Что дала Германии денацификация?

Фото: Сафрон Голиков/Коммерсантъ

Когда говорят, что немцы устали от «комплекса вины», это неверно: немцы устали от управления памятью. «Огонек» присмотрелся к тем расколам, которых стоили Германии 75 лет разнонаправленных интерпретаций Второй мировой войны.

Виктор Агаев, Бонн

Сделать 8 мая официальным праздником, знаменующим освобождение и разгром нацистского режима, 95-летняя Эстер Бежарано предложила в начале нынешнего, 2020-го, года. Не поздно ли — 75 лет спустя?

Пережившая Освенцим председательница немецкого комитета бывших узников считает, что нет — самое время. В открытом письме на имя президента и канцлера фрау Бежарано выражает надежду, что именно таким образом удастся спасти этот день от забвения, сохранить память об ужасах нацизма, сделать понятнее его причины и суть для нынешних жителей ФРГ.

Размывание фокуса

Цифры показывают: опасения автора инициативы, увы, обоснованны. Из опроса, проведенного университетом Билефельда для Фонда «Память, ответственность и будущее» (этот фонд отвечал за выплату компенсаций подневольным рабочим третьего рейха.— «О»), треть немцев (37 процентов) считает, что обсуждать эти темы хватит и «пора подвести черту». До трети уверены, что третьему рейху и войне уделяется слишком много внимания в школьной программе и в обществе в целом (столько же, впрочем, и тех, кто считает, что о войне и Гитлере в школе говорят мало).

Это не все парадоксы. Из того же опроса следует, что сегодня как о самой войне, так и о нацизме немцы узнают благодаря телевизору, докфильмам и литературе — исторической, философской, военно-технической, мемуарной. Вроде логично, но вот неожиданность: чем дальше война — тем мемуаров почему-то все больше.

Мемуаров все больше, а вот книг, способных заставить сегодня пережить ужас войны и нравственного выбора вместе с немецким солдатом на фронте, попросту нет, доказывает писатель Максим Биллер в исследовании с дерзким названием «Кто не верит, тот пишет» (формулировка «не верит» имеет тот же смысл, что и у Станиславского). По сути, это исследование о том, как немцам задают новый стандарт.

Главный вывод? Перечитав десятки книг о войне, Максим Биллер, по собственному признанию, «не смог найти ни одного романа, даже ни одного эпизода, в котором немецкий солдат кого-то убивает, пусть и на поле боя. Тем паче он не расстреливает партизан и евреев, не сжигает деревни. Да, есть немало книг, в которых мы видим немецких солдат на поле боя, но и там они наблюдатели. Они рефлексируют...»

Биллер уверен: так быть не могло, а потому такому не веришь («была бы хоть одна честная немецкая книга о войне, она стала бы мировым шедевром»). Впрочем, реальную «катастрофу немецкой литературы» немец Биллер видит не в том, что писатели-фронтовики так и не нашли в себе сил написать честно о той войне, в которой сами участвовали. Куда страшнее, считает он, что писатели последующих поколений научились ее замалчивать под благовидным предлогом: они, мол, над схваткой.

Если властители дум нашли столь комфортную нишу, стоит ли удивляться, что и их читатели сегодня ищут такую же, хотят видеть предков времен Второй мировой через розовые очки? Опрос все того же Фонда «Память, ответственность и будущее» свидетельствует: в 2018?2019 годах до 18 процентов немцев уверяли, что их предки прятали евреев и помогали им, а также остарбайтерам («подневольным рабочим с востока».— «О»). Комментатор консервативной газеты Welt был так впечатлен этой цифрой, что не поленился пересчитать: в стране жили в годы третьего рейха 60 млн человек, 18 процентов от 60 млн — это почти 11 млн. Увы, на недавней выставке «Тихие герои», рассказывавшей о тех, кто спасал евреев, было документально доказано: внутри страны сумели скрыться не более 12 тысяч немецких евреев, а помогли им не более 10 тысяч немцев — это доли процента от 60 млн человек.

Приукрашивают немцы своих предков и при ответе на вопрос, были ли те «активными нацистами». Не отрицают этого тоже 18 процентов, но, как цифру толковать, непонятно. Это или слишком мало, или слишком много — в зависимости от того, кого считать активным: эсэсовцев, полицейских, «партайгеноссен», чиновников, солдат вермахта?

В принципе нацистскими преступниками принято считать 500 тысяч человек. Но этого маловато, чтобы быть предками 18 процентов сегодняшних немцев. Если же брать всех, кто был под ружьем, то получается 18 млн — этого чересчур много.

