«Поколение Егора Жукова станет могильщиком режима»

Россия медленно движется к либерализму — даже если кажется обратное. Интервью политолога Владимира Пастухова

Уходящий год оказался политически запоминающимся: рост гражданской активности отмечается по всей стране. Протестные акции охватили обе столицы, Север и Северо-Запад, Кавказ, Центральную Россию, Поволжье, Урал, Сибирь, Приморье. «Предел терпения в социальном секторе исчерпан», — фиксируют социологи. Развивается профессиональная солидарность: эстафету протеста у дальнобойщиков приняли медики, журналисты, артисты. Проявились новые герои и мученики, наиболее яркий из которых — Егор Жуков. Именно его поколение станет могильщиком нынешнего политического режима, считает Владимир Пастухов, политолог, публицист, юрист, автор книги «Революция и конституция в посткоммунистической России». Мы обсудили с Владимиром Борисовичем логику и механизмы либеральной революции и последующего строительства национального конституционного государства. 

«В СССР революционизация общества произошла всего за три года» 

— Владимир Борисович, в предыдущем интервью Znak.com вы говорили о 2-3% «думающего тростника», которые своей пытливостью, своей интеллектуальной работой и гражданской активностью программируют будущие либеральные перемены. Обязательно ли для успеха этих перемен, чтобы к «думающему тростнику» присоединились представители политической верхушки?

— Когда я говорю о 2-3% «думающего тростника», я включаю туда и часть тех, кого вы называете «политической верхушкой». Я не отказываю в праве быть думающей частью общества тем, кто, например, не разделяет либеральные идеи. Они тоже думают, но не так, как мы. В позднем СССР думающей частью общества был не только Сахаров и другие диссиденты, ею была и часть высшей бюрократии — Андропов и его ЦКовское окружение, дипломаты, — и творческая интеллигенция. Одинаково ошибочно обожествлять бюрократию как «соль земли русской» и, наоборот, утверждать, что она состоит из одних идиотов и врагов русского народа. А Аркадий Райкин — это разве не «думающий тростник»? Но был ли он диссидентом? Не был. А были ли все диссиденты творческими людьми? А являются ли таковыми все сегодняшние оппозиционеры? В оппозиционной среде ведь очень много людей одержимых, фанатичных. Разве мало нечаевщины в русском революционном, оппозиционном движении? Поэтому, говоря о «думающем тростнике», я не делю его на сорта: если сорт революционный, то обязательно думающий, а если бюрократический, то непременно не думающий. 

Элита выделяется не по социальному положению, элита — это люди, способные к творческому мышлению, но только та их часть, которой повезло реализоваться (потому что значительной части реализовать себя просто не удается). [Погибший в ходе сталинских репрессий священник, философ, поэт] Павел Флоренский в своей книге, которую он писал в тюрьме уже полуслепым, гениально заметил, что способность к творчеству — это естественно-природное качество, которым наделен один из 10-15 тыс. абсолютно независимо от принадлежности к определенному классу, социальному слою, от образования. Творческим может быть и бандит, создавший мафиозную группу. Среди тех, кого называют «криминальными авторитетами», встречаются люди, которые при других жизненных обстоятельствах могли возглавить Академию наук. Элита широка — в нее входят и те, кто поддерживает режим, находится около него, и те, кто противостоит ему.  

В определенный момент внутри элиты происходит воспламенение. Оно начинается с той части элиты, у которой происходит острое воспаление совести. 

Совесть — ключевое слово. Плюс одержимость идеей, которой они посвящают свое служение, и мужество. Недаром в книге, которую Людмила Улицкая написала о [диссиденте, правозащитнице, поэтессе] Наталье Горбаневской, часто встречается определение «безбытная». Это очень важно, потому что не только любовная лодка упирается в быт, но и политическая лодка тоже. 

