Я и до сегодняшнего дня знал, что непьющий инвестор не облюбует мой уголок. Чувствовал даже, что ни районом, ни анклавом, ни district, ни borough это место не назовешь. Не мог подобрать слово, достойное для описания местожительства. Но теперь я знаю: мой район— кластер. И реал ведь вылитый кластер, то есть «рой», «скопление». Спасибо специалистам из RRG за подсказку.
Ознакомившись с картой Москвы, оглянувшись на тридцать один прожитый год, я осознал, что в благополучном кластере мне не доводилось жить никогда. Да и не только в столице. В других городах кластеры тоже были не ахти, но тем живее о них воспоминания.
Карта Москвы по версии RRG. Доход жителей элитных кластеров (на карте выделены темным цветом) превышает 100 тысяч рублей на человека в месяц, а обитатели беднейших кластеров получают меньше 20 тысяч на человека.
Родился на Таганке. Сейчас там театр и красиво отделанное здание фабрики, в далекие времена принадлежавшей семье Станиславского. В моем первом доме— офисы. В 1979 году там дислоцировались главным образом носители фольклора таганской тюрьмы, низшие чины советского ЖКХ, «лимитчики», сыном которых являюсь и я. Коренные московские тараканы буквально с лапы распахивали дверь в темную маленькую комнату, клопы нещадно жрали людей и переработанной человечиной испражнялись на обои. Института ванных комнат не было во всей округе. Про горячую воду даже не спрашивайте: сочту насмешкой— ударю. С потолка, перефразирую Сашу Черного, капала слезами сырость.
Второй мой кластер— Пролетарка. В кластере коммуналка, правда, уже большая. Туда умещались две татарские деревни, жители которых по любому празднику навещали моих соседей— Аюпа и Алию. Татарские страсти были сродни мексиканским. Аюп бил Алию за то, что она не рожает ему мальчика. Так как ростом он был значительно меньше супруги, то бил ее ровно в область матки. Алия скрывалась в нашей с матерью комнате и спрашивала, что ей делать. «Разводиться!»— отвечала мать. Алия недоумевала и жаловалась соседям, что мать моя разрушает ее брак.
Конечно, Аюп любил Алию. Прямо, как герой рассказа Сарояна, он не мог представить себе ни минуты без нее. Сидя в туалете, он орал: «Кильманда!» («Иди сюда!») Алия зачем-то спешила. Если она не откликалась, он опять-таки ее бил.
Мой третий кластер располагался в забытом Богом городе Фарго. Том самом, который воспели братья Коэны. Только мой кластер был глубоко католическим. Жизнь в нем прекращалась ежедневно в 20:00. В темное время суток можно было встретить разве что нетрезвых людей, в которых «благопристойные» белые всегда узнавали индейцев, о чем шепотом, как бы невзначай сообщали.
Тамошние тинейджеры всерьез верили в греховность секса до брака.
А некоторые взрослые— в то, что обрезание предотвращает мастурбацию. По уровню жизни Фарго до сих пор обгоняет Москву. По предрассудкам ей почти соответствует.
Из Фарго я выехал много лет назад. Потом путешествовал по Штатам, но в той области с середины 1990-х не был. Один мой приятель утверждает, что сейчас там жизнь бьет ключом, население увеличилось, культурный уровень вырос. Быть может. Но мне Фарго запомнился пустынным городом, покрытым снежным саваном жестокой, лицемерной, тошнотворной нравственности.
Был в моей биографии и кластер Некрасовка, что недалеко от Люберец. Там в студенческие годы мы с другом, двумя подругами, собакой и кошкой бесплатно снимали однокомнатную квартиру то ли в доме под снос, то ли в доме после капремонта (в той части света это примерно одно и то же). Во всяком случае, помню, что в доме было немноголюдно. В одной квартире жил подросток, который каждое утро просыпался под «Владимирский централ». В другой— алкоголик Витя, бродивший весь день в поисках цветных металлов и пропивавший выручку от сдачи их в приемку.
Витя был прикольный. Однажды он нашел на помойке будильник, который сообщал время записанным голосом. Принес похвастаться. Потом— после двухсот граммов— ему померещилось, что это ментовская рация. Он тут же протер будильник, чтоб не осталось наших отпечатков пальцев, облапал его сам, пообещав, что если явятся менты, он все возьмет на себя.
Подростка забрали в армию. Витю убили. А я оказался в следующем в моей жизни кластере— мадридском районе Чуэка, квартале, пронизанном эстетикой Альмодовара.
Квартал драмы в театрализованных декорациях. Психологизм литературы XIX века в центре античных вакханалий и средневековых мистерий.
Чернокожие проститутки-трансвеститы преследуют юного блондина на глазах сильных длинноногих полицейских, которые только ухмыляются. «Блондин!»— орут трансвеститы и ржут. Блондин бежит в соседний квартал и попадает в объятья пышногрудых проституток-женщин. «Испанец? Иностранец?»— спрашивают они и предлагают услуги. Блондин отказывается.
Кто-то не отказывается, и проститутки ведут его в «нумера». И тогда, как у Гарсиа Лорки: «А бедра ее метались, как пойманные форели, то лунным холодом стыли, то белым огнем горели». Кто-то не отказывается от трансвеститов. И тогда, как в рассказе Улицкой: «Сильная мужская любовь… Пахло вазелином и кровью».
Кластер другого испаноязычного города Буэнос-Айреса называется Палермо. Приплыли гордые сицилийцы, решили, что негоже им иметь в соседях римлян, миланцев и венецианцев, основали свой квартал. Почти столетие там жили исключительно потомки сицилийцев. В 1990-х все изменилось. На каменной стене квартала— знакомый русский икс-игрек, а за стеной отплясывает казацкий ансамбль. Идешь по городу и вдруг слышишь: «Мама, глянь!» И звук «г» на украинский или южнорусский манер. Всюду наши. И ведь будет иметь местный диалект испанского украинские интонации, как сейчас его отличают интонации итальянские.
В моем нынешнем кластере на востоке столицы, увы, нет ни харизматичных пышногрудых проституток, ни трансвеститов, ни потомков сицилийцев. Зато есть куча обдолбанных парубков, обоссывающих лифты. Есть дети, бросившие щенят в костер. Ни один инвестор на наш кластер и не взглянет. Да насрать на инвестора. Нет его и не надо. Жаль только, что дети— уроды.
Комментарии