Игорь Гарькавый: «Бессмертный барак» — это ад

Игорь Гарькавый — директор Мемориального центра «Бутово», учрежденного на месте бывшего полигона, где в годы Большого террора были расстреляны более 20 тысяч человек. 30 октября здесь также проходит акция чтения имен казненных «Голос Памяти». «Сноб» поговорил с Игорем Гарькавым о том, что досталось нам в наследие от эпохи Большого террора, и что сохранилось от переживаний пострадавших

Иллюстрация: РИА Новости

Перед лицом последних свидетелей

Ɔ. Последние годы мы видим, что тема судеб репрессированных, выяснение участи собственных родственников приобретает большой общественный и публицистический интерес. Об этом много пишут, это обсуждают в социальных сетях. Что это — недолговечная мода или отражение каких-то глубинных процессов?

Французский социолог Пьер Нора когда-то предложил отделить «историю» — то есть концепцию прошлого, санкционированную авторитетом государства или академического сообщества, от «памяти» — то есть того, как прошлое запоминается и интерпретируется конкретными людьми, семьями или долго существующими институтами. Такая память живет своей жизнью и может противостоять официальной истории. Думаю, в обществе сейчас повышается запрос на самоидентификацию. Когда на государственном уровне постоянно подчеркивается тема геополитического разлома и противостояния России тем или иным «врагам», очень важно понять, кто же в этом случае мы сами. Так что это невольно провоцирует интерес к прошлому и пережитому нами коллективному опыту. И коллективная память о советском прошлом находится сейчас на некотором изломе.

Ɔ. Чем вызван этот излом?

Обычным течением времени. Самые проблемные сюжеты советской истории относятся к ее довоенному периоду — революция, гражданская война, коллективизация, террор. Свидетелей этих событий почти не осталось. Когда я начинал этим заниматься в начале 1990-х, многие репрессированные или подвергшиеся насильственной коллективизации были еще живы. Сейчас их можно пересчитать по пальцам, и они уходят день за днем. В прошлом году мы проводили в последний путь нашего бутовского «старожила» Ростислава Николаевича Кандаурова. Он помнил не только как арестовали его отца, священника Николая Кандаурова, но и хорошо запомнил Даниловский спецприемник для детей репрессированных и мог рассказать об этом как свидетель.

Через несколько лет те, кто мог свидетельствовать о той эпохе от первого лица полностью уйдут. И тогда память о репрессиях должна стать тем, что немецкий культуролог Ян Асман называл «культурной памятью» — когда стихийная коллективная память должна оформиться при помощи книг, фильмов, монументов и музейных экспозиций. Когда существуют определенные общественные силы, которые создают образ прошлого и фиксируют его в общественном сознании — причем так, чтобы он закрепился как можно более прочно. Разумеется, у разных общественных групп эти образы могут не совпадать, но это не вполне историческая наука.

Сейчас мы находимся на той грани, когда между различными группами носителей памяти возникла очень острая дискуссия.

Игорь ГарькавыйФото из личного архива

Ɔ. Почему это происходит?

В том числе и потому, что уходят последние свидетели. Увы,  большинство «детей 1937 года», как и упомянутый выше Ростислав Кандауров, не стремились как-то зафиксировать и оформить свои воспоминания. В лучшем случае, если к ним приходили исследователи, они что-то надиктовывали под запись, в принципе не считая свои свидетельства важными для истории. Сейчас же оказалось, что от того, сможем ли мы представить эти обрывочные свидетельства в форме музейной экспозиции или какого-то другого культурного продукта, зависит, будет ли этот коллективный опыт транслироваться дальше.

Ɔ. Возможно, для самих носителей опыта это была травма, которую они старались забыть.

Вы правы. Они не были готовы много рассказывать о себе, поскольку 1937 год стал для них травмой, оставившей след на всю жизнь. Большинство из них стали говорить о том, что с ними случилось, уже в годы Перестройки, когда значительная часть их жизни была уже позади.

Насколько я сейчас могу судить, семьи жертв в советское время большого террора делились на две неравномерные группы. В большей существовал «заговор молчания» вокруг своих жертв. Они не рассказывали о них своим следующим поколениям. Причем зачастую это не было связано с каким-то чувством вины по отношению к расстрелянным, то есть дети в этих семьях не отрекались от отцов, а жены от мужей. Отчасти на это влияло отсутствие какой-то четкой информации о судьбе погибших родственников. Даже о тех из них, кто был реабилитирован после XX cъезда, не сообщалось правдивой информации. Ведь официально они получали «10 лет без права переписки». Просто люди боялись «испачкать» таким проблемным прошлым биографию детей, ведь от анкеты тогда зависело очень многое.

Во второй, малочисленной группе детям, вошедшим в подростковый возраст, рассказывали об арестованных родственниках и объясняли, почему их могли арестовать. Без таких семей, скорее всего, судьба нашего Мемориального центра на Бутовском полигоне могла сложиться иначе. Когда в 1993 году эту территорию открыли для посещения, и некоторые семьи оповестили, что здесь лежат их родные, сюда приехали те, кто были морально готовы к этому, свято хранили память о погибших и собирались ее увековечить. В основном это были люди верующие, родственники пострадавших за веру священнослужителей.