Таких немного. Нормальный человек (и я не исключение) — коллаборационист, «коллективное животное». Если бы у человека не было инстинкта коллаборационизма, человечество никогда бы не выжило. И наоборот, способность противостоять мнению коллектива — это в некоторой степени девиантное поведение, именно поэтому людей, которые при любой действующей власти занимают крайние радикальные позиции, никогда не может быть много. Иначе бы ни одно общество не просуществовало бы и столетие. Обратите внимание: никто из представителей правозащитного, диссидентского движения не пришел к власти и не конвертировал в серьезные выгоды свой политический капитал. Так Богом задумано, потому что у этих людей другая функция: они заряжены нравственным максимализмом, и им противопоказано управление государством, доверь им страну с ядерной начинкой — и они ее взорвут. 

Юлия Вишневская, Людмила Алексеева, Дина Каминская и Кронид Любарский. Советские диссиденты в эмиграции. Мюнхен, 1978.Юлия Вишневская / Wikipedia

Этот небольшой слой — дрожжи. Невозможно испечь хороший пирог без дрожжей, но безумен повар, который полагает, что можно испечь пирог из одних дрожжей. Поэтому у вашего вопроса: «нужно ли для успеха либерального курса, чтобы на либеральную идеологию обратили внимание политические верхи?», ответ простой: если дрожжи не смогли заставить все тесто бродить, они бессмысленно высохнут и умрут.

Поэтому нужны и стартер, и двигатель. Сейчас у нас больше ясности с двигателем и гораздо меньше со стартером. В советское время у правозащитного движения была понятная нравственная сторона, а сейчас ситуация, больше напоминающая царскую Россию: то, что считается оппозицией, больше напоминает большевиков, какие-то инструменты, которые создавались охранкой во спасение режима, а потом оказались его могильщиками. 

— Насколько в усвоении диссидентских идеалов политической верхушкой важна ее принадлежность к определенному поколению? Горбачев и Ельцин — оба принадлежали поколению «шестидесятников», но один сломал большевистский тоталитаризм, а другой продавил Конституцию, которую вы в своей книге сравниваете с николаевским Манифестом 1905 года, где самодержавие было «украшено» декоративными конституционными элементами.

— Я считаю, что принадлежность к поколению важна. И согласен с Теодором Шаниным, который говорит, что политическое развитие имеет в России поколенческий шаг. Оно везде имеет привязку к поколениям, но в России это выражено наиболее ярко. У нас развитие всегда скачкообразное, скачки привязаны к смене поколений, и иногда одно-два поколения в силу исторических обстоятельств оказываются «лишними». Идея «лишнего человека» в классической русской литературе XIX века в XXI веке получила развитие и воплотилась в идее «лишних поколений». Например, мое поколение, которое по американской классификации называется поколением Х (это те, кто между бэби-бумерами и миллениалами), с моей точки зрения, оказалось «лишним», невостребованным.

Те, кого в России называют поколением «шестидесятников», в американской классификации — поколение бэби-бумеров, первое послевоенное поколение. Это радостное, оптимистическое поколение: что бы ни происходило, в сравнении с войной — хорошо. Это поколение, которое росло в белом свете, а не в черном, как поколение до него, молчащее поколение. И это привело к тому, что и жизнь в целом они попытались поменять в светлую сторону.

«Нет ничего удивительного в том, что Горбачев и Ельцин, принадлежа одному поколению, поддержали линию на перемены»Russian7.Ru

Но на этом значимость поколения заканчивается, потому что внутри каждого поколения есть и те, кто «за», и те, кто «против», — романтики и прагматики. Эта структура воспроизводится от поколения к поколению. На конгрессе Ходорковского в Берлине [политолог] Кирилл Рогов привел интересные данные о том, что, несмотря на смену поколений, соотношение консерваторов, либералов и радикалов в каждом поколении остается приблизительно одинаковым. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, с одной стороны, Горбачев и Ельцин, принадлежа одному поколению, поддержали линию на перемены и что, с другой, счастье каждый из них понимал очень по-своему.  

