Картины красного террора в Крыму в произведениях советской литературы

Говоря об отражении революционного насилия в Крыму в произведениях советских писателей, необходимо назвать имена трех известных и признанных авторов, живших на полуострове в годы Гражданской войны. Это Александр Малышкин, Викентий Вересаев и Сергей Сергеев-Ценский.

События 1917-1921 гг. в истории Крымского полуострова являются одними из наиболее страшных. Как и другие регионы бывшей Российской империи, многострадальная земля Тавриды в этот период стала ареной междоусобицы и жутких социальных экспериментов.

«Варфоломеевские ночи» в Севастополе зимой 1917-1918 гг., насилие в других городах; экспроприации, реквизиции, конфискации периода «второго большевизма» весной-летом 1919 г. Наконец, ужасы массового террора 1920-1921 гг. — исчерпывающе показывают, какими методами утверждалась на полуострове «народная» власть. На фоне этих преступлений теряются любые эксцессы, совершенные антибольшевистскими силами.
Свернуть

В советской историографии тема красного террора в Крыму в годы Гражданской войны не то что бы не освещалась, но преподносилась крайне тенденциозно и сжато. Больший упор делался на воспевание «подвигов» революционных матросов, красноармейцев, коммунистов, комсомольцев, партизан и подпольщиков. Понятно, что данная идейная установка не предполагала сколь либо детальное отражение неприглядных сторон. Насилие и жестокость показывали лишь те, которые совершались под флагом «контрреволюции». О большевистских же расправах более-менее открыто писали в литературе 1920-начала 1930-х гг. В основном, как о «проявлении народного гнева», «вынужденной ответной мере» или отдельных «перегибах». Позднее и этот подход сочли дискредитирующим «героику огненных лет», и со второй половины 1930-х гг. развернутые упоминания о красном терроре практически исчезли со страниц мемуаров и научных работ. Несколько иначе обстояло дело с художественной литературой. С одной стороны, по мере усиления идеологического пресса натурализм и жестокость перестали поощряться и здесь. С другой, произведения 1920-х гг., изобилующие кровавыми сценами, официально не запрещали, и даже продолжали переиздавать (как, например, повесть Александра Серафимовича «Железный поток»). В других случаях, единожды выпустив в свет, книги на долгие десятилетия предавали забвению, впрочем, не применяя никаких репрессий к их авторам. Если литератор попадал в поле зрения «органов» и привлекался к ответственности, его произведения изымались и помещались в спецхраны (как это случилось с наследием сибирского писателя Владимира Зазубрина, расстрелянного в годы «Большого террора»).

Говоря об отражении революционного насилия в Крыму в произведениях советских писателей, необходимо назвать имена трех известных и признанных авторов, живших на полуострове в годы Гражданской войны. Это Александр Малышкин, Викентий Вересаев и Сергей Сергеев-Ценский. Живя в Крыму, они не могли обойти молчанием мрачные эпизоды истории Русской Смуты. В результате появились произведения, практически лишенные «революционной романтики», точно передающие атмосферу и дух того жестокого времени.

Начнем наш обзор с повести А. Малышкина «Севастополь». Произведение охватывает период с февраля по декабрь 1917 г., и состоит из четырех частей. Первая часть, «Февральский снег», действие которой происходило в революционном Петрограде в феврале-марте 1917 г., была опубликована в 1927 г., последняя — три года спустя. В творчестве писателя это произведение считается самым автобиографическим. В образе главном герое — мичмане Сергее Шелехове, автор воплотил некоторые свои личные черты и эпизоды жизненного пути.

Несмотря на некоторые неточности в фактах и датах, автором дана целостная картина разложения Черноморского флота в межреволюционный период, распространения левого экстремизма среди моряков. И вот в декабре 1917 г. Севастополь потрясают ужасы жестоких расправ. Мстя за погибших товарищей, вернувшиеся в Крым бойцы отправленных на материк для помощи местному «пролетариату» матросских отрядов, залили город кровью.

