"Триумфальное шествие Советской власти" (Москва)

Все, кто учился в советских ВУЗах, наверняка на всю жизнь запомнили выражение "Триумфальное шествие Советской власти". История партии преподавалась везде и спрашивали за ее знание сурово. По словам наших преподавателей, радостные россияне, уставшие от гнета "кровавого самодержавия" и "гнилого либерализма", горячо приветствовали большевиков. В короткий срок вся страна оказалась под красным флагом. Сегодня у нас есть возможность узнать правду - как на самом деле шло это самое "триумфальное шествие". Причем, от первых лиц и непосредственных участников событий. 


Из воспоминаний художника Константина Коровина.
Начало цитаты:
"Вспыхнуло октябрьское восстание. Шаляпин был в Москве и приходил ко мне ночевать. Был растерян, говорил: - Это грабеж, у меня все вино украли.

-Равенство, понимаешь ли! Я должен получать, как решил какой-то Всерабис, 50 рублей в день. Как же? Папиросы стоят две пачки 50 рублей. Никто не может получать больше друго­го. Да что, они с ума сошли, что ли, сукины дети? 

-Я  хочу ехать в Петербург. Там лучше. У Алексей Максимыча, говорят, в комнатах поросята бегают, гуси, куры. Здесь же жрать нечего. Собачину едят, да и то достать негде. Я во­обще уеду за границу.
-Как же ты уедешь? А если не пустят? Да и поезда не ходят.
-То есть - как не пустят? Я просто вот так пойду, пешком.
-Трудновато пешком-то... да и убьют.
-Ну, пускай убивают, ведь так же жить нельзя?.. 

В это время пришел доктор Иван Иваныч. На шинели док­тора были нашиты для застежек большие крючки. На застеж­ках привешены были грязные мешки. В одном - картошка, в другом - мука, морковь. А мясо - ребра конины - висело тоже на крючке - грязное, завернутое в рваную тряпку.
- Откуда ты? - спросил Шаляпин.
- Да вот, в Лихоборах был, под Москвой. Достал кое-что, а то есть нечего. В кармане масло растаяло.
Иван Иваныч стал бережно вынимать пальцами из кармана кусочки масла и раскладывать на бумаге.
-Все потихоньку покупаешь, торопишься. Боятся прода­вать, запрещено, убьют. В овраге, в кустах дали, на виду не­льзя.
-Это что же такое? - сказал Шаляпин, смотря вопросите­льно на меня и Ивана Иваныча.
-Что же, Федор Иваныч, ведь вы же радовались.
-Да ведь радовался! Это же все не то. А сколько же ты заплатил за это?
-Что заплатил? Пальто женино отдал, да платье шерстя­ное. Что заплатил? Мужики уже не берут денег. За полпуда муки, да две щепотки соли - золотой браслет женин отдал тре­тьего дня.
На другой день Шаляпин уехал в Петербург. Вскоре я получил от него письмо. Он звал меня в Петербург и прислал мандат на проезд, подписанный Зиновьевым. Но в Петербург я не поехал, а спасаясь от голода, прожил зиму в Тверской губернии, где был хлеб.

Как странно, что бы это значило? Неужели будет так постоянно, что благая энергия труда для культуры, что рабочие будут строить, а потом разрушать? А так ведь есть на самом деле. И вот что сейчас происходит. И это только у людей.
Во время русской смуты я слышал от солдат и вооруженных рабочих одну и ту же фразу: «Бей, все ломай. Потом еще лучше построим!»

Странно тоже, что в бунте бунтующие были враждебны ко всему, а особенно к хозяину, купцу, барину, и в то же время сами тут же торговали и хотели походить на хозяина, купца и одеться барином.

Весь русский бунт был против власти, людей распоряжающихся, начальствующих, но бунтующие люди были полны любоначалия; такого начальствующего тона, такой надменности я никогда не слыхал и не видал в другое время. Это было какое-то сладострастие начальствовать и только начальствовать.

Картина художника Ивана Владимирова "Арест царских генералов"


Федор Иванович все время пребывал в полном недоумении. Часто ездил в Кремль, к Каменеву, Луначарскому, Демьяну Бедному. И, приходя ко мне, всегда начинал речь словами:
- В чем же дело? Я же им говорю: я имею право любить мой дом. В нем же моя семья. А мне говорят: теперь нет собственности, дом ваш принадлежит государству. Да и вы сами тоже. В чем же дело? Значит, я сам себе не принадлежу. Представь, я теперь, когда ем, думаю, что кормлю какого-то постороннего человека. Это что же такое? Что же, они с ума сошли, что ли? Горького спрашиваю, а тот мне говорит: "Погоди, погоди, народ тебе все вернет". Какой народ? Крестьяне, полотеры, дворники, извозчики? Какой народ? Кто? Непонятно. Но ведь и я народ.
- Едва ли, - сказал я, - ты помнишь, Горький как-то говорил у меня вечером: кто носит крахмальные воротники и галстухи -не люди. И ты соглашался.
- Ну, это так, несерьезно...
Он помолчал и заговорил вновь:
- Пришли ко мне какие-то неизвестные люди и заняли половину дома. Пол сломали, чтобы топить печку. В чем же дело?.. Если мне не нужны эти портки, - показал он на свои панталоны,-- то что же будут делать портные? Если я буду жить в пещере и буду прикрывать себя травой, то что будут делать рабочие?

