К 150-летию публикации романа "Преступление и наказание"

Полтора столетия назад – весь 1866 год, с № 1 по № 12 (с четырьмя перерывами) – журнал «Русский вестник» печатал роман Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание». Годом ранее в том же журнале М.Н. Каткова был опубликован отрывок из романа Л.Н. Толстого «Война и мир» (под названием «1805 год»), что спустя 150 лет, в 2015 году, было отмечено особым почётным способом – реализацией мультимедийного проекта ВГТРК «Война и мир. Читаем роман», в котором приняли участие 1300 человек – в пространстве, охватывающем, кажется, все доступные широты и даже околоземный космос.

Имена Толстого и Достоевского, по ясной причине, в русском сознании пребывают вблизи друг друга (разве что на разных орбитах). Но именно имя Достоевского, его «Преступление и наказание» возвело русскую литературу в наивысший ряд всемирного пантеона культуры. Через этот роман человечество словно бы как через телескоп заглянуло в космос страдающей человеческой души – в её звёздные туманности и галактики, обозначенные прочерками хвостатых комет... Роман стал живым зерном, из которого затем выросли три других великих романа Достоевского «о Христе» («Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы»); влияние книги на отечественную мысль и мировую культуру феноменально; о романе существует огромная литература – множество исследований, книг, тысячи статей; при этом роман популярен в разных слоях. По его мотивам создано не менее двух десятков кинолент, а попытка первой театральной постановки предпринималась уже в 1867 году.

Всемирная отзывчивость на факт явления романа очевидна и многообразна. В книге непрестанно обнаруживаются новые варианты ответов на самые любопытные вопросы.

Автора этих заметок, например, чрезвычайно интересует вопрос: насколько человек – человек, а насколько он – машина, которую можно запрограммировать, а в нужный час сорганизовать из таких машин толпу и направить, скажем, жечь автомобильные покрышки и бросать в головы ближних камни. Некоторые любят, чтобы одной фразой было сказано, «про что книжка». Роман «Преступление и наказание» можно прочесть как книгу о человеке, одержимым бесовской гордыней, который, претерпев душевную катастрофу и даже внутренне умерев, выкарабкивается ко Христу; восходит, полюбив, к Нему живым ходом жизни.

Раскольников в этом прочтении изначально являлся как бы инструментом тех именно существ («новые трихины, существа микроскопические») из его острожного бреда, которые «были духи, одаренные умом и волей», попросту бесы, приняв которых, люди уже не знали, «что считать злом, что добром».

Право на такое прочтение сейчас докажу.

М.М. Бахтин («Проблемы поэтики Достоевского») показал, что «герой интересует Достоевского как особая точка зрения на мир и на себя самого». Одна из точек зрения на мир – студент Разумихин. Пересказывая Раскольникову хмельной спор о модной доктрине переустройства мира, критикуя доктрину, Разумихин говорит: «У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится, наконец, в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит всё человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!

Оттого-то они так инстинктивно и не любят историю… Оттого так и не любят живого процесса жизни: не надо живой души! Живая душа жизни потребует, живая душа не послушается механики…».

Накануне и после совершения двойного убийства, и до начала исцеления в Раскольникове обнаруживается механичность, машинальность действий. Достоевский  замечает нам это раз двенадцать.

Вначале это вроде пустяк, касается еды, «он съел немного, без аппетита, ложки три-четыре, как бы машинально». Но вскоре уже о главном, о преступлении: «Последний же день, так нечаянно наступивший и всё разом порешивший, подействовал на него почти совсем механически: как будто его кто-то взял за руку и потянул за собой, неотразимо, слепо, с неестественною силой, без возражений. Точно он попал клочком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать». Потом и само убийство, бесовское дело: «Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила». И дальше: «Машинально потащил он лежавшее подле, на стуле, бывшее его студенческое зимнее пальто…», «Он стоял, читал, слушал, отвечал, сам даже спрашивал, но всё это машинально» (при переживании в себе «чисто животной радости», что не попался).

