01.05.2019 03:00

Механика восстания «волынцев». [Февраль семнадцатого. 27 февраля]

На модерации Отложенный

Современные российские сочинители сказок о нашей истории, рассказывая о восстании «волынцев», сводят всё дело только к действиям исключительно унтер-офицера Кирпичникова, совершенно игнорируя при этом солдатское участие в восстании.

Между тем, солдатская масса учебной команды «волынцев» была взбудоражена революционными действиями рабочих; революционно настроена агитацией рабочих; обозлена на офицеров за антинародность и не желала больше стрелять в народ. Солдаты видели масштабы демонстраций, организованность, настрой рабочих масс. Для всех было очевидно, что подавить революцию возможно только огромной кровью. Требовался беспощадный террор, вся тяжесть исполнения, которого ложилась бы на плечи рядовых солдат. Понимание этой перспективы, вкупе с симпатией рядового состава к революционным лозунгам, создало в казармах атмосферу отчаяния и ненависти одновременно.

Революционный настрой рядовой солдатской массы учебной команды Волынского полка стал проявляться с самых первых дней февральских выступлений рабочих Питера. Уже в конце дня 24 февраля на слова капитана Мошкина о необходимости в случае приказа колоть штыком и стрелять по демонстрантам, выстроенная рота ответила гробовым молчанием[1].

25 февраля общаясь с митингующими рабочими на Знаменской площади, солдаты говорили, потихоньку от офицеров, что стрелять в рабочих не будут[2]. В этот же день был эпизод, когда солдаты, выстроившись фронтом к митингу, выполняя приказ самого командира запасного батальона полковника Висковского, взяли винтовки «на руку» и двинулись на рабочих, но приблизившись к ним колоть штыками не стали.

Вечером 25 февраля капитан Лашкевич, построив учебную команду, сказал, что солдаты запятнали честь полка своим недостаточным рвением при недопущении митингов на Знаменской площади. Лашкевич выразил уверенность, что при первом же удобном случае солдаты загладят свою «вину». Ответом было демонстративное молчание. Не удивительно, что собрав в этот же вечер взводных, обеспокоенный капитан Лашкевич спросил их о настроении рядовых. Взводные вынуждены были признать, что за рядовой состав «ручаться не могут»[3].

На следующий день, 26 февраля, в начале седьмого часа вечера часть солдат была построена на углу 1-ой Рождественской улицы (ныне 1-ой Советской) и Суворовского проспекта. Перекрёсток и улицы были пустынны, поскольку ранее здесь стреляли. Солдаты увидели результаты карательных действий, их воспоминания красноречивее всего передают настрой, охвативший солдат:

«Были тут убитые и раненые, которых утаскивали товарищи. Солдаты видели всю эту картину и были очень поражены и подавлены всем происходящим. Было очень тяжело. Хотелось как можно скорее уйти отсюда домой»[4].

По свидетельству Кирпичникова, вечером 26 февраля, после стрельбы по рабочим, солдаты «буквально плакали»[5].

27 февраля от состояния подавленности, отчаяния, злости и ненависти солдаты перешли к активным действиям. Сначала они безоговорочно поддержали взводных и отделенных, которые предложили им больше не повиноваться офицерам. И в строю пообещали Кирпичникову исполнять только его приказы. Следующий поступок, определивший исход восстания, солдаты совершили, крикнув «ура», когда командир роты капитан Лашкевич, не здороваясь с командой, обратился непосредственно к Кирпичникову. Это, на первый взгляд, несущественное событие имеет важное значение, поскольку являлось ярко выраженной демонстрацией неповиновения офицеру и штабс-капитан Лашкевич именно так и расценил это солдатское «ура». Ещё ни Кирпичников, ни кто-либо из унтер-офицеров и ефрейторов не совершил никаких мятежный действий, а солдаты уже их поддержали, придав им уверенности, дав точку опоры для дальнейших действий. Третье событие в цепи ключевых, приведших к успеху - это массовое присоединение к мятежу солдат 4-ой роты. Это сразу изменило соотношение сил в казармах, располагавшихся по Виленскому переулку. Оставшиеся две подготовительные команды были в явном меньшинстве, и сопротивление их было сломлено.

Перечисленные три действия, совершенные массой рядовых солдат, обеспечили не только успех, но и принципиальную возможность самого восстания.