— И все же без поддержки масс реформаторам не обойтись. Вы сами пишете о необходимости глубокой нравственной перемены «в умах и душах миллионов людей». Петр Авен в недавнем интервью вспоминал, что, когда в начале 90-х возглавил российское Министерство внешних экономических связей, оказалось, что от советских предшественников не осталось денег, необходимых для закупок импортного инсулина. Экономический коллапс современного российского самодержавия, такой же глубины, как банкротство СССР, — обязательное условие для прозрения миллионов, для вызревания их готовности к борьбе за новое, либеральное государство? 

— Мое представление о причинах краха СССР сильно отличается от представлений Петра Авена. Мне непонятно, на чем основано утверждение о том, что СССР рухнул из-за экономических проблем. Я считаю, что СССР развалился по неэкономическим причинам. Советский Союз был айсбергом, который, отколовшись от Антарктиды, мог еще, потеряв 20-30% своей мощи, все-таки доплыть до экваториальных вод. Это была, безусловно, несбалансированная, но при этом мощнейшая экономика. Да, Союз вбухал безумные ресурсы в военно-стратегический паритет и страдал от скрытой внутренней коррупции, но в общем и целом эти проблемы были решаемы. Сегодня так же «плывет» Северная Корея. Петр Авен хочет мне сказать, что экономические проблемы СССР превышали экономические проблемы сегодняшней Северной Кореи? Я рассмеюсь ему в лицо.

Во-первых, очевидно, что не превышали. Во-вторых, по-настоящему проблемы начались, когда пришло правительство, в котором принимал участие Петр Авен. До реформы 1992 года я жил вполне приемлемо, нормально сводя концы с концами, при этом будучи рядовым сотрудником обычного академического института. А вот после 1992 года я как раз перестал их сводить. Так что нечего на Советский Союз пенять, коли своя биография крива.

Я думаю, что если бы Горбачев не начал тыкать палкой в муравейник, а продолжил политику, задуманную Андроповым, лет 20-25 у СССР бы точно было. 

Конструкция держалась на поддержке нескольких поколений, переживших сильнейший посттравматический шок, который был результатом двойного эффекта — большого террора и большой войны. Шок был настолько мощный, что на этой подушке политической безопасности можно было плыть и плыть, совершенно ничего не опасаясь. А там кто его знает, что бы случилось с Западом. В значительной степени мы пролонгировали сытую западную жизнь, потому что огромный поток денег, который уплыл из рухнувшего СССР, среди всего прочего, позволил западной системе выйти из затяжного кризиса 80-х, Запад вернулся в кризисное состояние только в 2008 году.  

С моей точки зрения, крах СССР был вызван причинами, которые мы обсуждали выше. Горбачев стал продуктом двух тенденций — роста стихийного гуманизма (это был вклад диссидентов, правозащитного движения, распространившего свою маргинальную гуманистическую философию) и общего роста консьюмеризма, того, что Троцкий бы назвал «буржуазным перерождением коммунистического общества», в потребительство «вложилась» вся страна. Сколько границы не закрывай, разница в качестве жизни между Европой и Россией была абсолютно очевидной и била в глаза, и это больше революционизировало общество, чем все остальное. СССР, выиграв в ракетах, проиграл в стиральных машинах: импортные были лучше, и это каждый видел и понимал. Оказалось, что с точки зрения безопасности государства стиральная машина важнее ракет. 

