Науке - лозунги не замена

Свежеиспечённый труд заслуженного деятеля науки РФ Александра Огнёва названием своим опять претендует на фундаментальность: «Русская советская литература: Учебное пособие (Тверь, 2009. – 384 с.). Предназначена книга, как подчёркивается в аннотации, «для учителей, студентов (филологов, журналистов, историков, социологов) и преподавателей вузов». Большое внимание в ней «уделяется изображению русского национального характера, который неразрывно связан с национальным своеобразием русской литературы (а разве не наоборот? – А. Б.), в связи с этим даётся критический анализ ряда учебных пособий по русской литературе ХХ века, выпущенных либерально-западническими литературоведами».

Уверен, что этот первый ярлычок, повеявший смрадным духом приснопамятного напостовства, сразу же отпугнёт от пособия значительную долю его потенциальных пролистывателей. Превратившийся в ритуал ругательный пафос последних книг Огнёва давно известен, так что потешит он в лучшем случае какого-нибудь садомазохиста от чтения, а обычных студентов и преподавателей, напротив, подвергнет умственным мучениям.

Итак, перед нами – достаточно объёмистое учебное пособие по советской литературе. Произведения этого жанра научной прозы требуют в первую очередь строгого и ясного терминологического обеспечения. Однако А. Огнёв во введении ничего не сказал о том, какое научное содержание вкладывает он в понятие «советская литература» – хронологическое, идеологическое или эстетическое. Вместо этого – огромный ворох лозунговых сентенций о величии Октябрьской революции и о происках нынешних либералов, неустанно разрушающих государственность России и нравственность её народа. Пожалуй, либерализм превращён здесь в единственное «литературоведческое» понятие, мельтешащее едва ли не на каждой странице: «Ф. Кузнецов, увлекавшийся либеральными идеями, сказал…», «А. Михайлов, тоже не избежавший искуса либерализма, полагал…», «Либерально настроенная А. Латынина указала…», «Либерал Д. Гранин… порицал», «политика либералов разрушает нравственно-психологическое здоровье нации…», «…либералы раскалывают нашу государственность…» и т.п. Но мало-мальски вразумительных и чётких объяснений тому, что есть «либерализм», как идеологическая категория в её сцепке с литературой, мы нигде в книге не отыщем.

Про Октябрьскую революцию у Огнёва тоже мало что поймёшь. В одном месте говорится, что после неё «народ получил доступ ко всем (??? – А. Б.) богатствам культуры, произошло духовное обновление общества», в другом – «после Октября неистовые “интернационалисты” зачёркивали достижения дореволюционной России, искореняли патриотические чувства в нашем народе, разрушали национальные традиции в литературе», а «лучших представителей русской культуры обвиняли в великодержавном шовинизме». Чему верить? Особенно, когда прочитаешь такое умозаключение: «Октябрьская революция спасла Россию от губительного распада, от той геополитической катастрофы, которая случилась с нею по вине “демократов” в 90-е годы ХХ века». Что получается? Спасла от катастрофы, которая случилась аж через 70 лет. Бред!

Значительная часть книги отведена критическому рассмотрению «учебных пособий по русской литературе ХХ века, выпущенных либерально-западническими литературоведами». Зачем? Это – отдельная большая тема, достойная стать предметом специального исследования. Здесь же такие ответвления мысли и публицистические отступления постоянно мешают восприятию информации о творчестве конкретных писателей. В учебном пособии публицистика неуместна, тем более ярлыковая и бранная, как у Огнёва: «ярый антикоммунист И. Глазунов признал…», «мелочно злопамятный А. Борщаговский…», «Русофоб Вл. Новиков заявил…», «Самгины-антисоветчики, ненавидя Горького, распространяют о нём гнусные измышления», «для обоснования этой лживой версии он [В. Мусатов] использовал досужий рассказ М. К. Куприной-Иорданской», «воинствующему мещанину К. Поливанову противны…», «впавшему в раж мести Солженицыну…», «Е. Евтушенко, которому в прошлом ЦРУ финансировало поездки по США, клевещет…» и т.д. Учитесь, студенты, высшему пилотажу научной аргументации! Шутка, конечно… Не знаю, правда, как воспримет Евгений Евтушенко дурно пахнущую огнёвскую «шутку» – публичное обвинение в государственной измене (шпионаже), коли ненароком о ней проведает. Огнёв, конечно, рядом стоял, в платёжную ведомость ЦРУ заглядывал…

Основное средство полемики профессора с «либерально-западническими литературоведами» – война цитат, почти не подкреплённых фактурой. Книга настолько перегружена ими, что часто теряется нить изложения, и читатель просто дезориентируется в потоке ненужных сведений.