В их системе ценностей не было никаких сомнений, что этот человек не виноват и погиб за веру. И они буквально готовили материалы для последующей канонизации своих родных. В этих семьях иногда собирались не только семейные фотоальбомы, но и любые материалы, связанные с репрессированным священником, включая даже квитанции на оплату коммунальных услуг. Потрясающим экспонатом нашего музея является записка, переданная священником Александром Зверевым из Бутырской тюрьмы. Это просто клочок бумаги. И запись там более чем бытовая: «Все получил. Не хватает валенок и  т.д.». Но вдова хранила эту бумажку всю оставшуюся жизнь.

Это просто интересный пример, как семейная память противостояла официальной доктрине. Разумеется, такое могло быть не только в семьях священников или старых большевиков. Иногда такое встречалось и среди крестьян. А ведь надо помнить, что большинство из тех, кто лежит на Бутовском полигоне - это крестьяне из подмосковных деревень. 

Бутовский полигонФото: martyr.ru

Невозможность «бессмертного барака»

Ɔ. Судя по вашим словам, память о времени Большого террора осталась «недорассказанной» — об этом предпочитали молчать. Известно, что и многие участники Великой Отечественной войны также не рассказывали о пережитом. Получается, что важнейшие события нашей истории XX века остались не вполне «проговоренными». Сейчас заметны усилия власти сделать память о войне коллективным и объединяющим моментом. Является ли коллективной память о коммунистических репрессиях? Или каждая семья переживает ее в одиночку?

Память о войне остается коллективной и без усилий властей. Через нее прошли все семьи. Кроме того, сейчас те четыре года, которые отделяют 1937 год от 1941, являются критическими — поскольку живые свидетели войны еще с нами. И я заметил одну интересную вещь. Сейчас во многих городах существуют общества памяти жертв репрессированных, туда в основном входят дети жертв террора. В Подмосковье их стали объединять с ветеранскими организациями, поскольку ветеранов тоже остается все меньше. К нам, на бывший полигон, иногда приезжают экскурсии подобных совмещенных групп. Так вот, у тех, кто действительно прошел войну или работал в тылу в те годы, не возникает какого-то несогласия по поводу памяти о репрессиях. Парадоксально: некоторые ветераны могут чтить Сталина, но они помнят тяжесть этого времени и никогда не скажут, что репрессий не было. Для нас факт таких совместных экскурсий очень отраден. Само по себе обращение к памяти Великой Отечественной войны мне кажется нужным и важным. И мемориальная практика «Бессмертного полка» тоже кажется мне очень интересным явлением.

Ɔ. Но должен ли быть рядом с «Бессмертным полком» «Бессмертный барак»?

Мне очень не нравится само выражение «Бессмертный барак». Этот мем ошибочен. Надо понимать, что выражение «Бессмертный полк» имеет очень глубокую предысторию и, на мой взгляд опирается на христианский архетип «священного воинства», который организаторы акции, возможно, вовсе не имели в виду, но в который они интуитивно попали. Все же, когда говорят о жертвах террора как о «Русской Голгофе» — в этом есть память о страданиях и надежда на воскресение. А «Бессмертный барак» — это только тупик, только ад.

Ɔ. Но все же, если не привязываться к выражению, семьи жертв репрессий тоже заслуживают своей памяти.

Мне кажется, формат «Бессмертного полка» можно и нужно расширять. Нужно включить в него память о тех, кто стал жертвой социальных катастроф XX века. С оружием на фронте или с киркой в лагере. Век перемолол и тех, и других.

Ɔ. Но память «Бессмертного полка» подается, как память о победителях. Можно ли его сделать памятью о жертвах? И вообще, готовы ли в России к этому формату — относиться к себе как к жертве истории?

Мне кажется, что предложенный когда-то Александром Исаевичем Солженицыным термин «народосбережение» нуждается в том, чтобы опрокинуть его в прошлое. Мы должны понять, что огромное количество людей в нашей стране погибли в XX веке. Погибли в Гражданской войне, от голода, от государственного террора или в мировых войнах. И мы должны помнить своих погибших. Формат такой объединенной акции еще не продуман. Но если потомки репрессированных пойдут с портретами своих предков, они тоже будут внуками победителей. В конце концов, идеология, которая обрекла их предков на смерть, рухнула. С сожалением или без, мы можем констатировать смерть советской идеи. Статус жертвы в современной российской культуре не слишком привлекателен. И да, мы, к сожалению, еще не доросли до того, чтобы одинаково посочувствовать всем жертвам века. Но локальные прорывы есть. Церковь призывает воздавать  должное тем, кто сознательно шел на смерть ради веры и правды — новомученикам XX столетия, как прославленным, так и неканонизированным. Кстати, есть такое явление, когда в разных регионах на крестных ходах люди выходят не только с иконами, но и с такими фотопортретами новомучеников. Это стало в чем-то репликой «Бессмертного полка». Наряду с этим нам нужно воспитывать чувство сострадания ко всем, кто трудился, страдал и погибал в XX веке. Именно это чувство должно рождаться в местах, подобных Бутовскому полигону. Здесь лежат разные люди. Некоторых можно назвать героями. Некоторые, при всем уважении к их судьбе, таковыми не являются, некоторые сами соучастники преступлений того режима. Но все они оказались в этих жерновах. Даже если мы не можем их канонизировать, мы можем им сострадать. Это полезно не для них, расстрелянных, а важно для нас самих как практика человечности.
Ɔ.