Александр и Владимир Ульяновы – будущие террористы, в воспоминаниях их родной сестры.

       «Александр Ильич Ульянов на четвертом курсе, в возрасте 20 лет, вступил в террористический кружок, состоявший почти исключительно из студентов и главным образом из естественников, которые, проходя основательно химию, научились изготовлять динамит. Александр Ильич взялся помогать в приготовлении динамита и выделке бомб. Они взяли лишь название террористической фракции партии «Народная воля» именно затем, чтобы показать свое согласие с необходимостью террористической деятельности. Огромное значение в [таком] воспитании детей имела мать Александра Ильича – Мария Александровна, урожденная Бланк. 
       Любил Саша разного рода коллекционирование. Так, в шести-семилетнем возрасте он собирал одно время все театральные афиши и раскладывал их норою на полу. Остался в памяти как раз Володя, всегда шаловливый и резвый; он побежал, несмотря на запрет, на этот ковер, стал топтать афиши, измял и изорвал несколько из них, пока мать не увела его. Саша, глубоко возмущенный, стал постепенно складывать свои сокровища. Я. понятно, разделяла его возмущение. Даже такой самоуверенный, резвый и проказливый мальчик, как Володя, лишь в раннем детстве проявлял по отношению к Саше выходки вроде вышеописанной. Саше не нравились те черты характера Володи, которые резали, но, очевидно, слабее, и меня: его большая насмешливость, дерзость, заносчивость, – главным образом, когда они проявлялись по отношению к матери, которой он также стал отвечать порой так резко. Когда Володя с Сашей сидели за шахматами, она напомнила Володе какое-то требование, которое он не исполнил. Володя отвечал небрежно и не спешил исполнить. Мать, очевидно, раздраженная, настаивала ... Володя ответил опять какой-то небрежной шуточкой, не двигаясь с места. Володе насмешка была свойственна вообще, а в этот переходный возраст особенно. Он был настроен очень оппозиционно к гимназическому начальству, к гимназической учебе, к религии также, был не прочь зло подтрунить над учителями (кое в каких подобных шутках и я принимала участие). Отец, уходя куда-то с матерью, за что-то резко побранил меня. Вспыльчивая и несдержанная, я, как только дверь захлопнулась за отцом, воскликнула возмущенно: «Гадкий папа!»
       Тяжела была Саше гимназическая лямка. Она приводила Сашу в мрачное настроение, которое мать старалась подсластить палочкой шоколада. Первые же годы были прямо тягостны для него. Он только еще больше замкнулся в себе, а его всегда грустные глаза стали еще грустнее. То есть он не скрывал, конечно, от домашних, что ему тяжело и все в гимназии не нравится.

Гимназические сочинения он также не любил. В возрасте 13 и 12 лет читали мы с Сашей «Войну и мир. Он заявил, что больше всех в романе нравится ему Долохов. Когда мы указывали на злобность Долохова, Саша подчеркивал его отношение к матери, показывающее, что он совсем не злой человек.
       [Саша] взял себе подходящий к юмористике и так не подходящий ему вообще псевдоним – Вральман. Детство же нас, двоих старших, протекало исключительно замкнуто, и это наложило свой отпечаток на нас обоих, сделало нас более дикими и, несомненно, усилило природную замкнутость и сосредоточенность Саши. Позднее, в университетские годы, занимался он препарированием лягушек.
       Теперь, когда я гляжу назад на наше детство, я думаю, что было бы лучше, если бы педагогическая линия не проводилась так неуклонно. Вполне правильной она была только для брата Владимира, большой самоуверенности которого представляла полезный корректив и сбавила [ему] заносчивости. Тогдашний директор симбирской гимназии Ф. Керенский подчёркивал «излишнюю замкнутость», «нелюдимость» Владимира Ильича. Всегда смелый и шаловливый, метко подмечавший смешные стороны в людях, брат часто подсмеивался и над товарищами, и над некоторыми преподавателями. Одно время Владимир Ильич взял мишенью для насмешек учителя французского языка, по фамилии Пор.
       Раз в детские годы мы поехали с Сашей вдвоем на душегубке. Саша поторопился причалить к берегу против соседней с Кокушкиным деревни Татарской. Мы побежали к самой близкой избе – Карпея. Это был наш хороший знакомый. Отец мой называл его поэтом и философом. И вид у него был поэтический: густые, вьющиеся черные с проседью волосы, черные, красивые и выразительные глаза, стройная, крепкая фигура. Особенно запомнила я нашу беседу с ним в этот раз, когда мы забежали к нему укрыться от дождя. Он рассказывал нам, как по царскому приказу гнали через Казанскую губернию в Сибирь жиденят. Этот рассказ очевидца был ярок и произвел на нас сильное впечатление.
       Скажу мимоходом, что суббота была нашим любимым днем: уроки можно было отложить на воскресенье, а субботний вечер дать себе некоторый отдых в семейном кругу.
       Отец любил петь положенное на музыку студентами его времени запрещенное стихотворение Рылеева. Эта песня и, главное, то, как отец пел ее, показывает, что восхождение по чиновной лестнице не помешало ему сохранить до пожилых лет верность чему-то вроде клятвы...»