Но это не самый страшный недостаток огнёвского «пособия». Гораздо хуже – его вопиющая содержательная неполнота. Книга состоит из введения и девяти глав, две из которых обзорные: «Литература военного времени» и «Послевоенная литература». Остальные семь отданы М. Горькому (с включением его дореволюционного творчества), А. Фадееву, Н. Островскому, М. Шолохову, А. Твардовскому, В. Шукшину, П. Проскурину. И всё. Но в учебном пособии, охватывающем советский период истории русской литературы, по нашему скромному разумению, обязательно должны были находиться главы, посвящённые послереволюционной литературе и литературе 1920–1930-х годов, а также творчеству Ф. Абрамова, В. Белова, Ю. Бондарева, В. Астафьева, В. Распутина. Или они не воплощали в своих романах, повестях и рассказах русский национальный характер? Остались неохваченными и поэты С. Есенин, В. Маяковский, А. Ахматова, Н. Рубцов, Ю. Кузнецов. А, может быть, А. Огнёв зачислил их всех по каким-то скрытым причинам в лагерь писателей «несоветских»? Кабы знать, кабы ведать…

Можно добавить Л. Леонова, А. Солженицына… Ой нет, Солженицына нельзя – «антисоветчик»! Да и Астафьев к тому же в романе «Прокляты и убиты», по словам Огнёва, «искажённо» показал «борьбу нашего народа с фашизмом». Правда, многие истинные фронтовики придерживаются иного мнения.

Вот что писал В. П. Астафьеву из Ставрополя Юрий Иванович Алабовский, доктор медицинских наук, профессор, потерявший на войне глаз и руку:

«Разбередили Вы мне всю душу. Прочитал в “Новом мире” о “Яме” (имеется в виду “Чёртова яма”, первая книга романа. – А. Б.). Пером мастера написана массовая клиническая картина элементарной дистрофии. Всё так, как было. И если у кого-то возникнет хоть капля недоверия к написанному – готов подтвердить это сам. <…>

Признаюсь, что сам был в этой яме, в Бердске, в 1944 г. Полк был уже 88-й. Силушкой и здоровьем нас ни Бог, ни родители не обидели. В омских “Черёмушках” “обмундировали”. Кто с голой задницей, кто с голыми коленями, в рванье и тряпье пересели в Новосибирске на пригородный поезд в нетопленый вагон и, замёрзшие, как бобики, были помещены в карантин. Только вы пишете о каком-то лесе. Лес был за железной дорогой. В карантине собачий холод, нары в три яруса, голые доски и еле тёплая печь. Топилась угольной пылью, которая кое-где в печке горела.

Столовка в такой же землянке со столбами-опорами. В ней туман – видимость 5–7 метров. Завтрак – пайка, бурда, а в ней половинка мёрзлой картошки и две половинки листа мёрзлой капусты. Если немного опустить ложку в бурду – на долю секунды вспыхивают две-три малюсенькие капли жира – только вопрос – какого? Вы описали. Чай лучше Вас не опишешь. Половину ложки сахара. Ужин – смотри завтрак. Обед – вместо чая – две ложки размазни. С лупой у счастливых можно было увидеть волоконце мяса».

Борис Акимович Дехтярь, инвалид войны из Нижнего Новгорода: «Свидетельствую что в Вашей книге (“Прокляты и убиты”. – А. Б.) наиболее правдиво показаны бои, вся обстановка, люди на войне. Чтобы ни орали теперь околофронтовые прихлебатели».

