Глава 14. Вторые Дедковские чтения

"ПРОВИНЦИЯ" , роман без вымысла

 Часть 1. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИГОРЯ ДЕДКОВА ИЛИ БЕГИ, А ТО УМРЁШЬ         

 

11 апреля 1997 года в 12 часов у дома, где жил последние годы в Костроме Дедков, возложение цветов.

Опоздала на 13 минут: розу провыбирала! Долго не могла найти, какую хотелось: цвета крови - от всего существа.     

Человек двадцать у дома с мемориальной доской. Рядом с Дедковыми, Тамарой Фёдоровной и Никитой, которых узнала, хоть никогда раньше не видела, наш знакомец Негорюхин, он же внештатный автор, "приписанный" к отделу культуры. Старик обычно на людях любит меня приветствовать, называя "своим начальником" и целуя ручку. На сей раз Борис Николаевич вдруг отвернулся, едва я собралась поздороваться. Растерялась и... прошла мимо молча.

Тут же вспомнила о несчастном состоянии его ума, - как он гневно стучал палкой, узнав о моём намерении организовать цикл убедительных статей за переименование библиотеки...  

 - Почему Дедков?! Почему не я? Это и моя библиотека, меня туда мальчиком привели!..   

Это к вопросу об идиотизме "восприятия великого человека мелким человеком", итог всех попыток которого, по определению Виктора Шкловского, "лишь порванная сеть, прошедшая через пустую воду".   

За этим кадром возник другой: вытаращенные белесоватые глаза Пашина:   - Если вы не прекратите дискуссию, мы будем бороться с вами без всяких правил!   

Борьбу свою старики проиграли. Библиотека сняла-таки имя Крупской, но мы ещё не победили - имя Дедкова не присвоено.     

Однако какова ситуация!

Негорюхин стоит, запросто беседуя с Дедковыми,  а я, смешавшись из-за него, даже поздороваться с гостями не сумела... Мы не знакомы - следовало подойти и представиться.   

Передо мной возник Игнатьев, на полшага сзади, как всегда - Топорков. Узнала от них, что начальник местной культуры Ермаков "сказал хорошую речь" и вся церемония уже закончилась.     

Куда положить мою розу?   

Мемориальная доска на уровне второго этажа. К ней прилеплены гвоздики и еще какие-то фиолетовые цветики. Была, очевидно, лестница. Я положила розу у подножия дома и сразу ушла.     

 

До чтений оставалось два часа. Шла по проспекту Мира. Слегка поколачивало... Когда просыпаешься без кожи, как сегодня, сложновато жить. Особенно, если нет ни одного близкого человека рядом. А я и на чтениях буду одна... Если маэстро Радченко не придет. Леонович же написал, его не будет: ждёт приезда своей Любимой в Парьфеньеве.

Её визит - важнее Дедковских чтений? Ё-маё!..

Выслал мне свою речь, которую собирался произнести: "Пусть кто-нибудь прочтёт мою золотую речь и передаст мой жёсткий поцелуй библиотеке".

Однако же!   

Золотая и жесткий - это из моих стихов, посвящённых ему:      

* * *

Я крепче не знала уз,

чем наш, на любви и слове,

на редкостной группе крови* -

Союз.

И будет и щит, и меч,  

в любую минуту злую

твоя золотая речь   

и жёсткие поцелуи.     

 

 * имеется в виду И.А. Дедков.      

 

Но он приехал!.. Чуть не вскочила - обнять, сказать, как рада его приезду.     

 

Первой выступала сотрудница журнала "Губернский дом" Татьяна Гончарова. Она пообещала поделиться размышлениями по поводу Дедкова. Я навострила уши, а зря.   

Вместо размышлений были прочитаны отрывки из его книги "Во все концы дорога далека", которые знаю наизусть. А потом она сказала, что родина еще не отдала Дедкову того, что он заслуживает.

Я опять навострила уши: самое время сказать о переименовании библиотеки, отдать, так сказать, должное. Да и предложение такое на прошлогодних  чтениях происходило от её мужа Муренина, а позже, как Зыкова говорила, эти супруги ей звонили и ругали за то, что она "сама подталкивает к тому, чтобы библиотека называлась Дедковской"... Что же Татьяна Гончарова теперь скажет?..