«То есть революционизация общества произошла практически одномоментно, всего за три года, с 1986-го по 1989-й»«Узнай Москву»

На этой волне в головах одного отдельно взятого человека и его окружения произошло переключение тумблера. И они своими собственными руками стали расшевеливать массу, которая была готова терпеть еще десятилетия. Они сами отказались от форы, доставшейся им от сталинизма, который привел к серьезной генетической мутации народа: выжили только конформистские поколения. Над ними можно было экспериментировать так, как в фильме Захарова Дракон экспериментировал над ученым Фридрихсеном, до снятия штанов, и ничего страшного бы не произошло. А тут вдруг сам Дракон начинает учить Фридрихсена, до чего ж это стыдно — стоять с голым задом. И у того едет крыша, потому что он должен слушаться и Дракона, и своих инстинктов. Инстинкты говорят, что штаны надо снять, а Дракон, ради которого он снимает штаны, говорит: надень обратно, придурок. 

А когда девиантное поведение становится массовым, наступает то болезненное состояние общества, которое мы называем революцией. Как только масса расшевелилась, Система пошла вразнос, потому что она была жесткой и не допускала никаких самостоятельных инициатив. Она пошла вразнос прежде всего потому, что тут же появилась новая экономика, которая почти мгновенно стала криминальной и начала взрывать все действующие механизмы, и пошло-поехало. То есть революционизация общества произошла практически одномоментно, всего за три года, с 1986-го по 1989-й, наше общество проделало путь, на который другому обществу потребовалось 50-60 лет. Это привело к коллапсу.

В Советском Союзе на протяжении многих лет шло скрытое опережающее развитие философии, идеологии, психологии, до поры до времени оно не находило себе выхода, потому что все было заморожено. Антарктический колпак, а под ним — бушующее газовое облако: растет температура, давление. И тут приходит мужик с паяльником: ребята, сейчас я экспериментально проделаю небольшую лунку и дам вам свободу! Ну, и дотыкался, в результате все рвануло. Вот причина распада СССР.  

А экономическое ухудшение было только триггером, а не причиной. Но он, конечно, тоже необходим, потому что сегодня у умных людей, которых в России на самом деле не меньше, чем раньше, мозги заплыли нефтью. Когда, извините за фразеологию, «бабло прет из ушей», никакая философия внутрь не проникнет. Вроде бы и хочется быть гуманистом, но когда желудок переполнен, больше хочется спать. Это мешает развиваться либеральным процессам. Поэтому какое-то относительное экономическое напряжение необходимо. Но оно поднимет не массы, массы будут терпеть до последнего, потому что, как ни покажется странным, те, у кого почти ничего нет, терпят дольше тех, у кого почти все есть, потому что страшнее потерять последний кусок хлеба, чем пятнадцатый мерседес. Когда в руках одна-единственная корка хлеба, цена вопроса поднимается неимоверно: можешь победить, но можешь и без хлеба остаться, так что лучше до последнего сидеть на своей корке. Небольшое экономическое напряжение сподвигнет думать лишь небольшую группу, те самые 2-3%. Мозг включается — пробка из ушей вылетает.  

Если говорить обо всем обществе, то мы не знаем, какое оно на самом деле. И любые взаимоисключающие его оценки — «русское общество абсолютно консервативно и архаично» или «русское общество созрело для либеральных перемен» — только гипотезы, которые жизнь либо подтвердит, либо опровергнет. Поэтому в своих личных оценках я осторожен.

— Одни оставляют нынешнему политическому режиму считанные годы, другие говорят о нем как о «вечном двигателе». Каковы ваши ощущения? 

— Думаю, что для заметных изменений нужны значительные сроки, как минимум 1-2 поколенческих шага. Только в сказке все происходит с сегодня на завтра. В то же время это не бесконечные сроки. Условия жизни в России меняются стремительно, ползучая европеизация происходит гигантскими темпами и шагами. Она идет через интернет, вещи, финансовые технологии и так далее.

Но главное — благодаря частной собственности, которая революционизировала общественные отношения. Этот джинн, выпущенный из бутылки Горбачевым и Ельциным, будет куролесить по стране и не успокоится, пока своего не добьется.