«Все улицы оцеплены ударниками. Опять ходят по квартирам, вылавливают офицеров и буржуев. На «Свободной России» (линейный корабль Черноморского флота — Д.С.), оказывается, целый день выбирали ревком, верх взяли большевики. Сейчас команды арестовывают своих офицеров и сводят в экипаж, где заседает самодельный суд. Когда привозят офицера, знающие его, из «стариков», выступают за и против, рассказывая собранию все, что им известно про этого офицера с пятого года, попались уже крупные лещи, которых без пересадки отправляют на Малахов» (1).

После того как первая волна самосудов пошла на убыль, матросы принялись избавляться от бездыханных тел своих жертв:

«В то утро звонили церкви — кажется, было воскресенье. Окрестности рейда, талые, мокрые, заунывно сверкали под солнцем. Что-то покойницкое крылось в этом сверкании и благовесте. Под Графской, куда Шелехов неотрывно глядел через цейс, суетились черные фигуры матросов. Самое страшное и была именно эта суета около нескладной беловатой кучи. Матросы вытаскивали из кучи не то свертки, не то бревна и, раскачав, бросали в длинную ветхую лодку, причалившую вплотную к ступеням пристани. Конечно, после ночи он знал, над чем там орудуют... На берегу горкой стоял глазеющий народ, мальчишки.

Смертельная тошнота заставила тогда отвалиться от иллюминатора. Тошнота, от, которой некуда было уйти, не на что было взглянуть. Завывал празднично благовест, сверкала, кружась, земля... Сбежать бы в гальюн, засунуть два пальца в сухую глотку...

Матросы, не обращая внимания на Графскую, ретиво делили в канцелярии только что полученное обмундирование.

Они еще спозаранку нагляделись, ходили всей шатией по городу.

— Набили этих буржуев... подметают с улицы, как сор! В сатинетовом белье, бородки нежные, конусами.

— Сичас балластины всем навяжут, и амба, за боны!»

Как пишет Малышкин, захвативший власть в городе большевистский ревком (Севастопольский временный военно-революционный комитет) вскоре восстанавливает порядок и пресекает самосуды, реальность была иной. Несмотря на демонстративное осуждение властями самочинных расправ, виновники последних не только не были наказаны — не было проведено никакого расследования. Важно и другое. Хотя матросские самосуды и поданы автором как полностью стихийные проявления «народного гнева», они были подготовлены пораженческой агитацией ленинцев и других левых партий в предшествующие месяцы.

Впрочем, все это нисколько не умаляет художественных достоинств повествования, в котором передан весь ужас происходившего в те страшные ночи конца 1917 г. В произведении показана царящая в городе гнетущая атмосфера. Ее усугубляли передаваемые из уст в уста рассказы о самосудах, которые с каждой минутой обрастали все новыми, порою фантастическими подробностями.

«Одни говорили, что расстреляно тридцать два, другие — семьдесят; среди офицеров попался один поп — за то, что в 1906 году выдал полиции тайну исповедовавшихся у него очаковцев. Над памятью расстрелянных вился трупный туманец выдумок, зловещих недомолвок. Поп сопротивлялся, не шел на Малахов, говоря, что он не принял еще причастия: «Иды, иды, прямо в рай попадешь!» — посмеивался, прикладом подгоняя сзади, ударник. Адмирал Новицкий принял казнь равнодушно, сказав только матросам: «Наконец-то додумались до дела, давно бы пора!..» А полковник Грубер обронил со злобной загадочностью: «Расстреливайте, но знайте, что вы все в мешке!»

И даже в матросских кубриках лазил ползучий шепот: «в мешке... мешке... в мешке...»

На базаре обыватель перестал покупать рыбу. Про это тоже бежал трепетный слушок: «Рыба небывалая, лоснистая, тяжелая, жирная... Ломится — сама валится в сети, как червь...»

Про адмирала Кетрица ходила легенда, будто бы жена его пожелала во что бы то ни стало вернуть себе перстень, подаренный ею и оставшийся у него на пальце. И будто бы адмиральша наняла за большие деньги двоих матросов-водолазов, которые согласились слазить за перстнем в море. Однако, не пробыв под водой и двух минут, матросы дали тревожный сигнал к подъему. «Больше не полезем туда ни за какие деньги». — «Почему?» — «Они все стоят там... митингуют, грозятся...» Водолазы после исчезли из Севастополя.

