Что такое модернизация в России

Необходимость модернизации российской экономики, России как страны в целом широко обсуждается в последние полгода. Начало дискуссии положила статья Д. Медведева «Россия, вперед!», ее основные тезисы впоследствии многократно озвучивались и развивались. По ходу дискуссии начало складываться впечатление, что модернизации России нет альтернативы, как говорилось в отношении перестройки 80-х – «иного не дано». Однако «иное» всегда дано, как показывает история, и при ближайшем рассмотрении основные идеи сторонников «модернизации по-медведевски» далеко не представляются очевидными и безальтернативными.

За это время выявились основные «реперные» точки дискуссии, противники «модернизации по-медведевски» выразили опасения в связи с возможной дестабилизацией государства, если «модернизация» по аналогии с «перестройкой» 80-х станет ревизией всего государственного устройства постреформенной России. Наиболее радикальные сторонники, напротив, связывают с модернизационным проектом ревизию политического и экономического наследия эпохи В. Путина. Многое указывает и на то, что «модернизация» может служить и определенным эвфемизмом, за которым угадывается желание некоторой части элитных групп «переформатировать» политический процесс, повысить ротацию внутри элит, создать своего рода внутреннюю «партию модернизации» как противовес консерваторам из «путинской» партии власти. Одновременно дискуссия показала, что сам термин «модернизация» достаточно многозначен, понимается по-разному в зависимости от политических задач, которые ставят участники дискуссии. Можно выделить следующие уровни интерпретации понятия «модернизация»:

- технико-экономическая модернизация предприятий и учреждений, быта россиян. Это означает, что следует внедрять новые технологии, усовершенствования, достижения научно-технического прогресса, современные компьютерные и информационные технологии

- социальная модернизация, достижение которой требует существенных изменений в сфере общественных отношений, в первую очередь, производственных, реформы образовательной системы, развития частного бизнеса и ограничения роли государства в экономике, усиления конкурентности во всех сферах занятости, реформирования всей социальной сферы, большей части общественных институтов. Однако самая важная часть данного модернизационного сценария – замена культуры межличностной договоренности (что у нас часто называют системной коррупцией) на правовую.

- политическая модернизация, которая предполагает достаточно радикальные перемены в политической системе страны, ее демократизации и либерализации, в интерпретации одной части общества, в создании мобилизационного режима – в интерпретации другой.

Если судить по выступлениям самого Д. Медведева, достаточно осторожным, его планы пока не предполагают существенного реформирования социальных и политических институтов. В то же время наметилась тенденция критики путинской «Единой России» за монополизм и злоупотребление административным ресурсом, что также может служить симптомом пока скрываемых намерений Кремля диверсифицировать партийно-политическую систему страны, создать необходимые политические противовесы. Действительно, как отмечает К. Микульский,  «не удастся ограничить процессы модернизации сферой экономики и не допустить их распространения на политическую жизнь; второе: модернизация экономики не может сводиться к усовершенствованиям техники, технологии и структуры производства и не предусматривать переделки общественных отношений в сфере экономики». Напротив, В. Иноземцев  предлагает не путать модернизацию с либеральным проектом. По его словам, «модернизация – проект технократический, «с конкретно понимаемыми целями, сроками и кругом ответственных лиц, а не новое издание горбачевской перестройки, сопровождавшейся разрушением политической системы и государственности.