Частная инициатива стала раскрепощаться с середины 80-х годов, и мистический Моисеев срок, 40 лет, которые надо ходить по пустыне, подходит к концу. Между 20-ми и 30-ми годами, лет через пять, начнет рулить поколение 2000-го, поколение Егора Жукова, которое полностью избавлено от советских комплексов. И тогда этому режиму уже ничего не поможет. Это поколение станет его могильщиком. И рулить оно будет не в сторону дугинской архаики, а в сторону европейских идеологем. Главная пятая колонна — это наши дети.  

«Идет накопление новых конституционных идей, а затем — новый скачок»  

— На этой неделе страна незаметно отметила День Конституции. В «Революции и конституции», рассуждая о конституционном движении как движении навстречу ценностям и принципам западной политической культуры, вы говорите о необходимом культурном перевороте, о переходе от традиционного, патриархального общества к современному, гражданскому, от империи и самодержавия к национальному конституционному государству, от сословных «понятий» — к торжеству закона, обязательного для всех, от унитаризма — к реальному федерализму. То есть о шаге, который Европа сделала полтысячи лет назад — из Средневековья в Новое время. О том, что России пора, наконец, выйти из своего Средневековья. Мы-то не привыкли так думать о себе — о стране, входящей в «большую двадцатку» наиболее развитых экономик мира. Рядом с какими «средневековыми» поныне странами можно для наглядности поместить сегодняшнюю Россию?

— Мы действительно часто думаем о себе, что мы самая передовая страна, родина всех слонов. Есть и другая точка зрения, что мы самая что ни на есть ужасная страна и родина всех тараканов. Отвечая на ваш вопрос, приходишь к опровержению обоих этих тезисов: и слоны не все наши, но и тараканы — тоже не все. Мы находимся в хвосте лидирующей группы.

Европейская, а потом евроатлантическая цивилизация выбилась в лидеры с конца XVIII-начала XIX века. У человечества было много таких исторических отрезков, и на каждом был свой лидер. Было время, когда европейцы ходили в шкурах, а арабы изобретали высшую математику, а были времена, когда арабы ходили в шкурах по пустыне, а китайцы в это время в буквальном смысле слова изобретали велосипед. Но лидерство Европы оказалось наиболее важным явлением. До этого лишь немногие знали о лидерстве других культур и цивилизаций в предшествующие периоды, так как мир был разобщен, никто не знал, что происходит в соседней цивилизационной квартире. Лидерство Европы оказалось глобальным, его почувствовали все, Европа объединила весь мир и заставила его двигаться в удобном ей темпе. Европа выработала европоцентрический взгляд на историю и культуру, стала стандартом их измерения, измерения прогресса, всех достижений и неудач человечества. При этом реально в европейской парадигме и в европейском темпе живет совсем небольшая часть стран, 30-35 из 200. Сотня азиатских и африканских стран живут практически в досредневековом состоянии или в состоянии раннего Средневековья.

Россия не такое уж Средневековье. Со времен Ивана Грозного и Ордина-Нащокина (глава Посольского приказа при царе Алексее Михайловиче, сторонник укрепления связей с Европой, предвестник преобразований Петра I — прим. авт.) мы считаем себя частью Европы и меряем себя Европой, имеем с ней немало сходств. Да, сегодняшняя власть, чтобы найти опору в маргинальных слоях, искусственно оживляет архаичные мифологемы, как в свое время «колдун» Юрий Лонго пытался оживить труп. Но это временное явление. В принципе, мы достаточно развитая страна, достаточно современное общество, находящееся где-то между третьим и четвертым десятками стран, там же, где находятся Индия, Китай, Бразилия, Аргентина. Я считаю, что исторически мы «крепкий середнячок» и выглядим бледно, только когда сравниваем себя с лидирующей группой: наше институциональное развитие действительно отстает от технического. 