— Сам видал, как связанных их провезли под видом пьяных, — врал в кают-компании Иван Иваныч Слюсаренко.

— Куда повезли?

— Куда! Ясно куда — в желтый дом.

Иван Иваныч, бывший в курсе всех новостей, так объяснил, почему внезапно испугались водолазы: потому что офицеры с привязанными к ногам балластинами стояли там стоймя я и от подонной зыби пошевеливали руками и ногами; матросам же, и без того истерзанным совестью, показалось...

В московской газете «Утро России» были напечатаны телеграфные, от собственного корреспондента, подробности о событиях в Севастополе. Там описывалось, как матросы, убив до пятидесяти офицеров, поотрубали им головы и, воздев на шесты, носили с торжеством по Севастополю…»

Показан и страх главного героя повествования перед возможной расправой. Это отметил и Александр Солженицын:

«Одинокая душа Шелехова — в неохватимых поворотах событий: то, летом Семнадцатого, швыряет его, исходящего любовью к народу, в одного из первых бунтарских ораторов; то, уже к зиме, когда сжигают офицеров в топках кораблей, расстреливают сотнями на Малаховом кургане, — переодевается матросом, впадает в берложную залёжку, вне событий, исстраданно, до полного упадка: будь что будет, придут — так придут. И жуть его ожиданья — зримым пиком революции передаётся и читателю. Картины севастопольских месяцев Семнадцатого года — как вылеплены из пламенного потока. Они и суть— главное содержание книги» (2).

В повести описаны не только севастопольские картины террора. Упоминается об отправке в Евпаторию транспортного судна «Трувор», доставившего на своем борту карательный отряд. Устами одного из героев автор передает следующие подробности устроенных моряками жестоких расправ:

«Главных, которых поймали, в очередь поставили к топке. Лобович говорит: крика я не мог вынести. Сошел вниз, рассуждаю перед ребятами: ведь колосники мне костями засорите, машина станет!»

В книге эти события также происходят в конце 1917 г. В действительности евпаторийская драма случилась в январе 1918 г. Но то, что убийства «врагов революции» в городе совершались со зверской жестокостью, подтверждается практически всеми свидетельствами, в том числе и советской стороны. Показательно, что даже в литературе 1960-х гг. трагедия в Евпатории нашла свое отражение. Как, например, в романе Ильи Сельвинского «О, юность моя!». В прошлом активный участник революционных событий в Евпатории и Крыму в 1918 г., лично знакомый со многими инициаторами и творцами террора (в том числе, с членами семьи Немичей (3) — активных организаторов массовых казней, занимавших ответственные посты в местных «революционных» органах власти), Сельвинский не мог обойти стороной «изнанку» революционной стихии.

«Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в одном белье.

— Раз-два, взяли!

Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь».

В том же своем произведении Сельвинский упоминает и о решении заседавшего на «Румынии» революционного трибунала сжечь заживо одного из арестованных в городе офицеров.

«-Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко затянувшись, тяжело выдохнул из ноздрей. — В топку его!».

Впрочем, картины террора в книге оттеснены на второй план. Но примечательны следующие моменты (на них в своей фундаментальной работе «Без победителей» обратили внимание крымские историки Александр и Вячеслав Зарубины) (4). Первый: безымянный матрос из Севастополя, председатель революционного трибунала обращается к одному из юных персонажей: «Для вас все это делается! Для завтрашнего вашего счастья!». Второй: мысли рыбацкого сына Леськи после того, как он увидел выброшенный морем труп городского прокурора: «Как все это вынести? Я не хочу этого! Эпоха? Пусть. Революция? Преклоняюсь. Но я этого не хочу. <…> Мне это противно, омерзительно. Буду картошку чистить. Подштанники вам стирать. Что хотите! Но э т о — нет. Пускай матросы, пускай Петриченко (активный участник установления советской власти в Евпатории в 1918 г. — Д.С.), если им так хочется. Но не я! Только не я!».