Непосредственное участие масс - это главное, но не достаточное условие для успеха восстания. Чтобы восстание победило необходимо умелое руководство восставшими. В солдатской массе, вполне естественно, таким руководством были кадровые солдаты: унтера, ефрейторы, взводные и отделенные. Без их руководящей роли восстание не могло стать успешным. Необходимо отдать должное и самому Тимофею Кирпичникову, сыгравшему незаурядную роль в восстании солдатского гарнизона и присоединении его к рабочим революционным выступлениям.

Руководящее ядро учебной команды волынцев, состояло из старших унтер-офицеров Козлова и Носкова; младших унтер-офицеров Маркова, Дреничева, Карпичкова; ефрейторов Орлова, Соколова, Ильиных и других. Общепризнанным лидером в этой когорте был старший унтер-офицер Тимофей Кирпичников.

Сержантский состав (как бы сказали сейчас) с самого начала Февральской революции занял прорабочую позицию и активно препятствовал карательным действиям своих офицеров. С нарастанием революции эта последовательная поддержка демонстрантов и манифестантов находила у солдат все большее сочувствие и усиливало авторитет взводных и отделенных при одновременном стремительном падении авторитета офицеров.

С тактической точки зрения солдатские руководители правильно выбрали место и время восстания - утро в казарме, когда весь личный состав был собран в одном месте. Несмотря на свой авторитет в солдатской среде и острое нежелание быть палачами, кадровые солдаты, тем не менее, не стали предпринимать каких-либо действий без поддержки основной массы солдат, они всегда были с рядовой массой, опирались на неё, искали и находили в ней поддержку и силы. Эта, скорее интуитивная, чем осознанная, позиция обеспечила неразрывную связь руководителей - взводных и отделенных - с рядовым составом учебной команды, что многократно усилило силу восстания.

Через дежурного по казарме и ружейного инструктора Дреничева, Кирпичников и другие руководители фактически с ночи установил контроль над казармой и вооружением учебной команды. Решительно были проведены действия по выводу учебной команды из подчинения офицерам. Кадровые солдаты своевременно выгнали офицеров из казармы и строем вывели команду на двор, тем самым сразу задав вектор начинающемуся восстанию - единые коллективные действия против существующей дисциплины и офицеров. Руководители восстания действовали совершенно правильно и в отношении подготовительных команд, когда не позволили им продолжить занятия и остаться в «тылу» восставших солдат.

Два убийства

Совершившееся убийство офицера - одно из значительных событий мятежа. В дальнейшем присоединения к восстанию других полков так же, как правило, сопровождались убийством некоторых офицеров. Из имеющихся у нас воспоминаний о восстании «волынцев», убийство произошло спонтанно. Об этом свидетельствуют воспоминания солдат, изданные в брошюре «Как начиналась революция…»[6]; рассказ Лукаша, записанного со слов солдат[7]; воспоминания Кирпичникова[8]; воспоминания Константина Пожетных[9]. И только в воспоминаниях Кирпичникова, записанных Пенчковским (по словам самого Пенчковского в ночь с 27 на 28 февраля 1917 года), говориться, что «внизу, в коридоре, у форточки сидели двое заранее приготовленных нами замечательных стрелков и стерегли его»[10].

Организация такой засады с целью ликвидации офицеров, на наш взгляд, придумана либо самим Кирпичниковым, либо не точно изложена Пенчковским. Во-первых, если солдаты приняли решение убить командира, то почему выбрана засада, а не открытое уничтожение, когда учебная команда демонстративно взбунтовалась, отказалась не только выполнять приказы, но и отказалась даже слушать командира, - этот момент был бы наиболее удобный для реализации плана убийства офицера.