«Мы всегда рассматриваем себя частью лидирующей группы, даже когда входим туда по единственному, военному критерию»White House / Flickr.com

Проблема в другом, в том, что наш внутренний взгляд на самих себя не соответствует нашему сегодняшнему, кстати, вполне почетному, объективному положению. Мы всегда рассматриваем себя частью лидирующей группы, даже когда входим туда по единственному, военному критерию. Для какой-нибудь Бразилии ее место в рейтинге стран вполне органично, оно соответствует самоощущению бразильского народа, который не видит себя мессианским и не ставит перед собой цель спасти человечество. Мы же постоянно претендуем на духовное лидерство для всего человечества, и для нас любое место ниже первого считается унизительным. 

— Конституционное строительство в России пойдет лучше, если Европа окажет нам деятельную поддержку. Но до нас ли ей теперь, когда она сама переживает миграционный кризис, деградацию социального государства и среднего класса, подъем национализма? Да и можно ли рассчитывать на ее симпатии и внимание после истории с Крымом и Донбассом? 

— Я думаю, что конституционное развитие России — это внутреннее дело самой России. Достаточно того, чтобы Европа не вредила, потому что вмешательство Европы в российские дела, как правило, приводит к результатам прямо противоположным ожидаемым. Неудачную роль сыграли, например, чрезмерные и неадекватные ожидания Европы того, что Россия по мановению волшебной палочки превратится из «империи зла» в «большую Швейцарию». В 90-е годы они вошли в резонанс с иллюзиями небольшой радикальной части российской элиты, которая полагала, что достаточно сформулировать людям новый нарратив и рассказать им, как надо жить, и они тут же начнут жить в этом нарративе. Самое интересное, что те, кто формулировал, как надо жить, всегда полагали, что они в своей повседневной бытовой жизни от необходимости жить в соответствии с декларируемыми ими принципами абсолютно освобождены. Двуличие нашей радикально-либеральной элиты сыграло самую неприятную роль в дискредитации европейских ценностей.

Сегодня Екатеринбург стал центром мифологизации 90-х и создания их апологетического образа. Идеолог этого процесса — тот самый Петр Авен — начал «крестовый поход» за отбеливание 90-х книгой «Березовский», а потом он продолжился спонсируемыми группой «Альфа» акциями и публикациями. Но в моих глазах Авен не выглядит носителем западных либеральных ценностей, о которых он говорит. Слова этих людей и их реальные дела, алгоритм их экономического поведения, зачастую спорного, совершенно не соответствует тому, что они предлагали. И неслучайно, потому что Европа делала ставку на таких людей и поддерживала их, игнорируя предупреждения тех, кто говорил об опасности иллюзий, о необходимости поэтапного движения, учета российского культурного наследия, весьма «тормозного». Это привело к кризису. Благими европейскими намерениями устлана дорога в русский ад. Поэтому я большой скептик насчет необходимости и позитивности вмешательства Европы.

Валентин Юмашев, Петр Авен и Алексей Венедиктов в Ельцин ЦентреЯромир Романов / Znak.com

— Часто слышишь, что если бы в 90-е Европа более активно интегрировала Россию в свои институты, к примеру, в Североатлантический Альянс, Россия бы пошла совсем по другому, либеральному пути.

— Я думаю, что это часть большого русского мифа, который корнями уходит в сказку об Иванушке-дурачке, возлежащем на печи. Во-первых, никто не мог пригласить Россию ни в какой альянс, и никто бы туда не пошел, потому что этот шаг уже на самых ранних этапах вызвал бы колоссальный внутренний конфликт в российском обществе. Это привело бы к антилиберальной развязке раньше, чем она произошла.