Николай Васильевич Бармин, инвалид войны из города Ирбита Свердловской области так обратился к Виктору Астафьеву: «Боже! Какую Вы глыбу солдатской правды выворотили и на гору в одиночку вывезли. Реквием по убитым русским солдатам»[1].

По информации газеты «Литературная Россия» (№ 9 от 6 марта 2009 года), литературная премия Александра Солженицына за 2009 год была присуждена Виктору Астафьеву (посмертно), «писателю мирового масштаба, бесстрашному солдату литературы, искавшему свет и добро в изувеченных судьбах природы и человека».

Прекрасно и точно сказано – солдату литературы! Жаль, что эту заслуженную могучим талантом, потом и кровью писательскую и солдатскую славу своими писаниями постоянно дискредитируют примазавшиеся к ней окололитературные комсорги и обозники.

Справедливо вскрывая пороки современного российского общества, стратегию «мировой закулисы» по государственному и духовному разрушению нашей страны, страстно разоблачая агрессию бескультурья, Огнёв не преминул испортить совершенно правильные утверждения одним из своих самых облыжных и глупых заявлений о лауреате Нобелевской премии по литературе, поэте Иосифе Бродском:

«В стихотворении “На смерть Жукова” авангардист И. Бродский утверждает, что Жуков и наши солдаты, разгромившие фашизм, будут в аду. Это он назвал Тютчева “холуём” и “державной сволочью”, писал о судьбе своей родины: “Для меня всё это кончилось на Чаадаеве и его определении России как провале в истории человечества”». Ату его!..

Эту развесистую клюкву, не имеющую ничего общего с наукой, профессор неустанно цитирует вот уже второй десяток лет. Вот в чём секрет его уникальной оперативности и газетной плодовитости!

И интеллектуального застоя, т.к. за столь большой срок заслуженный деятель науки РФ так и не придумал ничего нового, зато ловко всё обставил. Во-первых, «цитаты» из Бродского даются вырванными из контекста и без всяких ссылок на источники. Во-вторых, как истолковать выражение «всё это»? Наречие «всё» в данном высказывании имеет обобщающее значение, которое включает в себя содержание предыдущей фразы (или фраз), нам неизвестное. Вам понятно, читатель, что имел в виду, когда и о чём писал И. Бродский после профессорского препарирования его мыслей, весьма искусного? Типичный приёмчик зарубежных советологов, неустанно «разоблачая» которых, Огнёв многому от них же и нахватался. Если принять на вооружение сию методу, то, как он сам писал, «можно любого человека обвинить в чём угодно».

Доказывать Огнёву, что Иосиф Бродский – тоже русская литература – всё равно, что делать манекену искусственное дыхание в надежде оживить его. Но задумайтесь, крепко задумайтесь, насколько высок научный уровень профессорской «интерпретации» Бродского! Как мне представляется, истинный учёный не пересказывал бы вольной прозой, а точно процитировал бы «На смерть Жукова». И не одну его строку, а, по крайней мере, требуемый для точного понимания смысла фрагмент (ещё правильнее было бы воспроизвести полный текст стихотворения). И затем хотя бы прокомментировал его, не говоря уж о литературоведческом анализе. Ничего подобного мы здесь не наблюдаем, а, значит, есть резон восполнить столь непозволительный пробел в знаниях профессора А. Огнёва.

Стихотворная эпитафия «На смерть Жукова» (1974) по тематике и метрике построена по образцу «Снигиря» Г. Державина, написанного в 1800 г. на смерть русского полководца, генералиссимуса А. В. Суворова, к военному гению и масштабности личности которого приравнивается здесь советский маршал. А ведомо ли Огнёву, что И. Бродскому пришлось «оправдываться» за это произведение? «Из России я тоже слышал всякое-разное, – вспоминал он. – Вплоть до совершенно комичного: дескать, я этим стихотворением бухаюсь в ножки начальству. А ведь многие из нас обязаны Жукову жизнью. Не мешало бы вспомнить и о том, что это Жуков, и никто другой, спас Хрущёва от Берия. Это его Кантемировская танковая дивизия въехала в июле 1953 года в Москву и окружила Большой театр. <…> Жуков был последним из русских могикан»[2].