Об имени библиотеки она не сказала ни слова. Далее в ее выступлении последовало осуждение тех, кто "суетится" вокруг переименования и какие они плохие - те, кто суетится...   

Эти-то "размышления" и пришлось принять на свой счет. А к кому ещё они были обращены, в первую очередь?..     

 

Балаган продолжил Базанков,переплюнув в своём выступлении Гончарову. Он говорил о "борзописцах, старающихся примазаться к имени Дедкова, в то время как мы (надо полагать, мы, базанковы) выстраиваем о нём "живую память".   

Чем помешало бы "выстраиванию живой памяти" присуждение библиотеке имени Дедкова?! И какую такую живую память выстраивает этот ярый враг увековечения памяти Игоря Александровича?..  Одно слово - балаган...   

 

А Леонович произнёс свою Золотую речь. Как только начал, Базанков и Альтгаузен с мест пытались заставить его замолчать: не о том, мол, говорит!.. Но прервать Володю им все ж не дали. Регламент, как-никак. И Володя сказал всё.      

ЗОЛОТАЯ РЕЧЬ ВОЛОДИ     

В первом круге Дантова ада влачат жалкое существование отвергнутые Богом за недостаточную праведность и Дьяволом - за недостаточную греховность. Они не живы и не мертвы, не горячи и не холодны.

Данте, очевидно, чтил Иоанна Богослова, и помнил его инвективу: О если б ты был холоден или горяч! Но ты не холоден и не горяч - ты т ё п л...   

Мы не знали бы, однако, ни Божественной Комедии, ни Поэмы Откровенья, если бы великие эти книги были изъяты из книгохранилищ и уничтожены.   В архиве Горького, в его лубянском досье сохранились два черновика: в резких выраженьях писатель отказывается от советского гражданства. Причина - проект изъятия из библиотек "религиозной литературы". По пословице "заставь дурака богу молиться", этот циркуляр Наркомпроса получил бы широкое толкование: Державин, Пушкин, Боратынский, Лермонтов, Гоголь, Некрасов, Достоевский, Толстой, Тютчев были бы отредактированы Емельяном Ярославским - из классики изъята была бы вся "поповщина". Частично это было сделано. Что засвидетельствует любой библиотекарь. Недаром же на нашу голову нынче свалилось такое богатство - русское художество и русская мысль 19 и 20 веков, бывшие под запретом.   

Автором списка вредной литературы, так возмутившим Горького, была Надежда Константиновна Крупская. Факт, только что всплывший на свет божий, недоверчивый проверит, заглянув в книгу Виталия Шенталинского "Рабы свободы".

Не министр просвещенья, как бы следовало, не министр культуры - но мой друг и член комиссии по литнаследству репрессированных писателей это обнародовал...   

С автографом Елены Чуковской - "Очередная борьба" были мне подарены ею материалы о борьбе с "Чуковщиной", о борьбе со сказкой, которую вели пламенные коммунистки из числа "кремлёвских жён", описанных едким Ходасевичем в его "Белом коридоре". Дамы всегда пламеннее своих мужей, имеющих слабость доверять им свои государственные посты. Сталин "разобрался" с ними известным образом: остужал пламень на Соловках и в Сибири.   

Сказки Корнея Чуковского с говорящими зверями, ожившими вещами, с непременной проповедью добра и состраданья у тогдашних идеологов классовой ненависти вызывали решительный отпор. Во главе их оказалась первая леди страны. Её статья в "Правде" в 28-м году, клеймившая мещанскую идеологию Чуковского и писателей "его группы", имела силу совнаркомовского указа. Крупская прошлась по книгам Чуковского о Некрасове, усмотрев в них... ненависть критика к поэту. Ненависть, тщательно скрываемую! Социальный психолог, а, скорее, психиатр, что-то смог бы тут объяснить - я ничего не могу. Настолько вверх тормашками перевернуто в статье Крупской всё и, главное, добро и зло.

