего развития характера Обломова».

Действительно, водевильность, подчеркнутая театральность уступают ме- сто иной повествовательной стилистике во второй части романа. Тем не менее превратить образ Обломова в символ, сделать этот образ, несмотря на психологические уточнения и развитие характера, монолитным, целостным, практически мифологическим, безусловно, помогает театральная условность первой части.

Надо отметить, что важен не только факт обнаружения не замаскированно- го, а нарочито обыгранного факта обращения Гончарова к образам современ- ной ему массовой драматургии и к театральной комедийной эстетике вообще. Любопытно, какие игровые установки для читателя своего времени вкладывал Гончаров в свой роман, ставший одним из самых серьезных отечественных произведений критического реализма о загадочной русской душе.

Рассмотренный случай более чем убедительно свидетельствует о том, что водевильная эстетика, поэтика, характер юмора повлияли не только на драматургию XIX века, но и на прозу. Влияние проявилось как через память воде- вильного жанра, так и в сознательном цитировании, заимствовании конкретных образов и ситуаций. Выявить это можно только в том случае, если изучить ог- ромное количество забытых водевилей. Очевидно, что «водевильное поветрие» на сцене не прошло бесследно не только для истории русского театра и драма- тургии. Не только драматические жанры подверглись так называемой «водеви- лизации», понятие водевильного распространилось гораздо шире – преодолев пределы драмы, оно распространилось на другие литературные роды.