2. Многозначность модернизационного сценария определяет и отношение к планам его реализации. Вряд ли кто-то в обществе, кроме небольшого числа ультра-консерваторов, станет возражать против необходимости технико-экономической модернизации, которая облегчает труд, повышает производительность и качество произведенной продукции и услуг. Однако уже перспективы социальной модернизации могут восприниматься далеко не однозначно. Реальное ее осуществление не на словах, а на деле потребует от общества и власти значительных усилий и жертв. Понятно, что «модернизация, как процесс глубоких изменений различных сторон жизни общества, не мыслима без конфликтов. И, как в любом процессе трансформации и замены устаревших институтов и отношений, в нем обязательно будут выигравшие и проигравшие».
  Самые очевидные потенциально негативные последствия усиления конкурентности во всех сферах жизни – это возможное снижение уровня жизни, потеря хорошо оплачиваемой работы малоквалифицированными и неконкурентоспособными в силу иных обстоятельств слоями населения, закрытие неэффективного производства, медицинских и образовательных заведений, среди менее очевидных – потеря теневых доходов значительными по численности и влиятельности слоями общества, разрушение «отработанных» схем принятия и реализации решений, которые не могут быть заменены на правовые в одночасье. Что же касается сценария политической  модернизации, то он при своих плюсах (повышение динамизма и внутриэлитной конкурентности) также несет с собой массу потенциально негативных последствий, таких как утрата политической стабильности, вспышки сепаратизма и экстремизма, распад государства, разложение силовых структур, возникновение очагов гражданского противостояния. Именно эти риски вызывают тревогу у «государственников», таких как В. Зорькин, А. Ципко и др. По мнению последнего, может повториться сценарий 20-25 летней давности, когда меньшинство навязало свою волю большинству. «Рискну утверждать, что так называемое «путинское консервативное большинство», которое действительно боится перемен, обладает куда большим здравым смыслом, более развитым инстинктом самосохранения, чем идеологи «модернизационного меньшинства». Последние, борцы с так называемым «административным ресурсом», на самом деле рубят сук, на котором они сидят и который им обеспечивает комфорт смотрящих вперед. Только благодаря «административному ресурсу» нынешнее модернизационное и одновременно либеральное меньшинство сохранило ведущие позиции и в политике, и в средствах массовой информации, и в бизнесе. Не будь «административного ресурса», не будь давления Путина как гаранта стабильности, никогда и ни при каких условиях интеллигент Медведев не стал бы президентом со своей модернизационной повесткой дня». Официальная точка зрения как самого Д. Медведева, так и в еще большей степени В. Путина и «единороссов» на этот счет предполагает модель «консервативной модернизации». «Модель: предполагается консервативная, ненасильственная, демократическая. Дмитрий Медведев сделал вполне определенный выбор. Модернизационный проект, который будет осуществляться в России, будет консервативным по содержанию; ненасильственным по методам; демократическим с точки зрения опоры на сложившиеся национальные демократические институты. Слома политической и социально-экономической системы не произойдет – она будет эволюционировать». Но пока это лишь красивые слова, так как за последние десять лет в стране не только не создавались адекватные требованиям времени национально-демократические институты, но и выкорчевывались старые, вместо которых создавались своего рода имитации, «симулякры». Поэтому на практике все, скорее всего, обернется очередной «модернизацией сверху». При этом группа экспертов, близких к Д. Медведеву, продолжает настаивать на гораздо более радикальном варианте трансформации политической системы по лекалам «классической демократии», что вызвало жесткую критику в значительной части экспертного сообщества. «Сама по себе модернизация политических институтов в России, по крайней мере в той форме, в какой она была проведена в начале 90-х, не дала ни массового творчества, ни прорывов в науке, производстве, ни обновления качества жизни. Почему у нас сама по себе свобода не дает модернизации? Этот вопрос тщательно обходят идеологи модернизационного меньшинства, входящие в команду Медведева». В. Иноземцев вообще не видит политической составляющей модернизационного проекта, по его мнению, в современной России не только возможна, но и желательна «модернизация сверху», проводимая авторитарно-технократическими методами. «Ее (модернизации) первые шаги я вижу в повышении хозяйственной, а не политической свободы, так как (что давно признано западными исследователями) зрелые демократические режимы чаще вырастают из либеральных автократий, чем из нелиберальных демократий».

Иосиф Дискин полагает, что модернизацию невозможно осуществить в рамках инерционного сценария, хотя и не отрицает определенные успехи  в «точечной» модернизации при В. Путине. По его мнению, «модернизация – политический проект, имеющий идеологическое измерение, а не     продукт «естественного» развития системы». Ну а раз речь заходит о политическом проекте, то необходимо указать его потенциальные субъекты – кто его будет осуществлять и в чьих интересах? Какие изменения в политической системе для этого потребуются? Между тем, Россия развивается по инерционному сценарию уже более десятка лет, ее экономическая и политическая система становятся все менее мобилизационными, обслуживая сложное переплетение интересов различных влиятельных элитных группировок, и, как следствие, сломать «инерционный сценарий» возможно лишь сломав саму общественно-политическую систему, что равносильно революции по аналогии с 80-ми и 90-ми годами.