Тема революционного экстремизма (противопоставляемого партийной дисциплине) отдельных представителей большевистского лагеря присутствует и на страницах литературных произведений позднейшего времени. Это касается романа Анатолия Домбровского «Красная Таврида». Выпущенная в 1987 г., книга рассказывает о борьбе за советскую власть и Гражданской войне в Крыму. Придерживаясь пока еще господствующих официозных трактовок, показывая деятелей большевизма в положительном свете, автор противопоставил им образ командира одного из матросских отрядов, Семена Шмакова:

«…Шмаков был командиром отряда севастопольских матросов, от которых дрожала земля, когда они строем шли по улице, и дрожали все люди, когда они принимались наводить революционный порядок. Уже не одного офицера уложили они там, где эти офицеры прятались от советской власти, не один бандит получил от них заслуженную пулю. Матрос Шмаков с врагами советской власти не любил церемониться».

Известный своей жестокостью, этот «борец за советскую власть» представлял собой угрозу и для самих большевиков. Заняв в январе 1918 г. Симферополь, Шмаков со своим отрядом расположился в одном из наиболее комфортабельных помещений города — «Европейской гостинице». Все время пребывания в крымской столице Шмаков и его люди занимались обысками под предлогом взимания контрибуции с «буржуазии», открытым грабежом, развратом и кутежами. Малейшее неповиновение каралось смертью. Так, в ночь на 24 февраля 1918 г. матросы из отряда Шмакова расстреляли в Симферополе 170 человек (5). Были расстреляны как «наиболее известные своей контрреволюционной деятельностью», так и своевременно не внесшие контрибуцию лица.

В книге Домбровского об этом прямо не пишется. Однако показана решимость матроса «вывести в расход» с десяток схваченных им случайных людей после того, как на заседании Совета рабочих и солдатских депутатов в Симферополе в здании дворянского театра кто-то бросил в президиум неразорвавшуюся гранату.

«Шмаков задержал всех, у кого не оказалось при себе документов, подозрительных и тех, кто пришел с оружием. Подозрительных решили немедленно расстрелять. Вывел их к стене во двор театра, сказал:

— Или какая-нибудь сука сейчас признается, что бросила гранату, или всех именем революции сейчас порешим!

<…>

— Кому тут скучно, прыгайте туда, — шутили матросы, — становитесь к стенке».

Угроза не была приведена в исполнение. Но Шмаков становился все более неуправляем. В марте моряки и вовсе вышли из-под контроля, предприняв прямую попытку захвата власти в крымской столице. Угрозами и провокациями они вынуждали местный Совет избрать Шмакова его председателем. И только решительное вмешательство севастопольских большевиков, пригрозивших разгулявшейся вольнице отправкой карательного отряда, заставило шмаковцев отступить, а затем выехать на фронт в Одессу.

Вторая попытка «советизации» Крыма, предпринятая красными весной-летом 1919 г., показана в романе В. Вересаева «В тупике». Эти события происходят на глазах земского врача Ивана Сарганова и его семьи.

«Врачам русским хорошо была знакома его высокая, худая фигура в косоворотке под пиджаком, с седыми волосами до плеч и некурчавящеюся бородою, как он бочком пробирался на съезде к кафедре, читал статистику смертных казней и в заключение вносил проект резкой резолюции, как с места вскакивал полицейский пристав и закрывал собрание, не дав ему дочитать до конца. Во время войны он стал было подводить на съезде статистику убитых и раненых на фронте, обронил слово "бойня" и очутился в Бутырках. Год назад, уже при Советской власти, он выступил в обществе врачей своей губернии с безоглядною, как всегда, речью против большевистских расстрелов. Чрезвычайка его арестовала и отправила в Москву с двумя спекулянтами и черносотенцем-генералом. По дороге Иван Ильич вспомнил молодость, как два раза бегал из сибирской ссылки, ночью на тихом ходу соскочил с поезда и скрылся. Друзья добыли ему фальшивый паспорт, и он, с большими приключениями, перебрался в Крым».

Здесь, под защитой Добровольческой армии, Сарганов и его близкие, подобно многим другим российским интеллигентам, пытается переждать революционное лихолетье. Однако весной 1919 г. красные прорывают фронт, и на полуострове, за исключением Керчи, которую сохранили за собой белые, вновь устанавливается советская власть. В описываемое время сторонники «диктатуры пролетариата» уже представляют собой организованную сплоченную силу, имеют в своем распоряжении мощный аппарат подавления.