Трезвинский говорит в Всерабисе: "Дайте-ка мне две тысячи рублей в вечер, как получает Шаляпин, я буду петь лучше его". Вино у меня из подвала украли, выпили и в трактир соседний продали... Луначарский говорит, что весь город будет покрыт садами. Лекции по воспитанию детей и их гигиены будут читать... А в городе бутылки молока достать нельзя... Вообще каждый день говорит речи, все обещает, а ему кто-то крикнул: "Товарищ Луначарский, вы хоша бы трамвай пустили..."

Поедем, послушай, на Дмитровку, Маяковский мне сказал, там А. какая-то, у нее на квартире ресторан. Там все есть. У ней чекисты едят.
Действительно, столы в зале у А. были накрыты белыми скатертями; великолепный фарфор, изысканный завтрак; коньяк и вина. За столами сидели люди в галифе и тужурках, ранее никогда не виданные. Хозяйка, красивая женщина, села с нами и сама стала потчевать Шаляпина.
Выходя, Шаляпин сказал:
- Как это странно. Рестораны закрыты, а ей разрешается.

Что бы кто ни говорил, а говорили очень много, нельзя было сказать никому, что то, что он говорит, неверно. Сказать этого было нельзя. Надо было говорить: «Да, верно». Говорить «нет» было нельзя — смерть. И эти люди через каждое слово говорили: «Свобода». Как странно.

Ученики Школы живописи постоянно митинговали, с утра до глубокой ночи. Они реформировали Школу. Реформа заключалась в выборе старост и устройстве столовой (которая была ранее, но называлась буфет). Странно было видеть, когда подавали в столовой какую-то соленую воду с плавающими в ней маленькими кусочками гнилой воблы. Но при этом точно соблюдался черед, кому служить, и старосты были важны, распоряжались ловко и с достоинством, как важные метрдотели.

При обыске у моего знакомого нашли бутылку водки. Ее схватили и кричали на него: «За это, товарищ, к стенке поставим». И тут же стали ее распивать. Но оказалась в бутылке вода. Какая разразилась брань… Власти так озлились, что арестовали знакомого и увезли. Он что-то долго просидел.

Учительницы сельской школы под Москвой, в Листвянах, взяли себе мебель и постели из дачи, принадлежавшей профессору Московского университета. Когда тот заспорил и получил мандат на возвращение мебели, то учительницы визжали от злости. Кричали: «Мы ведь народные учительницы. На кой нам черт эти профессора. Они буржуи».

Я спросил одного умного комиссара: «А кто такой буржуй, по-вашему?» Он ответил: «Кто чисто одет».

Были дома с балконами. Ужасно не нравилось проходящим, если кто-нибудь выходил на балкон. Поглядывали, останавливались и ругались. Не нравилось. Но мне один знакомый сказал:
— Да, балконы не нравятся. Это ничего — выйти, еще не так сердятся. А вот что совершенно невозможно: выйти на балкон, взять стакан чаю, сесть и начать пить. Этого никто выдержать не может. Летят камни, убьют...

Больше всего любили делать обыски. Хорошее дело, и украсть можно кое-что при обыске. Вид был у всех важный, деловой, серьезный. Но если находили съестное, то тотчас же ели и уже добрее говорили:
— Нельзя же, товарищ, сверх нормы продукт держать. Понимать надо. Жрать любите боле других.


— В Дубровицах-то барыню, старуху восьмидесяти лет, зарезали. За махонькие серебряные часики. Генеральша она была.
— Что ж, поймали преступника? — спросил я.
— Нет, чего, ведь она енеральша была. За ее ответа-то ведь нет.


Один мой родственник, кончивший университет, юридический факультет, горел деятельностью. Он целый день распоряжался, сердился, кричал, был важен и строг. Он знал все, говорил без устали. «Я начальник домового комитета», — кричал он. И тут же он себе завел артистку, называя ее Лидия Павловна. Относился к ней почтительно, часто говоря: «Лидия Павловна этого желают». Потом украл у меня деньги и, кстати, чемодан с платьем. Управляя домовым комитетом, неустанно распоряжался, так что живущий там доктор Певзнер от него слег в постель и прочие жильцы плакали и, наконец, выгнали его с большим трудом. Теперь он коммунист.

Власть на местах. Один латыш, бывший садовник-агроном, был комиссар в Переяславле. По фамилии Штюрме. Говорил мне: «На днях я на одной мельнице нашел сорок тысяч денег у мельника». — «Где нашли?» — спросил я. — «В сундуке у него. Подумайте, какой жулик. Эксплуататор. Я у него деньги, конечно, реквизировал и купил себе мотоциклетку. Деньги народные ведь». — «Что же вы их не отдали тем, кого он эксплуатировал?» — сказал я. Он удивился — «Где же их найдешь. И кому отдашь. Это нельзя… запрещено… Это будет развращение народных масс. За это мы расстреливаем».
Конец цитаты.

Источники:
Коровин К.А. "Воспоминания" https://www.litmir.me/br/?b=244401&p=1
Коровин К.А. "Шаляпин. Встречи и совместная жизнь." http://az.lib.ru/k/korowin_k_a/text_1939_shalyapin.shtml