3. А готово ли само общество  последовательно начать отрабатывать модернизационный сценарий, даже если для этого будет проявлена политическая воля и созданы необходимые условия? Стремится ли оно вообще к переменам? Или же, в самом деле, «раз консервативное большинство не хочет никаких перемен, то целесообразно попробовать осуществить модернизационный скачок силами продвинутого меньшинства»? Исследования, проводившиеся в период до кризиса и в период его углубления, заставляли предположить, что скорее нет, чем да. Доля тех, кто предпочитал стабильность, постоянно превышала число тех, кто предпочитал перемены. Причем наибольшую консервативность демонстрировали слои общества со средним и выше среднего уровнем жизни, то есть как раз новый российский средний класс. «Если в группе с самыми высокими доходами соотношение «перемены - стабильность» составляет 31% против 62%, то в группе наименее материально обеспеченных россиян – 42% против 47%.  Это говорит о том, что основная часть активного населения – средний класс в возрасте от 30 до 50 лет – все-таки сегодня скорее продолжает опасаться перемен и новых реформ, предпочитая «синицу в руках»». На фоне подобных настроений среднего класса, как это принято считать, «заказывающего политическую музыку», более радикальные настроения «низов» вряд ли могли иметь практические последствия. Однако, как показывает более углубленный анализ, настроения «низов» в пользу перемен никак не следует отождествлять с осознанием необходимости модернизации. Речь идет об альтернативном сценарии модернизационных реформ – «модернизации сверху», «закручивании гаек», силовом подавлении коррупции, экспроприации капитала у «зарвавшейся» части собственников, усилении роли государства во всех сферах жизни. Как можно предположить, кризис привел к общему усилению смутного недовольства, расширению доли тех, кто считает, что «так жить нельзя», однако качественного скачка в пользу перемен все-таки не произошло. А среди тех, кто хочет перемен, сторонники силовой, «левоавторитарной» модернизации преобладают над сторонниками либеральной модернизации. Вектор общественных настроений сегодня направлен против правящих элит, устранение которых воспринимается как необходимое условие для начала любых перемен. А в качестве главной причины экономической отсталости и невысокого жизненного уровня видят коррупцию, безответственность властей и чиновничества всех уровней.  «Либо диктатор, который устранит эти элиты сверху, либо бунт и революция, рано или поздно», - полагают  сегодня многие в России, особенно те, кто занимает место в нижней части социальной пирамиды. Ну а пресловутый средний класс, который профессиональные аналитики поторопились записать в представители «Новой России», мотора модернизации?  Происхождение этого среднего класса в путинскую эпоху заставляет усомниться в модернизационном потенциале нового среднего класса, состоящего в значительной своей части из чиновничества, служащих госкорпораций и прикормленного властями бизнеса.

4. Итак, налицо как минимум две идеологии «модернизационного прорыва» - левомобилизационный и либеральный. Что из себя представляют их социальные базы? За левый сценарий, как можно предположить из результатов исследований,  выступает до 40% населения, в основном слои общества за пределами среднего и высшего класса. Однако поддержка этих настроений в элитах весьма незначительна, даже среди тех, кого принято относить к числу «силовиков во власти». Добившись контроля над огромными материальными  ресурсами и финансовыми потоками, «силовики» сменили свою идеологическую тактику на сугубо охранительную, им никаких перемен не надо, особенно тех, которые могут угрожать их личному влиянию и благополучию. Среди элит сторонники «силового прорыва», возможно, могут рассчитывать лишь на некоторую часть руководителей ВПК, заинтересованных в концентрации ресурсов страны вокруг оборонного комплекса и в мобилизационной идеологии. Однако «партия ВПК» получила на финише 2007 г. огромную «пробоину», когда ее выдвиженец С. Иванов сошел с дистанции в ходе операции  «преемник». Все это позволяет предположить, что «силовой» сценарий модернизации в нынешней России, где отсутствуют в должном объеме необходимый человеческий ресурс (по аналогии со «сталинской» модернизацией 30-х годов, проводившейся в условиях избытка малоквалифицированных трудовых ресурсов с низкими жизненными стандартами) не может пойти далее выстраивания бюрократической «вертикали власти», что уже реализовано в 2005-08 гг. Любые попытки установления диктатуры, даже с модернизационной идеологией, обречены на достаточно быстрый провал. Да и сама «путинская вертикаль» во многом оказалась «игрушкой на один день» и уже сегодня подвергается эрозии. Как пишет Сергей Бирюков, «Россия на сегодняшний день исчерпала все возможности для «половинчатой» и «верхушечной» модернизации, которая может обернуться лишь нарастанием хаоса и процессов деградации. Едва ли возможна традиционная для России модернизация «коллективистско-мобилизационного типа», ибо разрушен ключевой социальный и культурный ресурс, необходимый для модернизаций подобного вида — русский патриархальный уклад, традиционно отождествляемый с деревней и крестьянством». Для мобилизационного сценария модернизации, как справедливо полагает Шамиль Султанов, нужны принципиально иные элиты, однако откуда они возьмутся, сказать также  никто не может. «Для того, чтобы реально, а не только на словах подготовиться к завтрашнему дню, нужна принципиально новая элита. Иначе это будет только показуха, подготовка к прошедшей войне. В условиях сегодняшней России новая элита появиться не может — это нереально. Для того, чтобы подготовиться к послезавтрашнему дню, нужна реальная контрэлита. Однако ни того, ни другого не будет, если в государстве и обществе по-прежнему будет отсутствовать культ героя, широкомасштабная технология воспроизводства героического».