По свидетельствам современников, краткий период «второго крымского большевизма» характеризовался не столько экстремальным насилием, сколько реквизициями, национализацией, продразверсткой и массовыми мобилизациями. Все эти «прелести» «советского государственного строительства» запечатлены и на страницах романа. Нет смысла приводить эпизоды романа, в которых показаны бесчинства «революционных» властей. Их слишком много. Это описания обысков (под видом которых шел беззастенчивый и неприкрытый грабеж), арестов, контрибуций, и хамского поведения руководящих советских работников.

Так, один из персонажей романа по не зависящим от него причинам своевременно не внес контрибуцию, и был арестован. Пытаясь добиться справедливости, близкие обратились в ревком:

«- Да послушайте! Поймите же: откуда им взять денег, если деньги были в банке, а из банка не выдают!

— Где хотите, доставайте! Нам хорошо известно, как он зарабатывал! Тысячи загребал. Юрисконсультом был у самых крупных фабрикантов; рабочих засаживал в тюрьмы. Пусть теперь сам посидит. Я вас заставлю распотрошить ваши подушки! Сегодня же переведу его в карцер, — будет сидеть, пока все не внесете.

<…>

— Скажите, пожалуйста, кому можно на вас жаловаться?

— Можете телеграмму послать Ленину…»

В уста своих героев автор вкладывает жестокие в своей прямоте оценки деятельности крымских советских властей:

«Замечают они хоть что-нибудь, что творится кругом, отдают себе в этом отчет? Магазины и базары закрыли, торговлю запретили, а сами выдают по полфунта невыпеченного хлеба. Как же, по их представлению, могут питаться люди, которые не получают комиссарских пайков?.. Сейчас в море пошла камса. Улов небывалый, — а рыбакам запрещено продавать рыбу в частные руки, — все полностью должны представлять в продовольственный комиссариат. Везде рыбные инспектора, контролеры с воинскими отрядами. Привезли из уезда в продком полторы тысячи пудов рыбы, а соли не припасли. Вся рыба сгнила, теперь ее потихоньку закапывают в землю, чтобы не видел народ. А подходят все новые обозы. Что с ними делать, — не знают. Какая, подумаешь, мудреная загадка! Пятилетний ребенок ответит: продавать! Нет, нарушится принцип!.. Вы только подумайте: голод, разруха, каждый фунт пищи важен, — а они гноят тысячи пудов! И думают, что народ ничего не видит, что можно его накормить митинговою болтовнею! Послушайте-ка, что народ говорит о них на базаре. Все поголовно против них, большевистский дурман рассеялся окончательно. Спасибо им! Сами поработали над этим успешнее самых ярых своих врагов».

Роман Вересаева «В тупике» был выпущен в 1920-е гг. Книга была высоко оценена тогдашним высшим партийным начальством, и прежде всего, бывшим председателем ВЧК Феликсом Дзержинским. Благодаря чему публикация романа стала возможной. При этом каждое переиздание книги сопровождалось серьезными трудностями, требовалось вмешательство сверху. Последнее прижизненное издание романа вышло в 1931 г.

Принципиальность и честность в описании жизни Крыма весной-летом 1919 г. делают произведение Викентия Вересаева исключительно важным событием не только в художественной литературе. Это своего рода «слепок» с реальности.

Переходя к отражению третьей волны красного террора в Крыму (1920-1921 гг.), сразу необходимо отметить, что эта трагическая страница в истории края ассоциируется с эпопеей известного писателя Русского Зарубежья, Ивана Шмелева, «Солнце мертвых». Потеряв единственного сына, расстрелянного чекистами в окрестностях Феодосии, уже в эмиграции писатель создал одно из самых значительных произведений в русской литературе, передающее глубины человеческой скорби. По мнению известного критика и писателя Александра. Амфитеатрова, «более страшной книги не написано на русском языке...». То же можно сказать и о цикле стихов Максимилиана Волошина «Усобица».

