Бог не поможет российской науке

На модерации Отложенный

Сегодня, 26 мая, начинается Общее собрание Российской академии наук, от которого все ожидают очень важных решений. С точки зрения стороннего наблюдателя, его главная интрига — в надвигающихся выборах: уже были названы три претендента, первым в списке стоит имя Юрия Сергеевича Осипова, бессменно занимающего этот пост с 1991 года, то есть с момента её образования (точнее, переименования АН СССР). Столь длительное пребывание одного и того же человека на этом посту вряд ли идет на пользу делу, хотя, вероятнее всего, полномочия Юрия Сергеевича будут продлены. Но дело не в этом — главное, что отечественная наука, познавшая некогда счастье мировых свершений, переживает сейчас время упадка и неуклонно приближается к состоянию полного анабиоза. 

Вот что говорит статистика: реальное финансирование научно-технической сферы по сравнению с 1991 годом уменьшилось в 15–20 раз и оказалось значительно ниже критического порога устойчивого развития (~1,5% от ВВП), число научных работников за это время сократилось почти вдвое — к 2001 году численность персонала, занятого в исследовательской работе, составила 58,4% от уровня 1992 года. Фактически исчезли целые «сегменты» организации научной деятельности, тогда как другим повезло больше: за период 1992–2001 годов существенно сократилось число проектных и проектно-изыскательских организаций (в 1992 году — 856, в 2001 году — 80), но в то же время выросло число научно-исследовательских учреждений (с 2 077 до 2 729) и опытных заводов (с 29 до 34). Произошло существенное «вымывание» из науки людей среднего возраста, и, соответственно, за это время доля пенсионеров возросла в два раза, с 10% до 20%, тогда как рост доли молодых ученых был смехотворно мал — с 9,2% до 10,6%. Ощутимы потери и от эмиграции, или, как её ещё называют, — «утечки умов» (brain drain). По некоторым оценкам, она составляет около 10% выехавших на ПМЖ от общего количества исследователей на 1991 год, а находящихся в длительных командировках ещё больше. Что и как сможет остановить этот процесс, остается неизвестным, равно как остается неизвестным, будет ли эта проблема обсуждаться на Общем собрании.

А проблема эта существует. Что может ожидать нашу страну, если она полностью лишится науки как социального института, насколько эта опасность реальна? Заметную роль в общественной жизни наука стала играть относительно поздно (по сравнению, допустим, с армией, государством, церковью), не более 200–250 лет. Безусловно, сама она появилась гораздо раньше, ещё в Античности, но тогда и даже намного позже — в эпоху Средневековья и даже раннего Нового времени — она ещё не обладала тем социальным весом и той общественной значимостью, на которую стала претендовать позднее. Рост её социальной роли и её слияние с технологиями были очень постепенными; и то и другое достигло максимума к началу ΧΧ столетия. Причем мы можем с уверенностью указать не только временной, но и географический рубеж: этот максимум был достигнут в Германии. 

Профессор геологии Цзе (Джекки) Ли (Jie Li) и ее аспирант Бинь Чень (Bin Chen) сделали, по мнению экспертов, важное научное открытие, объяснив особенности магнитного поля Меркурия железным «снегопадом», идущим в ядре планеты. Степень бакалавра Джекки получила в Научно-технологическом университете Пекина, дальнейшая ее академическая карьера развивалась уже в США. Фото: L. Brian Stauffer/University of Illinois at Urbana-Champaign

Одновременно с «классической» (в смысле — образцово-показательной) немецкой философией в Германии появилась и классическая немецкая литература, а ΧΙΧ век дал лучшую в мире немецкую классическую математическую школу. Вторая половина ΧΙΧ-го, а особенно ΧΧ столетие ознаменовались расцветом немецкой физики, которая внесла в сокровищницу мировой цивилизации неоценимый вклад. Разумеется, немецкоязычная (германская и австрийская) культурная среда лидировала и в других отраслях научного знания, немецкоязычная наука к первой четверти ΧΧ века выступала «ядром» мировой науки, а немецкоязычное научное сообщество давало или, наоборот, не давало «пропуск» в клуб мировой научной элиты. 

