Либеральная демократия не возникла самопроизвольно

Токсичное обаяние автократов

Си Цзиньпин, Путин, Орбан... Перед лицом восхождения "сильных лидеров" важно напомнить, что либеральная демократия, отступающая во всем мире, никогда не возникала самопроизвольно, пишет журналист Le Monde Ален Фрашон.

"Европейские левые долгое время любили сильных лидеров. У Мао был солидный рейтинг популярности до самой смерти в 1976 году - особенно в Париже. Сталин не потерял полностью расположения, годами прославляемый как военачальник и опекун родины социализма. Не забудем про Троцкого, обольстившего несколько поколений активистов", - пишет автор.

"Правые тоже не оставались в стороне, культивируя сильных лидеров. Это могла быть большая нежность к испанцу Франциско Франко, португальцу Антониу ди Салазару или бесконечная снисходительность к множеству южноамериканских деспотов, коль скоро они были антикоммунистами. Это все к тому, что либеральная демократия - голосование, разделение властей, свобода печати, постоянное расширение прав личности и эмансипация меньшинств - не возникла самопроизвольно", - указывает журналист.

Либеральный режим, который знаком большинству западных стран, является результатом долгой и медленной эволюции. В течение какого-то времени все так или иначе делали вид, что желают к нему примкнуть. В 1990-е годы, после окончания холодной войны, никто больше не превозносил и не отстаивал модель "великого вождя", не оправдывал во имя эффективности и стабильности пожизненное президентство и другие авторитарные притворства. "Казалось, что у нас уже появился иммунитет", - пишет Фрашон.

"Но мы заблуждались. В наше время либеральная демократия следует по пути регрессии. Такая порода, как сильный лидер, казалось, находившаяся на грани вымирания, возродилась снова. Мир переживает фазу кризиса демократии", констатирует автор.

На первых полосах иллюстрированных журналов красуются портреты автократов, от Си Цзиньпина до Владимира Путина, которые сменяют друг друга в звании "самого могущественного человека мира", говорится в статье.

Что же произошло? Сначала кризис высокомерия и наивности, затем лицемерие, продолжает автор. Когда в 1989 году произошло падение Берлинской стены, Запад провозгласил, что он "выиграл" холодную войну. Из этого как будто вытекало, что капитализм победил социализм и либеральная демократия по западному образцу одержала победу над диктаторским режимом в советском стиле, рассуждает Фрашон. В более или менее долгосрочной перспективе либеральная демократия должна была водвориться повсюду как самый гуманный и эффективный политический режим.

"Это значило забыть о том, что СССР сам себя разрушил изнутри, подорванный экономической несостоятельностью, социальной нищетой и диктатурой некомпетентного правящего сословия. Это значило игнорировать то, что западный лагерь под маркой борьбы с коммунизмом поддерживал дружеские отношения с наихудшими автократами эпохи", - считает автор.

Глобализация значительно сократила различия между странами, между Севером и Югом, однако повсюду породила уровень неравенства внутри страны, который причиняет ущерб демократии, замечет Фрашон.

"Хотим мы того или нет, но интернационализация образа жизни активизировала национализм. Он нуждается во враге, которого отдают на съедение общественному мнению: "Брюссель", иммигранты, падение нравов. Такова модель "иллиберальной демократии", которая практикуется, например, в Венгрии и сегодняшней Польше", - продолжает журналист.

"Нам казалось, что с падением Берлинской стены мы покончили с идеологическими баталиями. Мы ошиблись. Супердержава будущего - Китай, уверенная в себе завоевательница, безудержно инвестирует и одалживает за пределами своих границ. Впервые после 1970-х годов она восхваляет свою "модель" во внешнем мире. Внутри страны президент Си ведет борьбу против "западных идей", - пишет Франшон. - Разнузданный культурный релятивизм: Москва и Пекин отрицают всякую универсальность прав человека в западной интерпретации. Новое подтверждение принципа государственного суверенитета - желание китайцев и русских легитимизировать автократию".

Ален Фрашон | Le Monde