Историческая грандиозность фигуры маршала Г. Жукова усиливается его сопоставлением с выдающимися полководцами Рима и Византии:

Воин, пред коим многие пали

Стены, хоть меч был вражьих тупей,

Блеском манёвра о Ганнибале

Напоминавший средь волжских степей.

Кончивший дни свои глухо, в опале,

Как Велизарий или Помпей.

И вот, наконец, она, ненавистная Огнёву строфа:

Сколько он пролил крови солдатской

в землю чужую! Что ж, горевал?

Вспомнил ли их, умирающий в штатской

белой кровати? Полный провал.

Что он ответит, встретившись в адской

области с ними. «Я воевал».

«Я воевал» – так, по мысли поэта, ответит Георгий Жуков на загробном суде, перед солдатами, посланными им на смерть. Или победы в войнах не достигаются ценой огромных людских жертв? Да, многие тысячи советских воинов пали на полях сражений Великой Отечественной. Их посылали, и они шли на гибель ради жестокой необходимости спасения Родины от фашистского порабощения. Ради жизни на Земле. «Мы погибли бы, если б не погибали» (Фемистокл).

И потому в следующей строфе И. Бродский оправдывает маршала:

К правому делу Жуков десницы

больше уже не приложит в бою.

Спи! У истории русской страницы

хватит для тех, кто в пехотном строю

смело входили в чужие столицы,

но возвращались в страхе в свою.

И всё-таки, почему же маршал Жуков должен встретиться с солдатами в «адской области»? Огнёв понял этот образ буквально и однозначно, как партийную директиву по вопросам советской литературы, а ознакомиться с мнениями других литературоведов по этому поводу счёл, очевидно, ниже своего достоинства. Напрасно. Критик Н. Иванова в статье «Дым Отечества» справедливо утверждает, что «художественное подсознание Бродского в этом стихотворении вообще кодировано античностью и русской мифологией, а не христианством» («Знамя».

1994. № 7). Литературовед А. Ранчин в книге «“На пиру Мнемозины”: Интертексты Бродского» (М., 2001) пишет, что «прилагательное “адский” здесь употреблено в значении “загробный” и произведено не от слова “Ад”, но от “Аид” (Аид – в древнегреческой мифологии подземное царство мёртвых. – А. Б.). Подобное употребление слова “Ад” свойственно поэзии начала XIX века. <…> Характерное для русской поэзии XVIII – начала XIX века смешение христианских понятий и символов и античных мифов приводило к их взаимообратимости. Синонимия Ада и Аида в поэзии основывается и на фонетической близости двух слов».

Например, в «Элегии из Тибулла» (1810–1811) русского поэта Константина Батюшкова Цербер, т.е. трёхголовый злой пёс, сторожащий вход в Аид, назван «адским»: «Где скрыться? Адский пёс лежит у медных врат, // Рыкает зев его... и рой теней назад!..» В его же стихотворном послании «К Тассу» (1808) древнегреческому Олимпу противопоставляется ад, понимаемый как Аид: «Летит, и я за ним лечу в пределы мира, // То в ад, то на Олимп!»

Таким образом, приравнивая величие Жукова к величию Суворова, И. Бродский сознательно использует поэтику того далёкого – державинского – времени. Никакой отправкой в ад советских солдат во главе с маршалом Г. Жуковым он не занимался и в мыслях не имел.

Теперь перенесёмся на неделю вперёд. Как же прореагировал профессор на столь авторитетные литературоведческие аргументы? Как всегда. В статье «Плоды зависти, злобы и невежества» («Вече Твери» от 7 апреля 2009 года) использован следующий «научный» коловёртыш:

«Он [Бойников] подкрепляет, в частности, свою горячую любовь к этому произведению, используя словесные завихрения одиозного критика Н. Ивановой, которая известна (кому? – А. Б.) своей нравственной нечистоплотностью, это она, в частности, оклеветала А. Фадеева».

В огороде бузина, а в Киеве дядька… Огнёву говоришь об интертекстуальности стихотворений И. Бродского», а он опять о «клевете» на Фадеева… Воистину, на возделываемой нашим «рыцарем правды» ниве, кроме плодов зависти, злобы и невежества, не взрастёт ничего путного.