В качестве альтернативы как модернизации сверху, так  либеральной модернизации, С. Бирюков предлагает вариант «национальной модернизации», на основе строительства современной нации, однако на настоящий момент, на наш взгляд, шансы на этот проект уже во многом упущены, а конкретные составляющие этого проекта сочетают в себе и лево-государственнические, и либеральные идеи. Это же можно сказать в определенном смысле и о проекте народно-демократической модернизации, предлагаемой И. Дискиным. Он говорит о «модернизации ненасильственной, основанной на демократических ценностях; успешная модернизация в конкретных условиях России может быть только с опорой на народ и для народа».

Однако где они - эти механизмы народовластия, которые могут стать институциональной основой ненасильственной модернизации?       Их нет, и появиться они могут только в условиях глубокой, едва ли не революционной  ломки не только политического режима, на и всего социально-политического строя.  Между тем, нельзя не согласиться с И. Дискиным в том, что формирование институциональной среды, необходимой для успешной модернизации, может происходить лишь в условиях вовлеченности в этот процесс максимального числа заинтересованных субъектов и групп общества.

5. Может быть, как следствие, больше перспектив и шире социальная база у либерального сценария модернизации? Картина здесь во многом носит зеркальный характер. Либеральные перемены готово поддержать не более 15-20% населения, однако среди элит, как показало исследование М. Афанасьева, настроения скорее в пользу либерализации. Как отмечает этот аналитик, «наличие социального запроса на системную модернизацию было установлено до появления статьи Дмитрия Медведева. Еще в начале второй половины 2000-х годов социологи (см. работы Леонтия Бызова и Владимира Петухова) зафиксировали, что сформировалось новое массовое недовольство – недовольство не ухудшением ситуации, как в 1990-х, а отсутствием улучшений. В 2008 году по инициативе фонда «Либеральная миссия» я исследовал общественное мнение в «элитах развития».  Опрос примерно 1000 респондентов показал, что вполне благополучные и успешные люди еще до начала очевидного экономического кризиса предельно критично оценивали положение дел и качество государства. Стало ясно, что большинство в продвинутых группах российского общества ждет нового курса, прояснились и главные параметры этого курса, точки элитного и общественного консенсуса». Об этом же пишет и Александр Смирнов: «Сейчас передовая часть общества, интеллектуальная элита — средний класс, интеллигенция, достаточно критически осмысливает политику государства. Настроения в обществе по сравнению с 2007 г. серьезно изменилось. Тогда большинство жило ожиданием улучшения ситуации, сейчас доминирует неопределенность. Назревают противоречия между элитами властными и элитами интеллектуальными, между бизнесом и экономической средой. Не может не быть определенного раскола внутри элит, что иногда видно из анализа высказываний чиновников». Впрочем, речь идет не об огромном бюрократическом классе, незаинтересованном ни  в каких переменах, а скорее о той части элит, которая оказалась вытеснена на обочину генерацией силовиков и их выдвиженцами. Это журналисты, политики, не вписавшиеся в «контур партии власти», политологи и аналитики, эксперты разного направления, представители культурной и творческой элиты. В общем, социальная база  либерального сценария модернизации сильно напоминает сторонников М. Горбачева на первом этапе его деятельности с их лозунгом «иного не дано». Интересно в этой связи выяснить готовность среднего бизнеса, все сильнее ощущающего на себе гнет монополий, и объективно заинтересованного в экономической либерализации, поддержать медведевскую модернизацию в качестве своего осознанного политического выбора. Ясно, однако, что в целом ресурс поддержки у новой «оттепели» или «перестройки» более чем ограничен, и его ни в коем случае не следует переоценивать. Пытаясь определиться с социальной базой модернизации, Николай Сорокин перечисляет группы, принадлежащие к «патриотической части элит»: «во-первых, это представители крупного бизнеса, прочно связанного с российскими стратегическими недрами, защищенные путинским законодательством от проникновения иностранного капитала. Во-вторых, это представители смежных и конечных производств, преимущественно ориентированных на внутреннее потребление. В-третьих, это представители старых советских семейств, дети и внуки, воспитанные в духи патриотизма, национального превосходства и презрения к Западу (абсолютно не умоляя всей пользы его материальных преимуществ). Среди них есть богатые и состоявшиеся люди, есть ребята, плохо вписавшиеся в новую жизнь. В этой категории много выходцев из крупных армейских и чекистских кланов». Однако поставить знак равенства между патриотизмом и готовностью поддержать либеральный сценарий модернизации оснований явно недостаточно.