Проводя аналогии с нашим временем, можно сказать, что немецкоязычная (в основном германская) наука занимала те же (а может, даже ещё и более) лидирующие позиции, которые в настоящее время занимает наука США. Однако прошло совсем немного времени, и уже к середине ΧΧ века, после окончания Второй мировой войны, от всего этого великолепия немецкой научной мысли остался «один пшик». В интервью, которое Андрей Дмитриевич Линде дал в прошлом году Марине Асвацатурян для сетевого издания «Полит.ру», он говорил: «…В Германии денег на науку тратят очень много, и за 60 лет после войны они все-таки восстановили себе науку, но не на том уровне, что был до войны. Раньше это был мировой центр, раньше язык физики был немецкий. А сейчас научный язык физики — английский».

И в самом деле, после Второй мировой войны мировым научным центром стали США со всеми вытекающими отсюда последствиями и присущими этому статусу функциями. Это изменение может иметь и количественное выражение, связанное например, с присуждением Нобелевских премий. Если в начале ΧΧ века существовала даже шутка, что для получения Нобелевской премии «достаточно окончить немецкий университет», то сейчас её можно смело перефразировать следующим образом: «Для того, чтобы получить Нобелевскую премию, достаточно заниматься наукой в США», поскольку там значительное количество людей науки — это иммигранты, получившие высшее образование, а зачастую и докторскую степень, у себя на родине. 

Так что же произошло с немецкой наукой к середине ΧΧ века? Ответ, казалось бы, лежит на поверхности. Массовая эмиграция немецкого учёного сообщества после прихода национал-социалистов к власти, проигрыш во Второй мировой войне, разруха и обнищание, послевоенная депортация сотрудничавших с гитлеровцами ученых в страны победившего альянса. Всё это, конечно, имело место, и эти факторы, безусловно, сыграли свою роль. Однако не они были определяющими. Та же Германия и её союзница Австрия проиграли Первую мировую войну, пережив после этого этап серьёзной политической и экономической нестабильности. Однако это вовсе не мешало развиваться науки в этих странах, и в 20-х годах ΧΧ столетия Германия по-прежнему оставалась мировым научным лидером. 

Аналогично и Россия (СССР), проиграв Первую мировую войну, пережив гражданскую войну и период глубокого экономического упадка и значительного сокращения численности населения из-за эпидемий и эмиграции, не лишилась накопленного потенциала. СССР уже в 20-х годах смог занять в мировой науке лидирующее положение по многим ключевым позициям. Обогнав лучших представителей французской математической школы, Андрей Николаевич Колмогоров (1903–1987) и Павел Сергеевич Александров (1896–1982) заложили основы аналитической теории множеств; Леонид Исаакович Мандельштам (1879–1944) и Григорий Самуилович Ландсберг (1890–1957) поставили в своей лаборатории ряд принципиальных экспериментов (в частности, первыми обнаружив эффект комбинационного рассеяния света в 1928 году). А вклад российских генетиков в развитие общей биологии был настолько велик, что уже в начале 30-х встал вопрос о проведении в Москве VII Международного конгресса генетиков под председательством Николая Ивановича Вавилова (1887–1943).

Комбинационное рассеяние света было открыто одновременно в СССР и в Индии. Теперь этот эффект нашел множество приложений в современных технологиях. Например, с его помощью можно изменять длину волны излучения лазера. Фото: ETL/NOAA

Факт послевоенной деградации немецкой науки невозможно объяснить исключительно массовым довоенным отъездом интеллектуалов из нацистской Германии, поскольку, несмотря на ощутимые потери, в Германии по-прежнему оставались крупнейшие учёные — Макс Планк, Вернер Гейзенберг (Werner Karl Heisenberg, 1901–1976), Давид Гильберт (David Hilbert, 1862–1943)… Как ни считай, «остаточный» научный потенциал у нацистской Германии был гораздо выше, чем тот, которым располагал СССР к середине 20-х годов, в самом начале расцвета «большой науки» в СССР. Объяснить этот взлет — как в национал-социалистической Германии, так и в интернационал-социалистической России — так же сложно, как и последовавший за ним спад. Некоторые попытки в этом направлении делались, но их нельзя признать удовлетворительными.

В упоминавшемся выше интервью Линде говорил, в частности: 

В России всегда была питательная среда [для развития науки] — природное уважение к интеллигентности. Так же как и в Германии, где Herr Professor — это какое-то запредельное почтение. Есть такая вещь в России — и это замечательно. Это свойственно не всякой культуре. Возможно, какая-то часть этого отношения была разрушена, когда люди увидели, что деньги стали идти в другую сторону.