Да и откуда знать античную мифологию и русскую поэзию XVIII – начала XIX века доктору филологических наук А. Огнёву? В одном из своих интервью он обмолвился, что после войны всего лишь «за один год экстерном окончил Астраханский учительский поток педагогического института» (выделено мною. – А. Б.), т.е. по сути не получил полноценного высшего образования, затем специализировался на творчестве прозаика Сергея Антонова и «русском советском рассказе». Стало быть, удивляться и безграмотным суждениям профессора о поэзии И. Бродского, и его неосведомлённости в важнейших областях русской и мировой культуры теперь не стоит. Ещё Белинский раскусил подобных резонёров: «В чём не знаешь толку, чего не понимаешь, то брани: это общее правило посредственности».

Вместо того чтобы разобраться в специфике интертекстуальности и ассоциативно-образной сложности прекрасного стихотворения И. Бродского «На смерть Жукова», А. Огнёв вываливает на всеобщее обозрение жидковатый ворошок негативных высказываний о его поэзии, принадлежащих В. Пьецуху, А. Лиханову, некоему Н. Андрияшину и «многим другим литераторам». Что касается этих «многих», то обычно этой формулировкой прикрывают заведомую пустоту. Фамилия «Андрияшин» мне была незнакома, и потому я решил узнать, что же написал этот «литератор». В карточном и электронном каталоге Тверской областной библиотеки имени Горького я не обнаружил ни одной его книги. Ни одной! Фантом, да и только. Поручик Киже.

Великолепный «научный» метод явил нам профессор Огнёв. Не нравится И. Бродский Пьецуху и мифическому Андрияшину, значит, недостоин не только изучения, но и вообще внимания. Но как быть, если Л. Толстой нелицеприятно отзывался о Л. Андрееве, Л. Андреев – о М. Горьком, М. Горький – об А. Белом, И. Бунин – о М. Цветаевой и т.д. Мало ли кто из писателей пускал ядовитые критические стрелы в собратьев по перу! Прикажете только по этой причине перечёркивать или отрицать значимость их творчества для русской литературы? Тогда давайте прекратим изучать И. Бунина только за то, что он в «Окаянных днях» назвал Ленина «животным». Студент-филолог при оценке таких вещей глубже мыслит, чем наш заслуженный деятель науки РФ А. Огнёв, безжалостно колотящий специально подогнанными под свою макулатурную «концепцию» цитатами об Иосифе Бродском по головам и читателей, и оппонентов. Бум! «Писал на английском языке»… Бум! «Стишки никудышные…» Бум! «Поэт… только для очень рафинированных людей…» Бум, бум, бум!..

Давайте-ка прочтём один из «никудышных стишков» Иосифа Бродского:

Мой народ, не склонивший своей головы,

Мой народ, сохранивший повадку травы:

В смертный час зажимающий зёрна в горсти,

Сохранивший способность на северном камне расти…

<…>

Припадаю к народу, припадаю к великой реке.

Пью великую речь, растворяюсь в её языке.

Припадаю к реке, бесконечно текущей вдоль глаз

Сквозь века, прямо в нас, мимо нас, дальше нас…

Эти строфы – из его стихотворения «Народ», созданного в архангельской ссылке. Критик В. Бондаренко утверждал, что если бы оно «было посвящено не чуждому поэту еврейскому народу, оно бы уже вошло во все хрестоматии Израиля, но поэт посвятил его по велению своей, созревшей до этого состояния, души русскому народу»[3].

И в заключение – небольшой отрывок из стихотворения И. Бродского «В разгар холодной войны» (1994):

Всюду – жертвы барометра.

Не дожидаясь залпа,

царства рушатся сами, красное на исходе.

Мы все теперь за границей, и, если завтра

война, я куплю бескозырку,

чтоб не служить в пехоте.