Андрей Илларинов (хотя я не поддерживаю его во всем, что касается его антигайдаровской одержимости) опубликовал один документ, который произвел на меня сильное впечатление. Если не ошибаюсь, это было закрытое письмо, в соответствии с которым то ли в 1991-м, то ли в 1992-м, когда страна лежала в руинах, Гайдар посчитал необходимым выделить 200 млн долларов на поддержку российской военной базы на Кубе. Если бы у этой когорты было в планах вступление в НАТО, в тот момент, когда профессора, делавшие ракеты, продавали сигареты на Тверской, эти 200 млн потратили бы на поддержку какого-нибудь физического института, а не на военную базу на Кубе. Ее, что любопытно, закрыли с приходом к власти Путина. 

А если бы Европа оказала России массированную финансовую помощь, могло бы случиться то же самое, что с Украиной, это привело бы к еще более масштабному воровству. Дело не в том, сколько ресурсов Европа должна была в тот момент дать России. Вопрос в том, сколько русский организм в тогдашнем его состоянии был способен усвоить. Врачи утверждают, что тот, кто пьет слишком много витаминов, производит самую дорогую в мире мочу, потому что организм усваивает ровно столько, сколько способен. Если бы Европа оказала в 90-е России бОльшую экономическую помощь, Россия была бы страной с самой дорогой финансовой «мочой». Деньги, закачанные в помощь России, выводились бы потоками обратно в Европу. 

Будучи цивилизационно «двоюродной сестрой» Европы, мы, естественно, всегда смотрим на «материнскую плату», значительная часть наших гуманитарных, социально-политических решений подсмотрена, мы развиваем свою цивилизацию вприглядку. Правда, попытки механически перенести европейские решения на свою почву заканчиваются для нас катастрофами. Но когда мы делаем это творчески, внедряя европейские идеи способами и темпами, адекватными нашей собственной культуре, это дает положительный результат. Поэтому я считаю: лучшее, чем может помочь нам Европа, это не блажить самой, развивать свою гуманитарную мысль, чтобы нам было что у нее подсматривать. Но сегодня Европа, особенно ее либеральная идеология, сама заходит в достаточно глубокий тупик, и мы можем оказаться в ситуации, когда подсматривать будет нечего, это будет печально. 

— Мы-то сами сможем пройти свой конституционный путь, не полагаясь на европейский опыт и не взывая к нему?

— И последние могут стать первыми. Базовые философские принципы либерализма заложены в Евангелии, каждый волен интерпретировать и разрабатывать их для себя, ограничений нет. Теоретически такая возможность есть. Насколько высока ее практическая вероятность? Наверное, не очень большая. Будет ли Россия развиваться конституционным образом, непонятно. Но никакой прямой зависимости конституционного развития России от Европы, ее отношения к нам и ее помощи я не вижу. Если у России не будет поддержки Европы, то нас постигнет фиаско — такого я бы не сказал. Это вопрос роста самосознания российской элиты, наращивания собственного культурного слоя и формирования либеральной конституционной идеологии. Все упирается в то, какой будет элита и будет ли у нее свой пророк. 

Да, косвенно это зависит от того, что происходит в Европе, но при сегодняшних масштабах глобализации — и от того, что происходит во всем мире. Развитие здоровой либеральной мысли в Европе ли, в Турции ли, в Японии ли будет способствовать развитию аналогичной мысли и в России. 

— В «Революции и конституции» вы подчеркиваете, что прогресс советской власти по сравнению с царизмом — в формальном признании конституционализма как идеи, в переходе к республиканской форме правления. Прогресс сегодняшней власти — в таком же формальном признании принципа разделения властей и в отказе от неограниченного, тотального государственного террора: репрессии путинского режима носят точечный, избирательный характер. Значит ли это, что в течение столетия в российском конституционном движении все-таки происходит прогресс, что ценности западного либерализма и конституционализма становятся нам все ближе?

— Да, я считаю, что, несмотря на все ужасы и институциональную деградацию, если смотреть на ситуацию большими периодами истории, длинными дистанциями, наблюдается прогресс. Это что-то вроде вложения денег в хороший банк: в этом году — рост доходности, в следующем — падение, но те, кто может позволить себе долго жить и долго ждать, всегда в выигрыше. Так и с российским конституционализмом: если судить по отдельным периодам, то покажется, что он только деградировал, но если посмотреть за 150 лет, замечаешь, что мы прошли путь от полного, тотального отрицания конституционной идеи до ее утверждения. В России надо жить долго. 