И: «Склонившись над водою,машинально смотрел он на последний, розовый отблеск заката»; «…отворилась какая-то дверь; он схватился за неемашинально». А вот уже он и говорит как машина: «– Не позволю, не позволю! – машинально повторил Раскольников…», «Он-таки (следователь Порфирий Петрович) заставил его взять стакан с водой в руки. Тотмашинально поднес было его к губам, но, опомнившись, с отвращением поставил на стол». И с Соней: «Вдруг он побледнел, встал со стула, посмотрел на Соню и, ничего не выговорив, пересел машинально на её постель». Раскольников уже вознамерился открыть Соне своё преступление, но какая-то сила запрещала, выглядел он в тот миг чудовищно: «он обернул к ней мертво-бледное лицо своё; губы его бессильно кривились, усиливаясь что-то выговорить. Ужас прошел по сердцу Сони». Механический человек пытался ожить. И вот последний раз, уже на каторге, когда смердящий Лазарь воскресал в Раскольникове: «Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально. Эта книга принадлежала ей, была та самая, из которой она читала ему о воскресении Лазаря. В начале каторги он думал, что она замучит его религией, будет заговаривать о Евангелии и навязывать ему книги. Но, к величайшему его удивлению, она ни разу не заговаривала об этом, ни разу даже не предложила ему Евангелия. Он сам попросил его у ней незадолго до своей болезни, и она молча принесла ему книгу».

Софья Семёновна Мармеладова вела себя среди убийц, как вёл себя св. Иоанн Русский в бусурманском плену. Святого Иоанна полюбили даже и ненавистники православия: он был живым воплощением евангельского учения. Вот и Соня – воплощением. Ненавидя Раскольникова, её полюбил каторжный люд (самый трогательный момент в романе): «И когда она являлась на работах, приходя к Раскольникову, или встречалась с партией арестантов, идущих на работы, – все снимали шапки, все кланялись: "Матушка, Софья Семеновна, мать ты наша, нежная, болезная!" – говорили эти грубые, клейменые каторжные этому маленькому и худенькому созданию. Она улыбалась и откланивалась, и все они любили, когда она им улыбалась. Они любили даже её походку, оборачивались посмотреть ей вслед, как она идет, и хвалили её; хвалили её даже за то, что она такая маленькая, даже уж не знали, за что похвалить».

Сила Божией благодати и оживила, и оказалось, что он любит. Впереди, говорит автор, «история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью», это как для Данте, пришедшему через ад к покаянию, к которому побудила того Беатриче.

Философы не раз смотрели на героев Достоевского в общецивилизационном культурном контексте. Несложно увидеть в Достоевском умышленные отражения Сервантеса, даже на поверхности текста: Дон Кихота и Раскольникова – обоих обуяли странные идеи, какие ещё не приходили в голову ни одному человеку на свете; оба покинули свои трущобные обиталища в июльский день, в чрезвычайно жаркую пору; оба бессребреники, пекущиеся о человеческом роде…

Н.А. Бердяев («Mиpocoзepцaниe Дocтoeвcкoгo»), пережив русскую катастрофу, писал: «После Фауста возможен был ещё XIX век, который с увлечением занялся осушением болот, к чему в конце и пришел Фауст (обуржуазился. –О.С.). После героев Достоевского открывается неведомый XX век, великая неизвестность, которая открывает себя как кризис культуры, как конец целого периода всемирной истории. Искание человеческой свободы вступает в новый фазис…» И вот уже ХХ век за нашей спиной схлопнулся в тома истории и архивов.

И было бы как-то не по-русски не увидеть в романе судьбы нашей Родины. «От Бога вы отошли, и вас Бог поразил, дьяволу предал!..» – ставит диагноз Соня. И заводим мы речь о возрождении Руси, прошедший ХХ век, вытягивающей из-под подушки Раскольникова Евангелие, некогда принадлежавшее убиенной Лизавете.

Фёкла Толстая (праправнучка Л. Толстого), координатор проекта «Война и мир. Читаем роман», по итогам неусыпного 60-часового чтения задалась вопросом: что будем читать всем миром дальше?

Не правда ли, было бы славно и, возможно, душеполезно прочитать «Преступление и наказание» всем миром – нам, грешным людям, позабыв на час о своих пышных или ничтожных статусах, странно сойдясь в интернете для чтения великого романа, как некогда в одной нищенской комнатке странно сошлись убийца и блудница за чтением Вечной книги.