Русские на войне. Империя и ее дети

Общим местом для большинства психоаналитических концепций является утверждение ценности прямого, нерефлексивного высказывания. Считается, что именно через него мир внутренней травмы заявляет о себе с наибольшей очевидностью. Достаточно создать для пациента атмосферу доверия и сочувствия, когда он позволит себе говорить без обычной для него внутренней цензуры, и все основные моменты его аранжировки станут доступны для аналитика. При этом совершенно не принимаются во внимание множество других ситуаций, в которых человек может говорить с такой же искренностью.

Внезапно наступившее изменение, резкая смена образа жизни, появившаяся угроза насильственной смерти – все это заставляет человека произвести некий текст. Как правило, в нем нет или почти нет средств маскировки собственного нутра от окружающих. Во время кризисных переживаний разум прекращает игры со смыслами и полностью отдается во власть бессознательного. Именно в такие моменты то, что проговаривается, представляет большую ценность для исследователя. Особенно важны будут высказывания, которые позволяют сделать вывод об особенностях “коллективных” представлений, функционирующих здесь и сейчас. Этот ход остается в рамках обычного поиска гуманитарными исследователями "момента истины", когда исследуемый объект дан во всей своей полноте.

В этом отношении фоторепортаж о боевых буднях русской армии во время Первой мировой войны, вышедший в журнале "Заря" от 19 апреля 1915 года представляет собой несомненную ценность. Журналист и фотограф находятся на линии фронта, в непосредственной близости от боевых действий. При всех возможных исключениях и оговорках они находятся в ситуации, когда вероятность их смерти возросла в разы по сравнению с привычным для них мирным порядком жизни.

Как правило, при таком положении дел человек начинает действовать в соответствии с глубинными стратегиями поведения, суть которых до конца непонятна ему самому. В этом предположении нет, и не может быть никакой мистики по той простой причине, что мы говорим о кризисной ситуации. Она принципиально подразумевает состояние незнания, непонимания, неуверенности в последствиях от предпринятых действий. Следовательно, здесь будут задействованы силы внутренней инерции в определенном направлении. Речь здесь не может идти о привычках, сформированных сравнительно недавно, во время сознательной взрослой жизни. Скорее здесь идут в ход наиболее общие установки по отношению ко всему миру в целом, сформировавшиеся, как говорит большинство наук о человеке, в первые два-три года жизни.

Если вернуться к нашим авторам то нам от них нужно ждать некоего бессознательного письма, в котором исчезают все культурные напластования взросления. Должно появиться нечто сопоставимое с инфантильной установкой, более-менее глубоким возвратом в детство. Как ни курьезны эти ожидания, но созданный ими текст полностью их оправдывает. Он полон ярких, по-детски избыточных метафор и образов, где все представляется на манер веселого детского утренника.

Вот на первом фото солдаты в окопах: худые, бородатые, грязные. Видно это даже не смотря на то, что все фотографии черно-белые. На переднем плане сиди молодой мужик, с совершенно крестьянским, наивно-ребяческим выражением лица. Руки сложены на коленях, на губах неопределенная полуулыбка.

"Рискуют жизнью, бросаясь на штыки, но любят играть на гармони, выплясывать большими ногами в неуклюжих сапогах на песке и писать заскорузлыми руками простоватые наивные письма с анекдотической орфографией". Это описание может быть с равным успехом отнесено и к детскому саду и к руссоистским заметкам о блаженной жизни нецивилизованных дикарей. В обоих случаях мы имеем дело с тем, что не является в полной мере сознательным и оформившимся для самостоятельной жизни. Автор уверен в том, что солдаты до конца не понимают происходящего с ними. Их улыбки, танцы, смех являются следствием ложного представления, которое, и в этом весь смысл его неявного утверждения, могло появиться только в детском уме. Однако это обстоятельство оказывается для них в полном смысле этого слова спасительным, так как блокирует возможность появлении требований взрослого человека. Вместо постоянных эгоистичных претензий на комфорт и рациональность человеческих трат, солдаты ждут очередного обновления правил и условий их игры. Такой настрой позволяет им видеть себя и происходящее вокруг как сюжет какой-то захватывающей детской шалости, вроде воровства яблок у соседа. Перебои со снабжением, ненужная или неумелая операция командования воспринимаются ими не как роковая ошибка, а как то, что делает все вокруг интересным и захватывающим. Важно это азартное детское желание справиться с заданием своих родителей так, чтобы они еще и удивились их рвению. В этой логике ухудшение ситуации воспринимается как новый подарок, как залог будущей любвеобильной похвалы.