Сегодняшний отчетливо антилиберальный и антиконституционный режим, который в душе своей считает демократию и выборы вреднейшим изобретением человечества, либеральную идеологию — отравой, уничтожающей русское общество, тем не менее не смеет рискнуть формально отменить выборы и демократию. Он может их извратить, но мысль, что их можно отменить, уже не приходит в голову никому, потому что идея демократии и выборов стала частью массового сознания, с покушением на эту идею общество уже не смирится. Сравните с временами декабристов, когда сама идея, что кого-то можно выбирать, казалась противоестественной. 

Конституционализм — это не только текст Конституции, без него можно и обойтись. Это не только собственно Конституция плюс какое-то количество законов, которые ее обрамляют. Это даже не только конституционная практика, которая способна убить любую конституционную норму. Конституционализм — это прежде всего конституционная идеология, философия. У нас конституционная мысль зачастую идет с сильным опережением конституционной практики, норм. В определенные периоды это опережение зашкаливает, ждет своего часа, своих возможностей. Разрыв между конституционной мыслью, которая воплощается в пусть даже неработающих конституционных тезисах и нормах, и конституционной практикой постепенно нарастает, а потом то, что кажется вечным и незыблемым, рушится, как песочный замок, за день, и начинается строительство нового. Навес опережающей конституционной мысли выскакивает вперед, и новое строится уже по другим принципам. 

Практический конституционализм царизма (который мог дать фору не только советской власти, но и нынешнему режиму — например, в том, как была устроена Дума, как работала адвокатура и суд) упирался в идеологический потолок. Тогда внедрялись в практику европейские, гуманистические нормы и институты, но этот «бассейн» был накрыт крышкой русского самодержавия: дальше самодержавия думать было нельзя. При советской власти получилось все наоборот: большевики формально признали конституционную идею, республиканскую форму правления, суверенитет народа, сняли крышку самодержавия, но привязали гири к ногам. Крышки нет, но всплыть никто не может. 

Однако при этом появилась теоретическая возможность выскочить из «бассейна». Все диссидентское движение 60-х формировалось вокруг этой теоретической возможности. Их сажают, объявляют сумасшедшими, высылают из страны. В конце концов никто из них не стал владыкой мира. Но в результате выросла философия, которая, как я уже говорил, в конечном счете овладела мозгами ЦКовской элиты, и там появилась плеяда скрытых либералов Бовина, Бурлацкого, Арбатова, Яковлева, Черняева и других. В конце концов этой идеологией оказался пленен генеральный секретарь Горбачев. Точно так же когда-то древнее христианство овладело римской аристократией, императором Константином и его семьей и из идеологии низов стало державной идеологией Рима. Западная пропаганда, конечно, повлияла на советские политические верхи, но не нужно переоценивать ее влияние. Никто бы не слушал «Голос Америки», если бы не было внутренней интенции думать в этом направлении. 

В России хорошее почти всегда приходило через черный вход, а не стучалось в парадные двери, как почтальон. Но прогресс был, он шел с опережающим развитием конституционной идеи, хотя чисто внешне были длительные периоды, когда не наблюдалось совсем никакого прогресса, а наблюдался регресс. Затем происходил скачок, мы сразу выскакивали на 150 лет, а потом оказывалось, что эти 150 лет были забеганием вперед, и мы опять падали, но никогда до прежнего уровня. Думаю, так будет и дальше. Сейчас идет накопление новых конституционных идей, пока — в маргинальных кружках «раннехристианских оппозиционеров». И до определенного момента эти идеи будут совершенно бесполезны. Но затем — новый конституционный скачок.