Мещане - плодородный слой жизни, это известно всем, особенно костромичам. Комарик, освободивший Муху-цокотуху - герой в восприятии каждого нормального ребёнка. У Крупской это - социально подозрительный персонаж. Ваня Васильчиков, клянущийся освободить зверей - провокатор. Его монолог, явно на мотив "Мцири", объявлен тугоухой Крупской пародией на Некрасова. Вся деятельность Айболита обойдена молчанием - это милосердие, вредный пережиток. Само слово уже осуждено и носит ярлык уст. - устаревшее.   

28 год. Уже начинают посленэповскую войну с крестьянством - изымают плодородный слой, но чтобы эту войну вести, нужна была предварительная атака на умы и чувства. На участке Крупской и пассионарных кремлёвских жён тут было всё в порядке.   

Положенье спасал тот же Максим Горький. На возмущенное письмо Лидии Корнеевны - Чуковскому перекрыли воздух - Горький отвечал в "Правде" же, отвергая нелепость за нелепостью и напоминая о добром отношении Ленина к Некрасову в "чуковском" издании. (Всё же грустно, соотечественники: подавай нам авторитетное высказывание, хоть случайный чих великого вождя - и мы берём это за истину. Очевидность нам не указ. Выдавливали из нас свободу - и выдавили. А рабство что-то не выдавливается...)   

При жизни Крупской была Комакадемия её имени. Слепой любовью "масс" к Владимиру Ильичу была его вдова обдана с ног до головы.   

Открываю "ГУЛАГ" Солженицына, глава "Малолетки": 5 апреля 35 года вышел Указ ВЦИК-СНК, разрешающий к малолетним преступникам применять высшую меру наказания. 12-летнего беспризорника - законно - к стенке! Когда иродов этот указ обсуждался в Совнаркоме - где была Крупская? Или была на месте и как пламенная революционерка голосовала за расстрел малолетних врагов? Историк, ваше слово...   Умны мы все задним умом. Ах, кабы так! Добрая половина не желает умнеть. Чтобы осмыслить а б с у р д (слово на обложке последней книги Дедкова), надо сделать не одно умственное усилье. Непременно голова заболит, так стоит ли?

Прошедшая дискуссия - давать-не давать новое имя библиотеке показала, увы, спасительную дремоту сознания. Голоса повышались в стороне от существа дела. Страсти закипали на мелких местах. Увы, спорили н е о т о м.   Дискуссия раздражила, и поделом, некоторых оппонентов. В конце даже раздался сержантский крик: кончай базар! Благое дело, дело радостное было опошлено. Историк, филолог, социальный психолог, краевед, библиотекарь-методист, писатель, наконец, имели перед собой прекрасное поле, счастливую возможность обогатить читателей "Северной правды" своими знаниями и размышлениями. Где эти богатства?

А работники библиотеки решили перепрыгнуть пропасть в два прыжка и дважды заплатить за вывеску: сначала безымянную, потом уж и ту, где появится имя Дедкова.   Пока что, не совсем уж робкие, но и не очень смелые, не вполне спящие, но и не проснувшиеся до конца, они похожи на обитателей Первого круга. Горькое свидетельство о том, что книги Дедкова и творения Крупской не претерпели сравнения в недрах библиотеки. Игорь был прекрасным читателем - у него настоящих читателей ещё нет.         

 

И ещё Володя сказал этим несчастным половинкиным: "Поступки надо совершать до конца сразу, а не в два прыжка".   

 

Когда сел на место, вид у него был расстроенный. Такое выступление требовало мужества. Мне захотелось, чтобы он тут же узнал, что я оцениваю это мужество вполне.

Послала записку:   "Володя, горжусь тобой! За эту Речь надо выпить, а? Кстати, Радченко здесь. Утром мы говорили по телефону - приглашал посмотреть его новый гобелен, посвященный... мне. Только не сговорились, в какой день устроен будет просмотр. А вдруг - сегодня?"   

Прочитав, Володя заулыбался, улыбка долго сохранялась на его лице. Потом, безошибочно повернувшись в мою сторону, согласительно кивнул. А я-то сомневалась, увидел ли он меня среди публики, войдя в зал.    