"Послушать этих людей, которые восемь месяцев без перерыва совершают походы, сражаются, живут зачастую в прямо невозможных условиях, и смотришь – ни капли уныния, никаких сомнений, ни усталости. Ничего". Пространство забавы, игры полностью поглотило солдатов-детей, они не видят и не слышат ничего из того, на что непременно обратил бы внимание любой взрослый. В этом месте автор делает поворот и переходит к описанию того, как именно веселятся герои его репортажа. Для этого он предлагает историю одного унтер-офицера, чье поведение он полагает как наиболее точный пример их общего настроения. На фото стоит мужчина с совершенно мальчишеским лицом: прическа гимназиста, узкие плечи и едва заметные усики. На голове у него бутылка с шампанским, в каждой руке по кинжалу, на поясе шашка, на груди медаль. Это кавказец, "экзотический балагур", владеющий ко всему прочему искусством чревовещания. Его незрелая фигура и наивный блеск юношеского самомнения в глазах должны показать всю страсть, всю увлеченность тем, что он делает. Он, рискуя жизнью, крадется ночью в тыл врага, для того чтобы перерезать два-три горла ради похвалы своего воображаемого родителя.

Эту тему автор как-то обходит, но сам ход его повествования требует введения этой фигуры. Вопрос о том, кто именно должен оценить их старания, не требует для себя долгих размышлений.

Разумеется это Император Российской империи, единственный отец для всех мужчин, одетых в военную форму. Это он выпустил их играться в окопы и по-отечески строго и терпеливо ждет от них успехов и побед. В статье нет упоминания о его наказаниях или недовольстве своими детьми, и, вообще, он предстает здесь больше в роли любящего отца.

"Прямо удивительная сцена – офицеры одного из гвардейских полков и какого – самого старого, самого блестящего, радовались как дети, когда гласный петроградской Думы Н.П. Зеленко, возивший офицерам-гвардейцам несколько тысяч пасхальных подарков, передавал им аккуратно перевязанные синенькие пакеты". За постоянную угрозу тяжких увечий, за долгие месяцы в окопах они получают только "синенькие пакеты" и, что самое странное, автор видит их несказанно обрадованными и счастливыми. Неспособность осмыслить несоответствие между затраченными усилиями и полученным вознаграждением доходит здесь до абсурда. В этом можно попытаться увидеть механизмы имперского правления, способных так долго поддерживать необходимые ему иллюзии в сознании людей. Но если присмотреться, то становится понятна основная угроза, от которой Империя пытается обезопасить себя.

Любой мужчина с оружием, овладевший навыками его боевого использования, перестает быть управляемым для обычных практик подчинения. Как правило, он начинает очень трепетно относиться к своим амбициям на место во властных иерархиях. В мировой истории это старый сюжет: вернувшиеся домой ветераны начинают выстраивать свой порядок, ломая то, что было до них. Так было после Первой мировой войны с "солдатским нацизмом" в Германии, с массовым погромом дворянских усадеб в России и т.д. В примитивных культурах эта проблема решалась с помощью сложной системы инициаций и мужских статусов.

Так Жорж Дюмезиль из своих исследований осетинского эпоса выводил особую систему статусного роста мужчины за счет его участия в продолжительных военных походах своего племени. Юноша становился полноправным мужчиной, только если время, проведенное на войне (балтц), превышало одиннадцать лет. Полученный такой ценой статус гарантировал ему право голоса на советах, право на долю в любой добыче и вообще легитимировал его властные амбиции. Мужчина получал полное удовлетворение своим претензиям и это либо сильно снижало, либо полностью удаляло опасность революционного срыва имеющегося в обществе порядка.