Во-вторых, ещё более странным кажется то обстоятельство, что убийство планируется (именно планируется, а не совершается) после важнейшего для исхода восстания действия - демонстративного отказа подчиняться. Массовая демонстрация солдат могла не получиться, и тогда всё могло пойти иначе, чем планировали солдаты и в этом случае стрелки, сидевшие в засаде, а не находящиеся в строю, были лишены возможности учесть в своих действиях изменившуюся обстановку. Кроме того, если уничтожить командира решили из засады, то сделать это обстоятельства подсказывали до того как Лашкевич дошёл до построенной команды. В этом случае не потребовался бы рискованный массовый солдатский демарш, с перспективой военно-полевого суда, а можно было просто объявить команде, что штабс-капитан убит и командиром теперь будет унтер-офицер Кирпичников. Но при таких обстоятельствах это был бы уже заговор нескольких лиц, а не восстание учебной команды. В том-то и дело, что задача, которую перед собой поставили солдаты, заключалась не в убийстве командира роты, а в нежелании выполнять приказы любого офицера. Поэтому эту часть воспоминаний Кирпичникова в изложении Пенчковского мы поставим под сомнение, зато коллективные воспоминания солдат-волынцев, в которых говорится о решении не убивать офицеров, примем как достоверные.

Что же послужило причиной убийства штабс-капитана Лашкевича? Почему слом воинской дисциплины принял крайнюю, трагическую форму?

Накалённую атмосферу в казармах создало возмущение и злоба за расстрелы простых рабочих, которые с такой лёгкостью совершали золотопогонники, стреляя по своим мирным согражданам, так словно перед ними были неодушевлённые мишени. Возмущение солдат за расстрелы усиливалось, к тому же, характерным для царской армии, постоянным хамством, унижениям и рукоприкладством со стороны офицеров по отношению к рядовому составу.

Эта эмоциональная атмосфера лишь способствовала тому, что противостояние рядовой массы и командира приняло крайние формы - убийство, само же восстание солдат было обусловлено прорвавшимися наружу классовым антагонизмом крестьян и помещиков. В воспоминаниях писаря учебной команды волынцев Константина Пажетных есть замечательная фраза, дающая представление о сути солдатского насилия по отношению к офицерам: «развязали крестьянскую ненависть к помещику»[11]. Вековым угнетением и насилием, издевательством, нищетой, жизнями целых поколений, превращенных в расходный материал для благоденствия кучки лентяев — вот те «веревки», которыми были опутаны и затянуты крестьяне царской России. Поэтому офицеры для солдат были не просто воинскими начальниками, а олицетворением помещичье-самодержавного угнетения. Ломая воинскую дисциплину, солдаты не просто выходили из подчинения офицеров, они ломали самодержавный строй. На «передовой» этой схватки оказался потомственный дворянин Черниговской губернии штабс-капитан Лашкевич, который, сам того не ведая, олицетворял для восставших солдат помещечье-самодержавную власть, и принял на себя всю накопившуюся у солдат ненависть.

Но надо отметить, что солдаты не проявили бессмысленной жестокости: штабс-капитан Лашкевич был убит один, а бывшие вместе с ним три офицера остались живы и невредимы. Солдаты не проявили никаких кровожадных намерений по отношению к штабс-капитану Попову и группе офицеров, которая шла из батальонной канцелярии к их казарме. Из семи офицеров, так или иначе, находившихся на территории казармы в промежуток между 8 и 9 часами утра, убит был только один - Лашкевич. Он был на острие конфликта, в эпицентре противоборства, он и стал жертвой единственной и необходимой, больше жертв не требовалось в этот этап восстания.

«Благородные» белые офицеры и их поклонники, в лице современных необелогвардейцев Старикова и Гуслярова и прочих, не устают сетовать на жестокость, и коварство солдат. Солдаты, по их мнению, преследовали одну цель - убить как можно больше офицеров, чтобы не ехать на фронт. В противоположность рядовому быдлу, офицеры, в рассказах необелогварцейцев, исключительно порядочные высоконравственные люди, у которых одна цель - процветание России. Когда стариковы, смирновы, гусляровы повествуют о Февральской революции, они обязательно упомянут, в самом радужном свете, о «доблестном» офицере полковнике Кутепове, который 27 февраля «мужественно» сражался против бунтовщиков. О том, как он действительно «сражался» мы в скором времени поговорим подробно, а сейчас расскажем о другом его «подвиге».

Среди белоэмигрантов ходила байка о том, что Кутепов, повстречавшись с Кирпичниковым во время гражданской войны, приказал расстрелять его. Насколько правдив этот миф сказать сложно и, собственно, не об этом речь. Интерес представляет сама по себе эта история, как история характеризующая белое офицерство, как история, которая опровергает все те великолепные характеристики, которыми так щедро сами себя награждали белогвардейцы.