Однако этот тезис представляется по меньшей мере спорным. Если подобное уважение и существует, то навряд ли оно носит природный характер. В бедной, разорённой шестью годами непрерывных войн и террора различных цветов, безграмотной (более 70% населения), наполненной беспризорниками и бандитами России начала 20-х годов ΧΧ века говорить о «природном уважении к интеллигентности» вряд ли возможно.

В лучшем случае отношение общества можно охарактеризовать как безразличие, в худшем — как неприятие. Достаточно почитать Михаила Булгакова или Михаила Зощенко, чтобы убедится в преобладании иронии, презрения и глухого непонимания среди эмоций, возникающих в душе рядового российского обывателя, когда ему приходилось иметь дело с образованным человеком, «профессором в шляпе». Если кто почтение и испытывал, так это был только один социальный институт (правда, уважения которого хватало «с лихвой»). Это была власть. 

У нее были весомые причины. По большому счёту, новой власти, ставшей таковой в результате тяжелых социальных потрясений, в решении социальных, политических, экономических и других проблем общественного бытия, не на что было больше опираться, кроме как на человеческое ratio, на логику, разум и здравый смысл. Действительно, в стране не существовало ни крупной, ни средней буржуазии, ни значимого промышленного потенциала, ни крупных финансовых запасов. А институт церкви давно уже находился в состоянии бескомпромиссного конфликта с приходящей к власти силой, разрывавшей исторические традиции и стремившейся положить конец преемственности и в законотворчестве, и в культуре (вспомним, например, слова Маяковского: «Почему Растрелли не растрелян?»). Страна оказалась в полной международной изоляции, да к тому же ещё полна внутренних противоречий, только лишь «сглаженных» силой оружия во время гражданской войны. 

Никакой другой опоры, кроме рациональности и, соответственно, рационального решения всех накопившихся проблем в обществе у власти не оставалось. Да и сама марксистская доктрина, взятая властью в качестве своей идеологии, являлась примером классического рационального продукта, без малейших «примесей» иррационализма, мистицизма, интуитивизма и т.п., что, безусловно, стимулировало рациональность в качестве основного и единственно возможного метода отношений с миром. Власть ясно и последовательно на протяжении нескольких десятилетий пользовалась этим ресурсом, одновременно воспитывая у общества то самое «природное уважение к интеллигентности». Именно в этом русле проходила и культурная революция, задуманная, прежде всего, как преодоление всеобщей неграмотности и нацеленная на всеобщее и обязательное среднее (неполное среднее) образование. Осуществить подобное было бы невозможно без повышения социального престижа работников умственного труда, без их материального стимулирования и без культа «точного знания». 

Те же мотивы можно найти и за послевоенной попыткой провести «всеобщую рационализацию» введением преподавания логики в средней школе. Последнему уделялось особое внимание, и в 1947 голодном послевоенном году, на самом высоком уровне, лично Сталиным и его политбюро принимаются решения об увеличении до 20 количества аспирантских мест в отделе логики Института философии АН СССР. Был ли ещё какой-нибудь отдел в научном учреждении СССР, и даже во всем мире, удостоенный такого высокого внимания! Не этот ли комплекс мероприятий и создал ту благоприятную среду и то «природное» уважение к интеллигентности, став логичным дополнением к предвоенному выходу советской науки на ведущие позиции в мире. К концу советского периода в истории страны наука как национальный общественный институт охватывала собой абсолютно все научные дисциплины и направления и задействовала в той или иной форме 5% населения. Советская наука к концу 80-х лидировала в мировом научной рейтинге, русскоязычные научные публикации занимали второе место по своему объёму после англоязычных. Появление в ФИАНе (и, естественно, не только в нём) «поколения великих», о котором пишет Андрей Дмитриевич, да, собственно говоря, и самого Андрея Дмитриевича как учёного с мировым именем, прекрасно дополняют эту картину. 