Но такой вариант развития событий совершенно не приемлем для Империи. Правом на участие во власти здесь обладает строго ограниченное количество игроков, получающих его по факту своего рождения. Суверенность как способность действовать от своего лица и в своих интересах здесь сосредоточена только в руках императора и ни в чьих других. Как бы ни были сильны фавориты, и каким бы влиянием они не обладали над волей коронованной персоны, они всегда будут в его тени. Такое положение идет в разрез с желанием участия в крупной игре, естественно возникающего у каждого нового поколения ветеранов.

Имперский вариант разрешения проблемы очень прост и не выходит за рамки архаичных практик инициации. Империя до бесконечности удлиняет время, необходимое для легитимного признания мужского статуса. Отсутствие четкого представления о том, когда же именно будет дан законный шанс на участие в делах, позволяет правительству постоянно манипулировать всеми, кто играет на его стороне. Человек может всю жизнь провести в войнах и так и остаться в положении бесправного, нищего юноши, рискующим жизнью не за свои интересы. Империя вынуждает человека к инфантильности, к восприятию себя как незаконченного, формирующегося существа, чьи желания и мысли имеют лишь ученическую ценность. Она всегда работает с человеком, остро осознающим свою неполноту и незрелость, которому обещано полное признание лишь за выслугой лет. При этом империя его всегда обманывает, вручая регалии только тогда, когда человек уже не в силах реализовать планы своей юности. Отсюда, кстати, эти бесконечные списки опустившихся военных, капитанов копейкиных, доживающих своей век в маленьких городках русской провинции. Как правило, это обычные для имперских реалий седовласые дети, слишком брутальные и слишком наивные для мирной жизни. Они медленно уходят в мир иной, так и не реализовав свой политический потенциал, до самой смерти ожидая появления обещанного от императора. Здесь сын до самой старости ждет разрешения отца на самостоятельность и, даже умирая, продолжает верить в возможность когда-нибудь с ним сровняться. Император, как мифический отец, расчетливо расходует своих доверчивых детей, постоянно обнадеживая и ласково заглядывая им в глаза…

Играющие, смеющиеся вечные дети на фотографиях и в текстах хроник Первой мировой войны формируют очень странный, во многом противоестественный внутренний мир империи, ее потайное нутро. Здесь жаждущие власти и признания молодые тела насильственно лишаются прав на взрослую жизнь и встраиваются в качестве расходного материала в машинерию исполнений желаний суверена. Усеченные люди, истеричные улыбки – невротичный мир неудовлетворенного желания власти, где все чрезвычайно напряжено и, одновременно, совершенно бессильно. Во всем видны следы избыточных, невнятных, химерических ожиданий, для которых реальность никогда не сможет дать ни времени, ни ресурсов.

В этом бреде рождаются те самые русские мальчики, чьи иллюзии и грезы, во многом бредовые и откровенно сумасшедшие, начинают захватывать общество в свои суггестивные объятия. Тогда становится достаточно одного выстрела, чтобы сдерживаемые отцовскими барьерами желания в одно мгновение разорвали бы общество на враждующие племена. Слишком затянувшаяся во времени власть одного и вынужденная детскость многих всегда чревата подобными срывами. В них никогда не будет рационального расчета, выверенного плана на будущее и вообще всего того, что характеризует здравый взрослый ум. Скорее все сведется к ошеломительному, непристойному загулу, в котором нет, и никогда не будет будущего, но есть невыносимая насыщенность настоящего. С неадекватностью сорвавшегося невротика желаемое будет выхватываться голыми руками, без церемоний и процедур. В этом прямом движении к цели, взросление будет происходить за считанные минуты уже не как отпущенное свыше, а как то, что берется самостоятельно в акте простого захвата.