К тому же даже Нюрнбергский трибунал не назвал вермахт преступной структурой. В общем, и тут зло как-то размыто — не в фокусе, как и в литературе.

Долгое время, правда, считалось, что этот вопрос уже не стоит: ответ на него дала «денацификация». Так, напомню, был назван комплекс мер, о которых в феврале 1945 года в Ялте договорились СССР, США и Великобритания. Речь шла об отмене законов, принятых нацистами, о запрете их организаций, символов, изданий, о переименовании улиц. Важнейшей задачей было устранение сторонников Гитлера из властных структур, изобличение и наказание преступников и их пособников.

Однако единых принципов «просеивания» не было: ведь в каждом конкретном случае вся полнота власти принадлежала оккупационным властям и их помощникам на местах. Свода наказаний не было также. Смертная казнь, тюрьма, интернирование в лагерь, потеря должности, штраф, ограничение в правах — выбор меры наказания зависел от того, к какой категории причисляли обвиняемого: к военным преступникам, функционерам или попутчикам. Только «чистые» имели право занимать в новой Германии выборные должности, становиться чиновниками, служить в полиции и органах власти. Чтобы разобраться во всех этих разночтениях и в том, во что они вылились за 75 лет, нужна инвентаризация.

Восток: раскол памяти

Международный военный трибунал в Нюрнберге. Главные военные преступники на скамье подсудимых. Фото: Фотоархив журнала "Огонёк"

Начать стоит с того, что денацификация на востоке и на западе Германии проходила очень по-разному.

Восток (треть территории и населения Германии в 1950 году) стал советским, и Сталин решил строить там социализм, то есть принялся ломать структуру экономики и уклад жизни, которые складывались веками. Чисткой в «советской зоне» занималось МГБ, руководствуясь своими критериями, и уже вскоре концлагеря, построенные нацистами на востоке Германии (Бухенвальд, Заксенхаузен и др.), начали заполняться как бывшими нацистами, так и теми, кто советскую администрацию по каким-либо причинам не устраивал. Без исключений для коммунистов, социал-демократов и участников сопротивления — некоторые попадали в те лагеря, в которых уже сидели.

А с 1950 года, после создания ГДР, чистками стало заниматься уже свое МГБ, хотя и под контролем Москвы. До смерти Сталина в ГДР шли репрессии вроде тех, что были в 1937–1939 годах в СССР, а попутно разворачивалась национализация, борьба с буржуазией, раскулачивание и иные процессы, схожие с тем, что пережил СССР до войны. В силу этих причин недовольных на востоке хватало, из чего вовсе не следует, что все они — сторонники Гитлера.

Большинство из 17 млн немцев ГДР отмечали 8 мая (акт о капитуляции, напомню, был подписан в ночь, когда в Москве из-за разницы во времени наступило уже 9 мая) как официальный праздник — День освобождения. Однажды, в 1975 году, к нему в ГДР добавили и 9 мая как День Победы — его тоже отпраздновали. Что было вполне естественно на территории, где находились 500 тысяч советских солдат.

Что касается личного отношения граждан ГДР к этому событию, то оно зависело от того, кем были они или их предки при Гитлере и кем стали после победы над ним. Говоря словами нобелевского лауреата Гюнтера Грасса, «восточные немцы видят себя или жертвами Гитлера, или козлами отпущения за его преступления».

Грасс объяснял это рядом причин. Тем, что война на востоке Германии шла дольше и ожесточеннее, чем на западе. Тем, что на востоке победители демонтировали и вывезли в качестве репараций все промышленное оборудование и страна не могла самостоятельно развиваться, а полностью зависела от СССР. Тем, что у восточных немцев между 1945-м и 1990-м ни разу не было свободных выборов. Ну, и наконец, тем, что все 40 лет существования в ГДР находились оккупационные войска (официально они так не назывались с 1949-го, но воспринимали их именно так). Чтобы объяснить мозаичность немецкого восприятия, добавлю нюанс: размещенные на западе страны подразделения США и Великобритании с 1949-го являются союзниками ФРГ по НАТО, но немецкие националисты сегодня убеждены, что ФРГ и сейчас оккупирована, и эти убеждения нарастают.