 

Один из величайших физиков ХХ века Вернер Гейзенберг активно сотрудничал с гитлеровским режимом, но это не помогло избежать стагнации в германской науке

Принципиально иной была ситуация в нацистской Германии. Идеология национал-социализма в своей основе содержала иррациональное, мистическое ядро, и в этом смысле была враждебна (впрочем, как и сам вождь нацистского рейха) рациональному отношению к миру, которое было интересно властям Третьего рейха только в контексте развития и совершенствования вооружений. По сути дела, передовую и развитую немецкую науку начала ΧΧ столетия сгубили невежество, мракобесие и обскурантизм в лице национал-социализма. Приоритет рациональности был замещён другими опорами гитлеровского режима: крупным капиталом, промышленным потенциалом, традициями, в том числе и военными, мифом о расовом превосходстве немцев и о «руке Провидения» в избрании фюрера. Роль идеологии национал-социализма не столько в том, что многим лучшим представителям науки пришлось срочно покинуть страну, а в том, что она показала слабость рационального подхода как такового в смысле его «беззащитности» перед стихией мифологем и мистики. То, что в стране с «почтительным» отношением к интеллектуальной работе и интеллигентности вообще за какие-то считанные годы случилось возвращение к мировоззренческим нормам Средневековья, показало, что рационализм сам по себе не имеет глубоких корней в обществе и рациональное виденье мира сравнительно легко заменяется на свою противоположность. 

Эта стремительная метаморфоза, подорвав веру немецких интеллектуалов в силу общественного разума, до сих пор, безусловно, выступает в роли одного из факторов, определяющих развитие послевоенной немецкой науки, когда национал-социализм находится под запретом. Её затянувшийся закат, невозможность восстановить подорванный престиж на мировой арене кроме политических, экономических, кадровых и других причин объясняются её нивелированием в глазах немецкого общества как единственно возможного, совершенного и универсального способа взаимоотношений с миром. 

Задаваясь вполне законными вопросами о том, что же такое наука, насколько «продукты её деятельности» адекватны объективной реальности и каково её место в современном мире, необходимо помнить об эволюционном характере всех этих понятий. Наиболее распространенные интерпретации самой науки в целом можно разделить на два направления — наука есть отражение объективной действительности и наука есть инструмент познания и взаимодействия с окружающим человека миром. Первое понимание науки было присуще ранним этапам её развития — в частности, представлениям, складывавшимся в раннем Новом времени, когда её главной задачей считалось раскрытие замыслов Творца. Однако в современном мире, когда научная картина мира потеряла свою простоту и наглядность, инструментальная интерпретация получает все большее признание. Согласно ей, наука представляет собой определённый механизм видения, описания и взаимодействия с миром, в основе которого лежит рациональное мышление как специфическая человеческая особенность. 

По случаю 70-летия президента Российской академии наук патриарх Московский и всея Руси Алексий II наградил его орденом святителя Макария, митрополита Московского (I степени), и передал ему в дар шитый образ святого великомученика Георгия Победоносца, небесного покровителя президента Российской академии наук, выполненный монахинями Ново-Голутвина монастыря. Его святейшество знал, что президент дар оценит. Фото: Служба коммуникации Отдела внешних церковных связей Московского Патриархата

Саму рациональность можно представить как человеческую способность разделять объекты окружающего мира и их свойства, фиксировать это разделение в понятиях и оперировать с понятиями по определённым правилам (логическим законам). Этим рациональное мышление отличается от образного, когда объект представляется как целостный и единый. Рациональный подход позволяет проводить сравнения между объектами по их свойствам, тем самым задавая их классификацию и представляя окружающий человека мир как систему. В науке рациональное «ядро» как метод научного познания дополнено целым рядом других, специфически научных методов, что и делает саму науку такой эффективной. С этой точки зрения ценность её результатов состоит не в соответствии объективной действительности (о которой мы не имеем полной информации), а в том, насколько эти результаты не противоречат логическим принципам и фактическим данным. Руководствуясь именно такими критериями, за всё время своего существования наука достигала наилучшего результата и с точки зрения его практического применения, и с точки зрения удовлетворения мировоззренческой потребности человека (как подметил ещё Аристотель: «Все люди от природы стремятся к знанию…»). 

Говоря о перспективах развития науки в ΧΧΙ веке и основываясь на уроках века ΧΧ-го, мы вынуждены признать, что наука — сложнейшая система, требующая для своего функционирования огромных финансовых затрат, сложной и отлаженной системы образования и многого другого, в том числе и моральной поддержки от общества. А поэтому она существенным образом зависит от государственной власти. В обществе, где наука, власть и народ имеют одни рациональные основания, наступает своеобразный «резонанс» на благо гармоничному развитию всех троих; но когда в обществе в качестве мировоззренческой основы выбирают иррационализм, мистику, мифологемы, наука «диссонирует» с обществом и властью и её будущее весьма печально. Можно сказать и так: чем чаще власть употребляет слово «бог», тем с меньшей уверенностью смотрит в будущее