 

Чтения продолжались. Профессор Цан Кай Си сказал, что дискуссию надо прекратить, потому что у сторонников и противников переименования найдутся убедительные аргументы, а убедить они друг друга не смогут.

Общественность раскалывается, происходит разобщение, вот, мол, чтобы этого не произошло... Но это уже произошло! Зачем закрывать глаза? Цан Кай Си виднее, зачем это ему. По-моему, он говорил просто чтобы что-то сказать - ведь он нынче ведущий чтений. А что дискуссия закрыта - разве ему неизвестно?      

 

В перерыве пошла в газетный киоск. Коллега Зайцев сказал, что в сегодняшнем номере моя рецензия на главу из романа "Идеалист" В.Г. Корнилова.   

...Уважаемый писатель-фронтовик пригласил как-то меня к себе домой, где расспросил, почему, собственно, так ратую об увековечении памяти Дедкова. Расспрос походил на экзамен, который, думается, сдала. Ибо, после припадка гнева, который вызвало моё несогласие с ним во взглядах на личность Дедкова, он раздумчиво сказал:  

 - А что же, может быть, это хорошо, что Вы... такая, как Вы, появились в Костроме...   

Во мне, несмотря на наши разногласия, тоже возникло уважение к нему. Похоже, этот человек не отказался бы от того, что ему дорого, даже если б на него пёр танк. Но экзаменатор допустил, на мой взгляд, ряд непростительных высказываний в адрес Дедкова. Через рецензию я доказала Владимиру Григорьевичу преимущество над ним Игоря Александровича как мыслителя и его собственную ограниченность как писателя. При всем моём уважении к его фронтовому прошлому. И даже благодаря именно этому уважению - он должен услышать правду о себе-писателе еще раз. Однажды ее сказал Дедков...

Очевидно, этого и не простил ему Владимир Григорьевич. При всем том мне ничего не оставалось, как повторить эту правду еще раз. Чтобы Корнилов и другие знали: если Дедков умер, это не значит, что вместе с ним умерла правда. Что теперь всех посредственные писатели могут назвать себя непревзойденными, а каждое никтожество претендовать на присвоение библиотеки его имени, а не Дедкова.

Размышляя о прочитанном

  ТЕПЛОМ ДЕЛЯТСЯ ПРОСТО, КАК ХЛЕБОМ

В нашей газете (от 15.02.97) опубликована глава "Ночь Кентавра" из нового романа Владимира Корнилова "Жизнь идеалиста", который является продолжением "Семигорья" и "Годин". Мне удалось побывать на чтениях глав этого романа самим автором в Литературном музее, когда он заканчивал работу над романом.   

Особенно горячо восприняли слушатели главу "Ночь Кентавра". Запомнилось, как журналист Е. Зайцев сказал, что нравственные идеалы, которые автор проповедует, чужды и непонятны нынешнему поколению читателей.   

Музейный работник Е. Сапрыгина охарактеризовала героя романа Алексея Полянина аскетом и слегка пожурила автора за этот чрезмерный аскетизм.  

А молодое очаровательное существо лет 16-ти заявило, что все написанное близко и понятно, и как раз молодых волнует.   Высказывались разные мнения, они были одинаково сердечны.

Чувствовалось, что слушатели задеты "за живое".   

Не скрою, я тоже.   

Понять Полянина - это желание заставило взяться за чтение романов, начиная с "Семигорья". Но моя цель не рецензия на трилогию, а размышление по поводу одного из нравственных вопросов, которые автор ставит и пытается решить с помощью своих героев.   

Полянин, мальчишкой ушедший на фронт и вернувшийся оттуда без обеих ног, остался верен своей страсти - охоте. Именно на охоте случилось с ним то, что он переживал как нравственное падение. Ночью в копну сена, где спал герой, пришла женщина. И он был с ней близок. Хотя до ее прихода, уже засыпая, рассуждал как раз о "коварстве природной сути человека",  двойственной природы его, подмеченной древними греками: кентавр - "получеловек-полуконь. Голова человека, руки человека, но их несёт на себе дикой силы и страсти тело коня. И борются уже две тысячи лет в каждом человеке слитые воедино страсть и разум, дикость и человечность".   

