Жертвенный долгострой

Геленджикский дворец, показанный в расследовании Навального, — это нетривиальный антропологический объект, потому что он непригоден ни для «капиталистического», ни для «феодального» применения. Его нельзя использовать для капиталовложения, сбережения средств: такую недвижимость если и удастся кому-нибудь продать, то только себе в убыток, за сумму на порядки меньшую, чем сто миллиардов, вложенные в строительство. Но его нельзя использовать и для жизни «по-царски», потому что царский дворец — это открытое, церемониальное место, он рассчитан на присутствие множества людей: придворных, толкущихся в прихожей и ожидающих какой-нибудь милости или поручения, посетителей, приходящих с прошениями (сегодня они бы еще селфились в дворцовых интерьерах), простого народа, приветствующего государя по праздникам.

Поэтому настоящий монархический дворец строится на центральной площади столицы, как Зимний, или по крайней мере вблизи этой столицы, как Версаль. Но современная элита пуще всего боится многолюдства — как бы в этой массе в резиденцию не прокрался Степан Халтурин с мешком динамита; поэтому геленджикский дворец поставлен в максимально недоступном месте, мимо которого даже по морю нельзя проплыть, не сделав двухкилометровый крюк. Вместо пышных балов и праздников его обитатель обречен уныло бродить в одиночестве по непомерно просторным для него апартаментам.

Тогда в чем же смысл такого буквально не-нужного, ни к чему не применимого сооружения? Его смысл в коммуникации: это символическое сообщение, материальная клятва верности, которую светлейшие князья обращают к своему государю. Навальный точно называет это «самой большой взяткой в истории», и в силу своих масштабов это нечто большее, чем коммерческая взятка. Дворец строится в складчину, из разных источников (пусть и через подставные фирмы-прокладки); надо думать, инвесторы соревнуются за право участвовать в этом консорциуме и за то, кто даст больше денег, на что попало, — отсюда те самые золотые ершики для унитазов, вся эта поражающая воображение эстетика «цыганских баронов».

Поучаствовать в строительстве такого дворца — жест более абсолютный, чем финансировать какой-нибудь реальный политический проект (войну в Ливии, избирательную кампанию правящей партии), потому что поддержка рационального проекта подразумевает его оценку, предполагает, что какой-то другой проект могли бы и не поддержать; а дать деньги на дворец — чистая, безоглядная растрата средств, означающая безусловную верность начальству, что бы оно ни учудило.

Как объяснял когда-то Лотман: поддерживать практические начинания государя — это «договор» с ним, а выстроить ему дворец — это «вручение себя». В первом случае верховный вождь — прагматический руководитель, первый среди равных, а во втором — божество, принимающее жертвы от смертных; и чем абсурднее жертва, тем угоднее она богу.

В этом отношении симптоматично, что геленджикский дворец — долгострой. Казалось бы, такой сверхпрестижный державный объект должны были бы напрячься и возвести ударными темпами — ан нет, строят уже лет десять, уже успели его полностью выпотрошить и теперь отделывают заново (не хватало только снести его под корень, как тот глуповский градоначальник, который «разрушил старый город и построил другой на новом месте»). Этот затяжной процесс не позволяет государю вселиться, реально вступить во владение собственностью — и не надо, не для того она создается. Зато этот процесс обеспечивает светлейшим князьям возможность бесконечно, вновь и вновь заверять его в своей преданности. Если достроить дворец до конца, то как свидетельствовать ее дальше? Новый, что ли, закладывать…

Очередное расследование Навального позволяет увидеть государственную коррупцию не только с точки зрения получающих, но и с точки зрения дающих. Не то важно, что начальство купается в безвкусной роскоши — может, оно в ней вовсе и не купается, а сидит себе в скромном бункере, как Сталин на ближней даче, — а то, что его приближенные громоздят для него египетскую пирамиду, которая не сгодится вообще ни для чего, даже для захоронения. Так, вхолостую, работает коррупционная экономика — пародийный вариант архаической жертвенной экономики; в отличие от древних государств, она уже не решается заявлять о себе публично, и разоблачить ее — значит открыть на общее обозрение политический срам России.