Но были и другие произведения. Длительное время они незаслуженно оставались забыты. И даже сегодня, после того, как их вновь опубликовали, они не получили широкой известности. Таким является рассказ Сергея Сергеева-Ценского «Линия убийцы». Единожды опубликованный в начала 1920-х гг., на долгие десятилетия был предан забвению. И только в 1996 г. републикован в журнале «Крымский архив».

Сжатые строки повествования, казалось, вместили в себя весь ужас происходившего под небом Тавриды в конце 1920-начале 1921 гг. Подобно И.Шмелеву, М.Волошину и В.Вересаеву, Сергей Николаевич был свидетелем оставления полуострова врангелевцами, и нового прихода большевиков. Видя воочию «прелести» коммунистической власти, испытывая нужду и лишения, писатель продолжал творить. В этот период им были написаны четыре повести о событиях революции, Гражданской войны и первых послевоенных месяцев жизни Крыма. В одном из писем Максиму Горькому Сергеев-Ценский сообщал, что у него имеются «дюжины две рассказов из той же серии «Крымские рассказы»… (они хоть и «крымские», но, конечно, «общерусские»). Четыре «крымских» рассказа (в их числе «Линия убийцы») датированы 1922 г. Отличительной особенностью произведений писателя является глубина и проработанность образов, психологическая достоверность, знание материала. Поздние сочинения автора, такие как роман-эпопея «Севастопольская страда» (о первой обороне города 1854-1855 гг.), были изданы огромными тиражами. Сам Сергеев-Ценский в 1941 г. был удостоен Сталинской премии, а в 1943 г. удостоен звания академика. Продолжая обращаться к теме революции 1917 г., автор нигде не писал о большевизме с такой прямотой, как в этом коротком рассказе:

«Настали апокалипсические времена. Есть такая фраза в апокалипсисе: «И нельзя будет ни купить, ни продать»... Признаюсь, я совершенно не понимал ее раньше. Главное, я не представлял ясно; почему именно нельзя будет ни купить, ни продать? И в пламенной книге патмосца это казалось мне каким-то бессмысленным местом.

И однако жизнь оправдала и это бессмысленное как будто место: ни купить, ни продать ничего нельзя было просто потому что то и другое воспрещалось. Открытым оставался вопрос: как же должно было существовать население? Подсказывался прямой и ясный ответ: оно должно было умереть, — но в такой ответ все-таки не хотелось верить. Можно было оставить голого человека на голой земле, но совершенно оголить от человека землю — из цветущего края делать пустыню во имя скорейшего счастья того же человека — это уж казалось непостижимой абракадаброй.

Как цитадель белогвардейщины, весь Крым был объявлен «вне закона».

Всюду понаехали чрезвычайки, арестовывая и «выводя в расход» остатки буржуазии или попросту интеллигенции, застрявшей в Крыму. Но за каждое неосторожное слово арестовывали и сажали надолго в «подвал» и рабочих, иногда же их выводили на расстрел вместе с представителями высших классов и остатками офицерства, поверившего в амнистию и явившегося на регистрацию. Люди так были запуганы, наконец, бесчисленными «нельзя» и ни одним «можно», что перестали уж показываться на улицах, и улицы стали пустынны. Отцы стали бояться собственных детей, знакомые — хороших знакомых, друзья — друзей.

Служащие многочисленных советских учреждений, кроме куска черного хлеба непросеянной муки с половой, ничего не получали за труд, так как деньги были объявлены буржуазным предрассудком, точно так же, как и все вообще удобства жизни. Однако чекисты щеголяли в бобровых шубах и шапках и имели весьма упитанный вид. Они заказывали себе бифштексы, и для этого отбирались у населения и вырезались иногда за три дня до отела редкостные породистые коровы.

Становилось непонятным, как можно было в подобной обстановке вести хозяйство, и объяснялось, что хозяйство — преступление, и всякий хозяин — буржуй, явный враг советского строя. Хозяева начали самоуправляться: усиленно резать скот и домашнюю птицу. Дошло до того, что петухи уж перестали петь, а коровы мычать, по той простой причине, что их уже не было. Все лошади были перечислены в трамот, и их безжалостно гоняли, забывая, что их надо кормить. Скоро в трамоте остались одни только экипажи без лошадей. Голодные тощие собаки, покинувшие голодных хозяев, стаями бродили по городу, потом перекочевывали в окрестности, где могли питаться падалью. Отары татарских коз и овец чабаны угнали далеко в леса, но там охотились за ними зеленые, число которых сильно увеличилось, так как от голода многие позеленели.