Ещё в романе "Семигорье" автор впервые коснулся вопроса: "Что отличает человека от всего живого? Разум. Его сила или слабость. Способность анализировать близорукие чувства и руководить потребностями тела".

Герой Корнилова всю жизнь стремился к нравственной чистоте, уходя от соблазнов и двойственных ситуаций, которые то и дело вставали на пути. При этом он, симпатичный во всех и достойный во многих отношениях человек, иногда казался скуповатым на обыкновенное человеческое участие, как в сцене из романа "Годины"...   

 

На опасное дело пошёл Алёша с прошедшей специальную снайперскую подготовку Ольгой. Они пробрались в тыл врага, где немецкие солдаты играли в волейбол. Наблюдая из укрытия, Алёша испытывал желание не убивать, а "сбежать по склону на луг и, как бывало в доверчивые школьные времена, напроситься в оживленный летающим мячом круг".   

Но пришлось стрелять, чтобы спасти Ольгу. Немцы после первого же её выстрела засекли место и бросились туда вверх по склону.   Потом Алёша, страдая из-за того, что пришлось убить столько людей, проявил враждебное отношение к девушке. Она же искала примирения. Состоялся драматичный диалог, в результате которого Алёша все же почувствовал себя виноватым перед Ольгой. Ведь она уже была в руках у фашистов. В результате её ослепительно красивое лицо было наполовину парализовано, и любая эмоция, выраженная мимикой, обезображивала его.  

- Ты счастливый человек! К тебе не прикасался ни один фашист!   

Происшествие заставило её вспомнить пережитый ужас: "Боже, и зачем я всё это помню!" В отчаянии она бросила кулаки на обтянутые армейской юбкой колени, уронила голову: густая россыпь волос закрыла её щеки и руки <.....> Он понимал, что Ольга ждёт утешительного движения его рук. И не мог заставить себя прикоснуться к напряженной, униженно согнутой спине, - Ольга была для него теперь как сплошная обнажённая рана, тронуть которую было выше его сил.   

Ольга не дождалась жалеющей руки. С трудом, будто одолевая боль в спине, поднялась. Влажные её глаза остановились на нём:  

 - Надо же!.. Хотела у твоей чистоты погреться!.."   

 

.. Да... Тепла, ради Бога, тепла! - в любом случае, на войне или в мирной жизни смысл женской тяги к мужчине именно в этой потребности. Впрочем, бывает, наверное, и другое, но мы не о другом. Мы - об этом.   

И прекрасно понимал Алексей Иванович ("Ночь Кентавра"), сидя напротив молодой женщины у костра, что "он был для неё лишь вторая половина надвое разделённой природы, что живёт она сейчас только собой, необходимостью истосковавшейся своей натуры, и если вот так, в неопределенности, останутся они сидеть у костра, всё может случиться, - он может и не устоять перед зовом её одиночества".   

Устоял. Ушел спать один на копну сена.

Уберёг свою чистоту, помня о жене, о... да мало ли объективнейших причин у человека, не знающего, что теплом делятся просто, как хлебом с голодным.   

Ещё в юности запали мне в память стихи В. Шефнера:   

 

* * *

В грехах мы все, как цветы в росе.   

Святых между нами нет.  

 А если ты свят, ты мне не брат.

  Не друг мне, и не сосед.   

Я был в беде, как рыба в воде.  

 Я понял закон простой:

 Там грешник придёт на помощь,

 Где отвернётся святой.  

 

Собственно говоря, в главе "ночь Кентавра" писатель показывает несостоятельность попыток разделить духовное, высокое, и плотское - "низменное". Человек не механическое соединение того и другого. Алексей Иванович потерпел фиаско в этом наивном стремлении. Женщину ту он всё же обнял... А после сбежал от неё, испытывая отвращение к себе и к ней (но к ней - в первую очередь!).   Она только и успела, что встревоженным голосом окликнуть:   

- Куда же ты, охотничек?   

И жалко её, а не его, хотя, смывая в реке с себя свой грех, он чуть не утонул вместе со своими представлениями о нравственности.   