…Два года назад в статье «О нравственной болезни» Огнёв прострекотал: «И творчество такого писателя надо заставлять студентов изучать?». Не надо заставлять. Надо изучать. И не только студентам, но и в первую очередь некоторым едва чадящим светочам от науки, которые упорно не хотят признать (хотя в глубине сознания, конечно, понимают, если не круглые дураки) объективность простой истины: русская литература ХХ века далеко не исчерпывается соцреалистическими «шедеврами», вроде давно канувших в Лету романов Вс. Кочетова. Поэзия Иосифа Александровича Бродского – её неотъемлемая часть. И вообще, Александр Васильевич, перечитайте-ка лучше «Русский лес» Леонида Леонова и поразмышляйте над судьбой Грацианского.

* * *

Вряд ли А. Огнёв когда-нибудь задумается над тем, что лобовой назидательностью, визгливым лозунговым камланием, трескуче-деревянным слогом своих выступлений, ведением полемики по принципу «я прав всегда, а оппонент никогда», щедро разбрасываемыми ультимативными и беспочвенными обвинениями в «предательстве Родины» всех, кто в отличие от него мыслит хотя бы чуть-чуть инако, и он лично, и его статьи и книги вызывают лишь стойкую психологическую реакцию отторжения и, прежде всего, у молодого поколения. Ведь профессор ухитряется омертвить даже те реальные достижения и величественные подвиги советской эпохи, которые можно и нужно использовать в патриотическом воспитании молодёжи, в восстановлении объективной картины нашего прошлого и в идейной борьбе с реальными, а не выдуманными ненавистниками России. Прав, прав Фридрих Ницше: «В каждой партии имеется человек, который, слишком фанатично высказывая принципы партии, склоняет всех остальных к отпадению».

Насколько тускло, косноязычно и невыразительно пишет Огнёв о главном герое романа Н. Островского «Как закалялась сталь» Павке Корчагине:

– «Психологизм у Островского связан с действием, поступки Корчагина неотделимы от его внутренних стимулов»;

– «Когда сокрушительная инвалидность обрушилась на Павла…»;

– «Художественное единство произведению придало изображение жизнеспособности Корчагина»;

– «Жизнь Корчагина приобретает всё большую общественную ценность. Жизнелюбие героя стало важным источником глубоких связей личности с обществом. Корчагин подчинил всю свою жизнь интересам общества…»

Нельзя убедить ни молодёжь, ни другие поколения подобными языковыми неуклюжестями, непрестанно талдыча «общественную», «с обществом», «общество»…

У книги А. Огнёва по обыкновению отсутствует редактор, который вряд ли допустил бы следующие непростительные для доктора филологических наук словесные и синтаксические уродства, нарушающие правила грамматики и коверкающие смысл:

– «Русская литература характерна постановкой социально значимых вопросов…»;

– «Ряд произведений Горького 1890-х годов характерны аллегоризмом, иносказательностью»;

– «“Тихий Дон” характерен щедрой многоцветностью…»;

– «В романе [“Молодая гвардия”] выведено до 180 персонажей, они раскрывают многообразие советских людей, вступивших в борьбу с оккупантами»,

– «Фадеев подчеркнул омерзительную суть порядка, принесшего фашистами в нашу страну»,

– «Живучесть традиций поэтизировать крестьянский труд объясняется и влиянием многовековой традицией фольклора…»,

– «Позиции тех, кто не принимает национального характера главного русла русской литературы….»

Другой показательный пример: «Поэтов интересовали явления, которые нельзя было хорошо осветить в лирическом стихотворении. Широкая и многосторонняя связь человека с трагическими явлениями военного времени требовала освещения в более ёмкой литературной форме, отсюда проистекало появление ряда поэм». Стиль прелестен: осветить, освещения, явления, явлениями, появление… Одинаковым эпитетом «чудовищный» профессор величает и издержки «классовой борьбы», и силу воздействия произведений М. Шолохова. Брат А. Твардовского вместо Ивана Трифоновича стал вдруг именоваться Иваном Трофимовичем. Я уж не говорю о безобразном оформлении библиографических ссылок и повсеместном цитировании без указания на источники.

Даже при самой большой натяжке «Русскую советскую литературу» А. Огнёва нельзя считать настоящим учебным пособием. По своему жанру этот опус успешно претендует на сборник цитат, соцреалистический лозунговый микс или публицистический полуфабрикат. Нужное – подчеркнуть.