Впрочем, если говорить о либеральном сценарии модернизации, то можно выделить либерально-демократический и либерально-авторитарный варианты. На практике различия между ними могут оказаться совсем не столь велики, так как верхушечная демократизация, даже возвращение к ряду институтов политической системы 90-х годов, далеко не исключает авторитарного сценария, можно вспомнить гайдаровские реформы, проводившиеся в период достаточно высокого уровня демократических свобод в стране. Сторонники либерально-авторитарного сценария охотно ссылаются на опыт экономической модернизации в ряде стран «третьего мира», особенно в Южной Америке, в которой большая часть ныне вполне успешно развивающихся стран прошли через этап военной диктатуры. Значительная часть либерального крыла российской «партии власти» также ориентирована скорее на умеренно авторитарный сценарий либерализации (например, участники «Клуба 4 ноября»), чем на демократический.

6. Нельзя не упомянуть и о таком важном обстоятельстве, как возрастающая политическая неопределенность в стране по мере приближения 2012 года. В этих условиях не столько модернизация, сколько разговоры о ней, общественный дискурс, поддерживаемый из Кремля, имеет не столько социально-экономические, сколько сугубо политические цели. Чтобы стать самостоятельной политической фигурой, выйти из «тени Путина», Д. Медведеву необходимо позиционирование себя как «человека перемен» по контрасту с В. Путиным – «человеком стагнации». На Д. Медведева готова сделать ставку определенная часть околокремлевской элиты, однако в данном случае речь может идти не столько о модернизации, процесса, требующего не только не двух лет, но и не одного десятилетия, сколько на «расшатывание» политической системы, ее децентрализацию и диверсификацию. В условиях десятилетнего «путинского неозастоя», когда реальные рычаги власти и контроля за денежными потоками оказались сосредоточенными в руках крайне ограниченного круга «друзей» и «знакомых  друзей» главы государства, второй и третий эшелоны элит не могут не быть заинтересованы в повышении уровня ротации, дающей шансы всем участникам. «Модернизация» - хороший брэнд для данного политического проекта, фактически внутренней политической партии. Причем, в отличие от чисто декоративной легальной политической оппозиции, которая, согласно сформированным правилам игры, не может рассчитывать не только на приход к власти, но и на участие в ней, для «модернизаторов» старые правила игры не писаны, так же как в свое время для «сторонников Горбачева»,  потом «сторонников Ельцина», которые выступали в роли оппозиции традиционному курсу КПСС, оставаясь внутри этой партии и системы власти в целом. В этой связи возникает естественный вопрос, на какой уровень общественной поддержки могли бы рассчитывать «модернизаторы» в условиях прямого политического столкновения со своими оппонентами внутри «партии власти».