 

Но всё-таки как же решается эта проблема - сохранить чистоту, верность и при этом не оказаться жестоким или смешным?   

А никак, наверное. По крайней мере, на том уровне, на котором эта проблема решается героями Корнилова. Потому что духовность и нравственность человека - это не святость бестелесного существа. "Дух, - говорил один русский композитор, - там, где мысль чувствует, а чувство мыслит". Игорь Дедков приводит это изречение в своей рецензии на произведение Владимира Корнилова и добавляет: "Но для героев роман такая диалектика труднодоступна".         

 

Возвращаясь с газетой, столкнулась с Леоновичем на лестнице.  

 - Володя!   

- Верушка!  

- А кто-то обещал, что не приедет?  

 - Вот он я, приехал. Потому что Она не смогла ко мне приехать.  

 - Сочувствую.  

 Здесь возникла чета Игнатьевых - Наталья совала таблетки в рот мужу. Мы с Володей разошлись.         

 

После перерыва Тамара Фёдоровна Дедкова сказала в своём выступлении:   

- Да, Игорь Александрович считал Кострому своей второй Родиной, но как крутенька и неласкова была к нему эта родина - мало кто знает.   

Я внимательно слушала ее и думала, каково ей сейчас, когда базанковы, вынужденные прижимать уши и поджимать хвост в присутствии ее мужа,  расправляют плечи и "выстраивают живую память о нем"...     

У выхода меня окликнул Радченко:   

- Солнце моё, посмотри, что я для тебя достал у Тамары Дедковой!   Держа над головой книгу Дедкова "Любить? Ненавидеть? Что ещё?!", он весь сиял.   

- Пойдем, она тебе её сейчас подпишет. Вы познакомитесь...   Я почти испугалась. Утром-то, вместо того, чтобы поздороваться, представиться, я продефилировала мимо. А растерялась вот еще почему. Негорюхин как-то со смехом рассказывал мне о том, что у него был конфликт "с Тамарой", да такой, что даже Дедков сказал ему: "Знаешь, Борис, насчет Тамары ты не прав", хотя обычно он не вмешивался в конфликты, которые у нее были с другими. Ещё Негорюхин добавил, что Дедкова относится к тем женщинам, которые считают день потерянным, если не сделают кому-то пакость. И вот Борис Николаевич стоит рядом с женщиной, о которой говорил так плохо с видом старого доброго знакомого и отворачивается от меня как от незнакомой. Ложное положение, в которое вгоняет меня эта ситуация, заставляет пройти мимо с видом неприступной холодной гордячки. У меня всегда такой вид, когда теряюсь... Чем более я растеряна, тем независимей мой шаг и выше нос.

Тамара Федоровна, небось, подумала, кто эта высокомерная и невежливая дамочка, несущая розу моему мужу, что за новый персонаж?   Вспомнив это, я отказалась от предложения Радченко подойти к ней. Он настаивал. А когда сник, поняла, что не вправе губить его восторг, и быстро согласилась.   

- Тамара, - сказал Радченко, - про этого человека говорят, что она плохая. Но ты не верь - она замечательная! И она влюблена в Дедкова!   

- В его творчество, - поправила я, подумав про Мастера, что он становится простодушен, как ребенок, когда видит людей, которым рад. Он был рад видеть Дедкову.  И был рад познакомить меня с нею...   

- Ну конечно в творчество, ты ж его самого не знала, - охотно согласился Маэстро, довольный своим предприятием.   

- Влюблена - не то слово, - обратилась я к Тамаре Фёдоровне. ..

Она пожала мне руку и сказала, что благодарна за организованную дискуссию, многие статьи у неё есть, но не все. А я - что у меня есть полная подборка специально для неё. Тут кто-то бесцеремонно отвлёк её, и я осталась одна.

Радченко, сделав свое дело, уже исчез, не видно было и Леоновича. Потом узнала - какая-то дама, ни более-ни менее, как автор стихов на гимн России, увлекла его в отдельный кабинет - мучить на предмет одобрения своего текста. Далее произошло то, что трудно было бы придумать, но кострома - город чудес известного рода, и поэтому придумывать чудеса нет нужды.

11
752
8