Встречавшиеся мне иногда знакомые татары, озираясь кругом, выпучивали глаза и говорили шепотом: «Что теперь будим делать, скажи? Канцы ка-анцами завсим плохам жить асталси!.. Помирать будим.... Они все-таки надеялись, то за них заступится Турция, — Энвер-паша, — которого называли они своим государем, так как представить себе существование без государя никак не могли. Обладая большим запасом восточного терпения, они терпеливо ждали, что кто-то должен откуда-то придти и сказать, что так их мучить нельзя, — и по утрам долго смотрели на море: может быть, «энглези» своих дредноутах, может быть «францыз»...

Русские становились только молчаливее, худее и мрачнее. Рабочие были сбиты в советские мастерские, где работали за фунт хлеба, перекоряясь с теми, кто наблюдал за работой. Рыбаков винтовками загоняли на баркасах в море ловить камсу, — причем и баркасы и сети были отняты у владельцев, — и рыбаки, прежде привозившие полные уловы, пудов по шестидесяти на баркас, теперь привозили пуда по два, по три и еще до прихода морской милиции спешили раздать половину голодным, а милиция забирала остальное. И так во всем.

Людей, которые никогда не копали землю, посылали на ответственную работу — перекапывать виноградники, отнятые у владельцев и теперь ставшие совхозами. Людей, не имевших понятия об обрезке, посылали в целях искоренения буржуазного наследства обрезать грушевые и яблоневые сады. Отбирали остаток дойных коров, собирали на советскую ферму и там их портили и сводили на нет их молочность.

У татар, как земледельцев, не отнимали садов и табачных плантаций, но ни один татарин не вышел в свой сад зимою и не вышел весной на плантации. — «Зачем будим рапотать, скажи? — говорили они недоуменно. — Чтобы он пришел, себе забрал? Нехай сам работай!»…И сады запустели, виноградники стали рубить на топливо.

Так прошла зима.

Все сжалось, все замерло. Жили и пользовались всеми благами жизни на пространстве Крыма только те, которые сажали в «подвалы», судили и «выводили в расход» десятками тысяч».

Честно поведав об ужасах российского лихолетья в Крыму, названные выше авторы не только создали яркие художественные произведения, но проявили настоящее гражданское мужество.

Дмитрий Соколов

Примечания

1. Имеется ввиду Малахов курган — господствующая высота юго-восточнее Севастополя (ныне в черте города), которая во время Севастопольской обороны 1854—1855 гг. была превращена в один из важнейших опорных пунктов обороны. В декабре 1917 г. здесь происходили массовые расстрелы «контрреволюционного» офицерства. Всего на Малаховом кургане 15-16 декабря 1917 г. были расстреляны 32 (по другим данным 23) офицера (Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Без победителей. Из истории Гражданской войны в Крыму. — 2-е изд., испр. и доп. — Симферополь: АнтиквА, 2008. — С. 226; Королев В. И. Таврическая губерния в революциях 1917 года. (Политические партии и власть). — Симферополь: Таврия, 1993. — С. 44). Именно этим событиям посвящены строки одного из стихотворений известной поэтессы Анны Ахматовой:
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли.
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет.

2. Солженицын А.И. Александр Малышкин. Из «Литературной коллекции» // Новый Мир. 1999. №10.

3. Подробнее о семье Немичей см.: Соколов Д.В. Памятник на могиле террористов и палачей // Посев. № 5 (1616). Май 2012. — С. 36−40; Якимова Н. Черно-белая жизнь евпаторийской семьи Немичей // Первая Крымская. № 242. 19 сентября/25 сентября 2008.

4. Зарубин А. Г., Зарубин В. Г. Указ. соч. — С. 304-305.

5. Указ. соч. — С. 284.

Найдено здесь: http://beloedelo.com/researches/article/?410