Эпизод этот возможно произошел в середине 1918 года, когда полковник Кутепов командовал Корниловским полком в составе Добровольческой армии. Тимофей Кирпичников к этому времени был уже убежденный антибольшевик, который в Петрограде до конца 1917 года активно боролся против Советов и большевиков на стороне Временного правительства, а в 1918 году, очевидно, оказался на Дону в составе Добровольческой армии. Кирпичников, как офицер (он был к этому времени уже прапорщиком) явился к Кутепову, чтобы вступить в ряды Корниловского полка. При встрече Кирпичников представился и, видя, что имя его не произвело впечатления на полковника, достал из кармана свёрток из многочисленных газетных вырезок, рассказывающих о нём. Кутепов ознакомился с вырезками и, поняв, кем является прапорщик, вызвал дежурного и коротко скомандовал: «Распорядитесь». Кирпичникова немедленно расстреляли. Этот рассказ Кутепов любил повторять, чем «вызывал общее сочувствие слушающих»[12].

В некоторых версиях Кутепов говорил, что перед тем как расстрелять Кирпичникова, он разъяснял ему, что расстреливает его, как убийцу своего командира.

Но мы прекрасно знаем, что Кирпичников не убивал своего командира, и в 1917 году Кирпичников прославился именно как командир первого восставшего отряда, положившего начало солдатскому восстанию, а не убийца офицера.

Кутепов был прекрасно осведомлён об этом, как был прекрасно осведомлён о природе восстания - массовом выступлении солдат, а не заговоре группы солдат или отдельных вспышках недовольства. Революционный взрыв Петроградского гарнизона сопровождался изоляцией офицерского корпуса от солдатской и трудящейся массы. Глупо было винить в этом одного человека, пускай даже выступившего в роли зачинателя восстания - массовость и стремительность восстания говорит о том, что оно могло вспыхнуть в любом другом месте, при любом другом инициаторе. Кутепов прекрасно осознавал это, поскольку был очевидцем этих событий.

Тем более странным выглядит его поступок, учитывая, что обстоятельства сложившиеся для белых к середине 1918 года, предполагали совсем другие действия полковника Кутепова. В условиях триумфального шествия Советской власти в России, белогвардейское движение крайне нуждалось в укреплении своих рядов для развертывания борьбы против Советов, стремилось к расширению социальной опоры, наконец, просто нуждалось в увеличении численности своих боевых частей.

Сами белогвардейцы вспоминают о лете 1918 года следующим образом:

«Офицеров в Добровольческую армию записывалось ничтожное количество. Из трехсоттысячного офицерского корпуса большинство были морально подавлены и махнули на все рукой: не мы заварили кашу, не нам её расхлёбывать»[13].

Кутепов же вопреки крайней потребности в офицерах, тем не менее, расстреливает своего союзника, который не на словах, а на деле противостоял большевикам и Советской власти. Очевидно, что доблестный полковник Кутепов, пренебрегая здравым смыслом и рациональностью, убивая Кирпичникова не решал никаких политических и военных задач, а элементарно отыгрывался за собственное поражение, тогда в Феврале 1917 года. Мстил за своё личное бессилие в борьбе против своего народа, за свою изоляцию от своего народа, которую ни он, ни белые армии так и не смогли преодолеть и в результате которой оказались вышвырнуты за пределы Родины. Кутепов не отдал под суд Кирпичникова, не заключил его под стражу, не вынес хоть какого-нибудь приговора, он просто убивал, пользуясь, что в его распоряжении имелась сила. Убивал, как трус, ослеплённый ненавистью и злобой. Кирпичников, в этот момент, для Кутепова был неким козлом отпущения за все, что претерпел бывший хозяин жизни - пасынок потомственного дворянина, всяческий кавалер царских орденов, полковник лейб-гвардии Преображенского полка.

С упоением смакуя эту месть, Стариков и Гусляров (как и прочие монархисты) вещают читателю об этом отвратительном убийстве, как о подвиге. Никак не осуждая эту расправу, не задумываясь о степени бесчинства своего любимца Кутепова, эти господа возводят в ранг героя банального убийцу.