7. Рассмотрев политический и идеологический аспекты модернизации, необходимо остановиться на ее ресурсной базе. Как показал опыт реформ 90-х годов, начатых командой Е. Гайдара, попытка превращения сверхмонополизированной и неконкурентоспособной советской экономики в современную и конкурентоспособную уперлась в ограничения, которые многим сегодняшним аналитикам представляются непреодолимыми. Это, в первую очередь, низкая численность и низкое качество российских трудовых ресурсов. Русское большинство к моменту реформ оказалось чрезвычайно истощено катаклизмами ХХ века, морально и физически деградировало, утратило инициативу и жизненный стержень. Как результат, все стремительнее происходит осваивание в разнообразных экономических нишах нерусского, приезжего населения, а сами русские, столкнувшись с острой необходимостью выживать, приспособились делать это за счет разовых приработков, «халтуры»,  а не за счет упорного труда и инициативы. Вместо ожидаемой модернизации российской экономики, произошла ее архаизация. Модернизация привела к созданию ограниченного числа конкурентоспособных предприятий, однако осталась «точечной», не затронув все то, что окружает эти «островки модернизации». Даже относительно преуспевающие промышленные предприятия держатся на труде старших поколений, приобретших трудовые навыки еще в советские времена. Новые поколения и не умеет работать на производстве, во многом из-за разрушения системы профессиональной подготовки, да и не рвутся на производство, предпочитая зарабатывать необходимый минимум более легкой и престижной работой. Заниматься тяжелой работой, в металлургических цехах или в угольных шахтах, население готово только за очень большие деньги, ставящие под вопрос рентабельность всего производства. То же касается и сельского хозяйства. На все это налагается суровый российский климат, расстояния, требующие огромных вложений в инфраструктуру, необходимость поддерживать на приемлемом уровне оборону страны. Все это говорит о том, что планы превращения России в современную промышленную державу (по образцу современных Китая, Индии или СССР в довоенный или послевоенный период) могут оказаться неосуществимыми даже при условии огромных финансовых вложений в процесс модернизации.  Население России, как это показывают результаты исследований, даже в условиях кризиса остается инертным, не стремится к переменам в собственной жизни, не готово менять профессию, род деятельности, переезжать в другой город, предпочитая переменам даже некоторое снижение привычного уровня жизни. Частично это связано с огромной ролью неформальных отношений в жизни россиянина, которыми он как грибницей, обрастает в течение всей своей жизни. Перемены 90-х годов вымотали русского человека, и сейчас, когда все хоть как-то устоялось, он отнюдь не стремится к «новым приключениям». Можно утверждать, что «путинский неозастой» стал своего рода капитуляцией государства перед большинством населения, оказавшемся не готовым трудиться в условиях острой конкуренции, внутренней и внешней. Огромные монополии-госкорпорации, на ликвидации которых настаивают либеральные советники Д. Медведева, стали для населения страны своего рода «зонтиком», под прикрытием которого можно работать и зарабатывать без перенапряжения и без значительного риска. Ситуация с АВТОВАЗом – типичный пример подобной стратегии. В то же время «аппетиты» и трудящейся части населения, и пенсионеров, при В. Путине возросли в разы, и «пахать» ради честно заработанной копейки, подавляющее большинство россиян уже не готово. Это означает, что социальные катаклизмы, неизбежные при переходе к инновационной экономической модели, могут резко обострить социальный фон, вызвать жесткое сопротивление со стороны общества и регионов, и, соответственно, привести к возобновлению действия центробежных сил.