Что касается ГДР, то, пожалуй, можно говорить даже о том, что политическим итогом почти полувекового лет строительства «первого социалистического государства на немецкой земле» стала сильнейшая поляризация востока Германии. Неонацистов (людей и группировок) на востоке в наши дни явно больше, чем на западе, где живет почти 80 процентов населения ФРГ. Это раз за разом подтверждают итоги выборов: на западе социалисты («Левая партия») и национал-популисты («Альтернатива для Германии», АдГ) набирают по 5–9 процентов голосов, а на востоке — по 25–30. В контексте сюжета объяснить это можно так: за «Левую» на востоке голосуют в основном те, чьи семьи преуспевали в ГДР, за АдГ — чьи семьи после 1945-го подвергались преследованиям и ограничениям. При этом АдГ и «Левая» поддерживают Россию и ее президента (хотя у каждой свои причины), но 8 мая оценивают очень по-разному.

Запад: забвение ради «модернизации»

Что касается отношения западных немцев к войне, 8 мая и к нацистскому периоду истории, то оно объясняется именно тем, как США и Великобритания проводили денацификацию в своих зонах. Их целью, напомню, было освободить Германию от нацистской идеологии, но не от капитализма. Более того, в сентябре 1946-го, буквально через полгода после знаменитой Фултонской речи, с которой ведут отсчет холодной войны, Черчилль, выступая в Цюрихе, ратовал за то, чтобы немцев перестали винить за прошлое. Он буквально потребовал «подвести черту под прошлым, повернуться спиной к его ужасам и глядеть в будущее... Если Европу суждено спасти от бесконечных бедствий и полного уничтожения, то в основу спасения должен лечь акт веры в семью европейских народов и акт забвения всех преступлений и ошибок».

Иными словами, западные страны уже тогда сделали ставку на забвение, но однозначно это не говорили. Американцы в своей зоне летом 1945-го показательно возили немцев на «экскурсии» в концлагеря, где повсюду висели фотографии изможденных узников с надписью «Это сделали вы!». Да и знаменитый процесс над лидерами нацистской Германии в Нюрнберге 1946 года шел в американской зоне — в ней же прошли и 12 «малых процессов» над политиками, чиновниками, военными, судьями, врачами, дипломатами, менеджерами крупных концернов. Любопытно, что в отличие от первого процесса этими делами занимались лишь юристы США. Всего (во всех процессах) было 185 обвиняемых, из которых 24 приговорили к смерти (казнены были 13). Еще 20 приговорили к пожизненному заключению, 98 — к различным срокам. А уже в 1951-м многих амнистировали или помиловали.

Кстати, говорить о преступлениях нацистов в самой западной Германии в то время было рискованно. Один пример: Герман Гребе, единственный немец среди свидетелей преступлений СС на Украине, был вынужден из-за этого еще в 1948-м эмигрировать в США.

А поскольку он и оттуда помогал поиску военных преступников, живущих в ФРГ, в 1950-е против него в немецких СМИ была развернута мощная клеветническая кампания. Финансировала ее организация помощи преследуемым нацистам, которая, кстати, действует до сих пор на чьи-то пожертвования.

Процессы считались вершиной айсберга денацификации, которую американцы проводили в южной трети Германии, а британцы на северо-западе.

Механизм был такой. Для начала всех взрослых заставили ответить на 130 личных вопросов (где были, что делали, были ли связаны с СС, гестапо и пр.). Методика была опробована в Италии, считалось, что она действенная. На основании анкет делали вывод о дальнейшей судьбе проверяемого. Дела же примерно 900 тысяч человек, которые не согласились с решениями оккупационных властей по своей участи, были переданы на рассмотрение 545 региональных, специально для этого созданных общественных и независимых (в теории) судов. Они учитывали уже не только анкеты, но и любые материалы, смягчающие обвинения в адрес подозреваемого (письма, свидетельские показания, характеристики и пр.). Это были народные суды: там заседали местные жители, хорошо знавшие обвиняемых, а потому беспристрастными они точно не были.

Уже к 1948 году «денацификационный» пыл американцев и британцев сошел на нет. Процедура оказалась слишком забюрократизированной. А главное, отмечает известный историк, член Берлинской и Австрийской академии наук Алейда Ассман, «в условиях усиления конфронтации с СССР они пошли на сохранение "коричневой" преемственности элиты ради скорейшего восстановления Западной Германии и ее интеграции в создававшиеся в тот момент структуры, прежде всего в НАТО. Коллективное умолчание стало международной практикой».