Паралич возможностей

Рассматривая историю зарождения восстания Петроградского гарнизона, то есть, историю восстания учебной команды запасного батальона Волынского полка, современные буржуазные (а правильнее будет сказать - империалистические) «историки» совершенно обходят стороной такой важный вопрос, как возможность своевременного подавления мятежа. Имелась ли возможность у командования запасного батальона лейб-гвардии Волынского полка и командования Петроградского гарнизона оперативно купировать вспышку недовольства «учеников», не дать «бунту» выйти за пределы казармы? На каком этапе у командования появилась достоверная информация о начале мятежа и когда можно говорить о достаточной информированности командования о силе и характере мятежа, чтобы можно было принять адекватные меры? Что было сделано для подавления мятежа волынцев?

Предшествовавшая восстанию ночь и его первые часы, со всей определенностью свидетельствуют, что офицерский корпус запасного батальона Волынского полка, в целом, и командование учебной команды, в частности, было в полной мере информировано о том, что происходит в казарме учебной команды.

Офицеры учебной команды были начеку, не доверяя сержантскому составу и солдатам до такой степени, что в открытую предложили командиру не оставлять солдатам на ночь патроны, и даже предложили лично изъять их у солдат, чего никогда не было. Офицерский холуй - подпрапорщик Смоляк, тоже внёс свой вклад в информированность офицеров о планах мятежников. Не вызывает никаких сомнений, что доверительный разговор каптенармуса Носкова, он немедленно донёс штабс-капитану Лашкевичу. Обход дежурного офицера глубокой ночью и тревожный звонок от Лашкевича - все это результат доноса Смоляка.

Офицерам остался неизвестен план мятежников, солдаты сумели его сохранить в тайне, но то, что в команде настроение и обстановка неспокойные - это офицеры знали не только из своего опыта общения с солдатами, но и пользуясь информацией доносчиков. Поэтому Лашкевич, желая понять настрой команды, зайдя в казарму, сразу обратился к Кирпичникову с испытывающим вопросом.

Сам факт восстания, сопровождавшийся убийством штабс-капитана, стал известен командиру батальона «волынцев» сразу же, поскольку солдаты совершили просчёт, не задержав трёх офицеров - свидетелей мятежа и убийства. Эти три офицера отправились в батальонную канцелярию для доклада полковнику Висковскому. Затем туда же сбежал подпрапорщик Смоляк, потом штабс-капитан Попов, потом группа офицеров развернулась и стремительно удалилась в канцелярию, затем прапорщик Люба (уже в гражданской одежде) прибежал и рассказал, что делается в казарме, затем в 10 часов дневальный доложил, что команда вышла на улицу.

Более высокое начальство тоже не оставалось в неведении. По воспоминаниям градоначальника генерала Балка[14], ему утром, в начале 8-ого часа, полковник Висковский по телефону доложил о том, что учебная команда отказывается выходить из казармы для несения карательной службы. Не кладя телефонную трубку, Висковский принял доклад от кого-то, и сообщил в дополнение к сказанному, что начальник учебной команды убит солдатами. Балк, между прочим, сразу же доложил об этом министру внутренних дел Протопопову. Командующий округом генерал Хабалов сообщает[15], что в 6 или в 7 часов утра получил телефонное сообщение о мятеже «волынцев». На наш взгляд память подвела высоких начальников, они спутали время доклада: на один час Балк и на два часа Хабалов (не так уж много напутали учитывая, что Балк вспоминал будучи в эмиграции, а Хабалов через месяц после событий, находясь в камере Трубецкого бастиона). Но, что бесспорно, так это их оперативная и полная информированность о событиях, происходивших в учебной команде запасного батальона Волынского полка.

Как видим, командование батальона и военно-полицейское начальство Петрограда располагало полной и своевременной информацией о начале и развитие восстания. Но при этом генералы Балк и Хабалов не сочли возможным обратиться к расположенным рядом с мятежными «волынцами» воинским и жандармским частями (а их было предостаточно в этом районе Петрограда), а стали лихорадочно формировать карательный отряд. Что касается офицеров-«волынцев», то жандармский генерал Спиридович в своей эмигрантской книге о Февральской революции[16] ссылается на свидетельства одного из офицеров запасного батальона Волынского полка, который поведал об обстановке в штабе батальона в эти первые минуты восстания. Согласно этим воспоминаниям командир батальона полковник Висковский, принимая доклады о мятеже, распоряжений, между тем, никаких не давал, предложения других офицеров игнорировал, а затем и вовсе уехал из расположения батальона. Бездействие командира батальона протекало на фоне активных предложений младших по званию и низших по должности офицеров, которые предлагали, в том числе, «действовать», когда солдаты были в «беспорядке» во дворе казармы. Спиридович, привычно для себя, заключает, что опять подвели «старшие начальники», проявив «непригодность» и «растерянность»[17]. Дескать, ситуация была вполне управляема, силы для наведения порядка существовали, но оказавшийся волею судьбы на месте командира «непригодный» полковник Висковский, своей непригодностью обрушил Российскую империю.