8. Другим важным ресурсным ограничением является институциональная недостаточность. В посткоммунистической России, создававшейся наспех в начале 90-х годов, оказались разрушенными или распавшимися большая часть институтов государства и общества, регулирующая процесс жизни страны и населения. Новые институты – политические, экономические, общественные во многом и сегодня существуют скорее на бумаге или реально выполняют совсем не те функции, которые им предписаны. В стране действует неформальное право, основанное на личных связях и личных договоренностях, реализация которого предполагает обмен услугами или деньгами. Все это препятствует формированию современной российской нации, где все равны перед законом, и погружает нас в мир архаичных и неэффективных общественных отношений. Очевидно, что необходима серьезная ревизия институциональной сферы, ясное понимание пределов ее возможностей, а также медленная, но продуманная реформа институтов, - то есть как раз то, чего не сумели добиться реформаторы М. Горбачев и Е. Гайдар, действовавшие во многом «наобум». И. Дискин, в частности, говорит в этой связи о необходимости заключения своего рода «институциональной конвенции относительно неформальных норм, способной к эволюции в легальную систему». Однако эволюция государственных и общественных институтов страны упирается, в первую очередь, в отсутствие национальных субъектов, заинтересованных в функционировании подобных институтов.  Вокруг объектов «точечной модернизации» продолжает сохраняться огромная «зона отчуждения» своего рода ничейное пространство, которое не только не модернизируется, но используется скорее как ресурс для точечной модернизации. Как результат, «модернизация снизу», которая, безусловно, происходила в стране даже в годы «неозастоя», не вышла и не могла выйти на тот уровень, который необходим для модернизации институтов, выполняющих роль национальных. Собственно говоря, за этим стоит несформированность в России современной политической нации, а частные и локальные интересы доминируют над национальными. По справедливому замечанию И. Дискина «универсальные базовые ценности – слабый регулятор социальной деятельности», и даже в условиях ценностной унификации российского общества, эти базовые ценности не становятся фундаментом работающих институтов.

9. Чтобы уверенно двигаться в направлении модернизации страны, необходим внятный и обоснованный образ будущего. За счет чего Россия станет конкурентоспособной страной? Если не реален или ограниченно реален промышленный подъем, есть  ли иные сферы, в которых Россия может достигнуть необходимых высот? Каковы в этой связи перспективы науки, культуры, туризма, бизнеса? Скажем, Москва, как и другие сверхкрупные города, вообще отказываются от производства как такового, кроме стройиндустрии, и в этих условиях экономически процветают? Достижимо ли такое будущее для остальной страны? Какое качество и какой объем трудовых ресурсов нужен для подобной постиндустриальной модели будущего? Если наблюдается отсутствие ресурсной базы для широкой промышленной модернизации, имеется ли она для постиндустриальной модернизации? И здесь далеко не все очевидно. Как считает В. Иноземцев, «навязывание идеи постиндустриальной модернизации (свойственное ныне не только И. Юргенсу и Е.Гонтмахеру) задает ошибочные ориентиры развития. Авторы увлечены “инновационной” составляющей модернизации; они строят планы интеллектуального ренессанса, приходя почему-то к выводу о том, что “нынешнее состояние мозгов в нашей стране все еще теоретически допускает вхождение России в пул (стран) с высокопроизводительной интеллектуальной активностью” и ставят задачу “возвращения ее в число глобальных центров интеллектуального и инновационного развития”. Уверен: данная задача в обозримой перспективе невыполнима, а постановка ее чревата провалом и разочарованиями. “Экономика знаний” всюду строилась на фундаменте индустриального хозяйства — и если развитые страны и выносили впоследствии часть производств на периферию, то потому, что они прошли соответствующий этап, а не потому, что они его перепрыгнули (о чем сейчас так мечтают в России)». На все эти вопросы пока нет ответов и у тех, кто торопит нас начать делать первые шаги по дороге модернизации. Пока эксперты чаще говорят о «новой индустриализации» страны. «Видимая цель: новое индустриальное общество. В элите фактически сложился консенсус по поводу того, что разговоры о "рывке в постиндустриальное общество" в условиях фактической деиндустриализации наивны и непродуктивны. Главная ближайшая цель модернизации – создать в России новое индустриальное общество, то есть новую, современную экономику и соответствующие ей социальные взаимосвязи. Главная текущая задача – "перезапустить" национальную промышленность. Страна должна научиться в массовых масштабах производить конкурентоспособные товары - и сама должна стать конкурентоспособной. Для этого, если необходимо, нужно будет закупать технологии и даже оборудование». Однако и эта точка зрения, по причинам, рассмотренным выше, представляется довольно уязвимой.

Вот таковыми на сегодняшний день представляются основные гипотезы, связанные как с реализацией самого проекта модернизации, так и с теми социальными, политическими и ресурсными противоречиями, которые он может повлечь.