Алейда Ассман — известный историк, она специализируется на культуре памяти (эта проблематика в наши дни перекочевала в политику, что особенно видно в странах Восточной Европы, где «политика исторической памяти» обросла административными институтами с прокурорскими полномочиями.— «О»). Но что касается «стартового момента», Алейда Ассман объясняет: «преодоление прошлого», которым в ФРГ занялись в 1950–1960-е годы, подразумевало не «проработку» уроков прошлого (как многие думали за границей), а только стремление «загладить вину» (выплата компенсаций, установление дипломатических отношений с Израилем). «Забвение на этом этапе было не "вытеснением из памяти", а важным "инструментом" модернизации».

От забвения — к «общей» памяти

Преклонив колени перед памятником евреям, уничтоженным в Варшаве гитлеровцами, канцлер ФРГ Вилли Брандт публично покаялся за нацистские преступления. Тогда, в 1970-м, половина немцев сочла жест излишним. Фото: Bettmann / Getty Images

Этим, разумеется, не закончилось. Радикальное изменение перспективы в ФРГ началось в середине 1960-х. Вызвано это было прежде всего деятельностью юриста Фрица Бауэра, способствовавшего разоблачению и депортации из Аргентины в Израиль Адольфа Эйхмана, одного из организаторов холокоста. Бауэр добился также позитивной оценки участников заговора против Гитлера (до Бауэра они в общественном сознании были изменниками, а не героями). И, пожалуй, главное для самой Германии — Бауэр, вопреки мощнейшему сопротивлению властей и органов юстиции, провел первый в истории ФРГ суд над эсэсовцами — охранниками концлагеря Освенцим. В ходе «франкфуртского процесса», длившегося около года, впервые был подробно описан механизм массового уничтожения евреев, военнопленных, коммунистов, цыган. Бауэр фактически стал первым адвокатом жертв холокоста. Только с этого времени начинает ослабевать влияние большинства, позволявшего нацистским преступникам удерживаться на высоких административных и политических постах. Бауэр стал первым бунтарем «поколения 1968 года»: после того, что он сделал, на нацистское прошлое стали смотреть прежде всего глазами еврейских жертв.

Начали появляться серьезные исследования о Гитлере, войне, вермахте. Усиливается роль социал-демократов, канцлером становится Вилли Брандт. Упав в 1970 году на колени перед памятником евреям, уничтоженным в Варшаве, Брандт стал первым (но и единственным) канцлером, публично покаявшимся за нацистские преступления. Почти 50 процентов немцев тогда сочли это излишним.

Хотя коленопреклонение Брандта способствовало повышению политической роли ФРГ в мире, началось противодействие: консервативные избиратели в ФРГ считали, что борьба с Гитлером и все новые разоблачения нацизма вредны, так как мешают ФРГ играть все более важную роль в мировой экономике.

Пошли разговоры о необходимости «выйти из тени прошлого», «нормализовать» историю, освободить немцев от «комплекса вины». В 1985-м разгорелись бурные споры о том, как отмечать 40-летие окончания войны. («Праздником это является только для СССР», писала тогда немецкая пресса.) Решили провести траурную церемонию с участием президента США Рейгана: тот вместе с Колем поехал в Берген-Бельзен, где в концлагере нацисты уничтожили 70 тысяч узников. В последнюю минуту Коль предложил добавить совместное посещение немецкого военного кладбища в Биттбурге, что должно было подтвердить и окончательную победу над нацизмом, и западную ориентацию ФРГ. Вышел скандал: выяснилось, что в Биттбурге похоронены не только солдаты вермахта, но и эсэсовцы. Это восприняли как оскорбление жертв холокоста. Ситуацию немного подкорректировал президент ФРГ Рихард фон Вайцзеккер. Выступая в 1985 году в бундестаге, он первым в стране назвал 8 мая не только днем поражения, но и днем освобождения немцев от национал-социалистической тирании.

С этого момента в общественной дискуссии в Германии возникает новый вектор: переориентация с забвения на воспоминания. При этом постепенно исчезают такие понятия, как «подведение финальной черты», «преодоление прошлого», но появляется выражение «мемориальная культура» (ее сердцевиной стал холокост, занявший центральное место и в сознании международной общественности).

«Это мемориальный этический договор, заставляющий "помнить, чтобы никогда не забывать" и "сочувственно включить в собственную историю вину за страдания, причиненные другой стороне»,— так формулирует Алейда Ассман. Эта политика основана на диалоге, продолжает историк, и определенно «является вызовом культуре национальной памяти, поскольку национальная память всегда и везде стремится фиксировать наиболее славные, достойные или хотя бы приемлемые эпизоды истории... Национальная память отводит народу лишь три роли:

• роль победителя, одолевшего зло;
• роль борца и мученика, оказавшего сопротивление злу;
• роль пассивной жертвы, пострадавшей от злодеяния.