Мы согласимся с мнением младших офицеров, что для подавления мятежа самым удобным был момент, когда восставшие ещё не вышли на Виленский переулок за пределы своей казармы. Но, что мешало группе офицеров (а по нашим подсчетам, очевидно далеко не полным, без полковника Висковского, в канцелярии находилось не менее 11 офицеров) сплоченной группой навязать организованное сопротивление только что восставшим, ещё не организованным, нестройным массам солдат? Почему нельзя было завязать какую-то заградительную перестрелку с целью задержать развитие восстания, до прихода дополнительных сил и параллельно деморализуя восставших своей организованностью и упорством? Что, для таких действий нужно было согласие полковника?! Ведь на кону стояла, как любят славословить белоэмигранты, «Великая» Россия и можно было пренебречь очередным званием ради такого «святого» дела.

Спиридович, совершенно справедливо, указывает, что никто из офицеров так и не вышел к восставшим солдатам. Но при этом он умалчивает тот факт, что офицеры к солдатам не просто не вышли - они от солдат бежали, как от чумы, едва завидев их не в строю. Именно те младшие офицеры, которым, по мнению Спиридовича, не хватало только правильного командира, разбегались, как зайцы от своих же солдат не пытаясь выяснить, что случилось и чего хотят столпившиеся во дворе солдаты. Спиридович фальсифицирует историю, пытаясь представить офицеров активными, деятельными борцами за «порядок», а умирающие в конвульсиях самодержавие здоровым полноценным общественным организмом.

В отличие от фальсификатора-белоэмигранта советские историки Ганелин и Соловьева совершенно точно объяснили неспособность вовремя подавить мятеж - это произошло в результате того, что карательные возможности режима были на тот момент уже парализованы[18].

Паралич возможностей и, вслед за ним, паралич воли возник из-за утраты контроля над бывшим послушным «пушечным мясом», утраты контроля над той «серой скотинкой», которую так презирали и, одновременно, в которой так нуждались «белые» офицеры и самодержавие.

Одномоментный слом дисциплины и выход из под контроля офицеров основной массы солдат мог произойти только в результате вырвавшихся наружу глубоких антагонистических классовых противоречий, которые принесли в армию вчерашние крестьяне и рабочие, а также помещики и капиталисты в лице офицеров. Армия, как и общество самодержавной России, никогда не были единым монолитным организмом, а были расколоты на угнетателей и угнетенных, и единственный способ удержать под своей властью угнетенных в армии - это муштра и палочная дисциплина. Именно для этого в царской армии веками насаждалась душная атмосфера насилия, а не для каких-то мифических военных целей, как пытается нас убедить учёный-историк Смирнов. Рабская подавленность и «замуштрованность» солдат и их беспрекословная подчинённость - это единственный способ управления солдатами и единственная основа, связывавшая солдат и офицеров. Когда этой основы не стало, офицеры мгновенно осознали, что идти к солдатам, к этой враждебной и чуждой массе не имеет смысла, а некоторым опасно для жизни.

Таким образом, полная информированность и бездействие, вернее неспособность водворить привычный порядок говорят, прежде всего, о расколе армии, о существовании двух непримиримых противоположностей - солдат и офицеров, которые были лишь зеркальным отражением классовой противоположности крестьян и помещиков. Именно поэтому господа историки-необелогвардейцы избегают анализа возможности своевременного подавления восстания на ранней фазе, поскольку он со всей очевидностью демонстрирует классовые антагонизмы царской России. Надо отметить, что неудачная попытка подавить восстание в самом его начале всё же была предпринята, но об этом и о развитии солдатского восстания в следующей статье.

И. Якутов