Все, что не вписывается в эту схему, не может быть принято и должно быть "забыто". Собственные страдания не оставляют места для чужих страданий». Более того, Алейда Ассман уверена, что европейская интеграция невозможна, пока национальная память каждой страны в отдельности вступает в конфликт с национальной памятью соседей. Чтобы избежать этого, Ассман предлагает модель «диалогической памяти» — диалог «разнонаправленных памятей».

Новые войны за прошлое

Увы, в наши дни с этой гуманистической установкой согласны не все. И более того, с ней категорически не согласился Европарламент (ЕП), принявший резолюцию, которая вызвала бурю негодования в России и стала предметом острой дискуссии среди немецких историков (хотя СМИ и общество ФРГ ее, к слову, практически не заметили). Этот документ от 19 сентября 2019 года со скучным академическим названием «Значение осознания европейского прошлого для будущего Европы» вобрал в себя более дюжины резолюций и деклараций ЕП, принятых за последние 10 лет: все они осуждают «пакт Молотова — Риббентропа» и говорят о равной ответственности Германии и СССР за развязывание Второй мировой войны.

Цель резолюции, принятой по инициативе парламентариев стран Балтии, Польши и Чехии, сформулирована предельно конкретно: Европа станет единой, если странам — членам ЕС удастся выработать единый взгляд на свою историю, заявить, что коммунизм и фашизм — это совместное и неделимое преступное прошлое и надо каленым железом уничтожать все, что с ним связано, включая символику, памятники, документы. В подтверждение неделимости этого прошлого ЕП провозгласил 23 августа (день подписания «пакта») днем памяти жертв тоталитарных и недемократических режимов.

Почему такой подход вызывает протесты в России, в комментариях не нуждается. Стоит остановиться на том, какую реакцию вызвала резолюция в Германии и в целом на Западе.

Показательно, что первой отреагировала Международная федерация борцов сопротивления и бывших узников концлагерей (FIR): она еще в 2009 году — на отдаленных подступах к скандальной дискуссии — подчеркнула неприемлемость одинакового подхода к жертвам преступлений и преступникам, оккупантам и освободителям.

В наши дни израильский исследователь холокоста Иегуда Бауэр говорит еще резче: ставя на одну доску оба режима, ЕП упрощает картину и обеляет нацизм. Кто-то из комментаторов даже заметил: «получается, что запрещены символы Советской Армии, освободившей Освенцим».

Как ни дико, но так и есть: чтобы обойтись без слов «Красная Армия», председатель Европейского совета Шарль Мишель и глава Еврокомиссии Урсула фон дер Ляйен, пишут 23 января 2020 года, что «75 лет назад войска союзников освободили концлагерь Освенцим». «Конечно, Красную Армию можно назвать частью сил союзников»,— саркастически отметила по этому поводу Frankfurter Allgemeine Zeitung.

Немецкий историк Гюнтер Морш, более 25 лет руководивший центром изучения репрессивного аппарата нацистов, в статье «История как оружие» предупреждает: резолюция, принятая по инициативе парламентариев стран Балтии, Польши и Чехии, фактически начинает пересмотр общеевропейской истории. Не случайно на крайне правом фланге тут же вспомнили старый, существующий с 1950-х годов тезис о том, что коммунисты сами во всем виноваты: не было бы их, не было бы и Гитлера.

«Объединенной Европе нужна не унифицированная память, а совмещаемые друг с другом картины европейской истории, их диалог и взаимное признание,— комментирует ситуацию историк Ассман.— Лишь на этой основе открывается перспектива общего будущего… Пока доминирует суженный национальный взгляд на историю, в Европе будет продолжаться "диалог глухих" или даже "тлеющая гражданская война воспоминаний"».

Показательно, что посреди всех этих дебатов городские власти Берлина решились на шаг именно в объединяющем направлении: объявили 8 мая праздником — Днем окончания Второй мировой войны в Европе и освобождения страны от нацизма. Были запланированы возложение венков в Трептов-парке, у танка Т-34 близ Бранденбургских ворот и на кладбищах, где похоронены остарбайтеры (такие кладбища есть в любом большом городе ФРГ). Планировалась и экуменическая служба в Берлинском кафедральном соборе с участием всего руководства Германии, гостей из-за рубежа, затем торжественное заседание на площади Республики перед рейхстагом. Увы, не дошло даже до споров о том, кто приедет в Берлин: президент Франк-Вальтер Штайнмайер отменил символическое мероприятие из-за карантина по поводу коронавируса…