Владимир Войнович: "В СССР я считал себя внутренним эмигрантом, сейчас это ощущение еще острее"

Писателю Владимиру Войновичу («Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина», «Москва 2042», «Иванькиада», «Шапка», «Замысел», «Монументальная пропаганда» и т.д.), замечательному сатирику и настоящему литературному классику, в сентябре исполнится 85 лет. Владимир ВОЙНОВИЧ поговорил с обозревателем «НГ» Верой ЦВЕТКОВОЙ «о времени и о себе».

– Владимир Николаевич, свершилось: недавно в центре Москвы поставили памятник Ивану Грозному. Кому следующему, по-вашему, поставят?

– Дзержинский давно ждет. А после поставят Ягоде – он у нас забытый герой – и Ежову.

– Вспоминается из отправленного вами на конкурс гимна России: «Сегодня усердно мы Господа славим И ленинским молимся славным мощам, Дзержинского скоро на место поставим…» Как сатирику-то работать в обстановке окружающего гротеска? Просто автоматически фиксировать увиденное?

– Стенографировать, этого будет достаточно. В моем последнем романе «Розовый пеликан» Салтыков-Щедрин заплакал, потому что понял, что ему тут нечего делать.

– «Розовый пеликан» – очень точный роман-памфлет о нашем сегодняшнем существовании, недаром он вышел тиражом 20 тысяч.

– Вышел уже и следующий тираж, тот разошелся, но разве это много? «Чонкин» в свое время в Америке вышел тиражом 200 тысяч (а уж напечатанным в «Юности» – 3,5 млн!), «Москва 2042» сразу после моего возвращения из эмиграции – тиражом 500 тысяч.

– Другие времена, другие ценности… А почему вы вернулись в Россию после 10 лет жизни в Германии?

– Я не просто вернулся одним из первых, я рвался сюда. Надежда меня вернула. Уезжая в 80-м, был уверен и говорил о том ,что через пять лет наступят большие перемены, я ждал их, и, когда они начались, приехал в 89-м году сперва по визе, потом вернули российский паспорт. Тогда меня очень удивило желание всех моих знакомых сбежать отсюда – я-то думал: вот сейчас, когда плохое закончилось, как раз открываются возможности… Вместо того чтобы здесь строить свободное общество, люди рванули туда, где эта готовая свобода уже есть. Я никого ни к чему не призываю, но желательно, чтобы они не «рвали», а реализовали себя тут. Уехало так много образованных, активных, если бы они все были здесь, сейчас была бы другая картина общества. Чем меньше народу остается, тем меньше надежды на нормальное развитие, хотя нормального уже не будет, возможности уже пройдены. Все нажертвовались, никто жертвовать собой не хочет, все сбежали – и сбегают, к сожалению, во все большем количестве; страна оскудевает, происходит вырождение. А шанс на нормальное развитие был – первые шаги были сделаны в 91-м, можно было пойти дальше, страна была готова к этому…

– Интеллигенция – немногочисленная прослойка бедных людей, потерявших свое значение, – на последнем пределе. Всегда вспоминаю вашу метафору про клетки: в одной сидели плотоядные, в другой – травоядные. Когда клетки открыли, плотоядные стали пожирать травоядных – что же удивляться, что те запросились обратно в клетку?

– На мой взгляд, интеллигенты – это хорошо воспитанные бедные люди. Те, кто за маленькую зарплату, почти задаром, учит, лечит, работает в библиотеке, музее. Если человек становится богатым, он перестает быть интеллигентом. Интеллигентность требует самоотверженности. Пример из русской истории – доктор Гааз, главный врач московских тюрем, посвятивший свою жизнь облегчению участи заключенных. Все его сбережения ушли на благотворительность, и он умер в нищете.

– Своим девизом он считал слова апостола Павла: «Спешите делать добро». Какая разница с «Не дай себе засохнуть!». Доктор Гааз по нынешним временам – смешон и непонятен, если не презираем. Но как быть и творить без морально-нравственной составляющей?

– Какие-то вещи должны возвращаться, правда, они ушли уже очень далеко. При коммунистах некие внутренние нормы все-таки сохранялись, такого бесстыдства, оголтелости, как сейчас, не было. Тогда можно было сказать: «Как тебе не стыдно!» – и человеку становилось стыдно, он краснел. В СССР я считал себя внутренним эмигрантом, сейчас это ощущение еще острее. В советское время мне казалось, что большинство все понимает, просто вынуждено играть по правилам, а сейчас ощущение, что живешь среди сумасшедших. При коммунизме идиотизм был ограничен берегами: считалось, что коммунисты хорошие, все остальные – плохие, а сейчас идиотизм разноцветный – идиотизм без берегов. Говорят, что происходит соревнование холодильника с телевизором – скорее, холодильника и Интернета с телевизором; думаю, в конечном счете победят холодильник с Интернетом.

– Интернет – не такое уж благо. Помимо информации там столько злобного и поверхностного, столько ненависти… Перестать читать книги, мудрость веков, зато пристраститься к ежедневному писанию на, условно говоря, всероссийском заборе!

– Это же потрясающе – раньше графоманы грезили тем, чтобы хоть строчку свою увидеть в печати, а сейчас кто хочешь что хочешь – вали в Сеть! Согласен насчет злобы, столько ее накопилось и выплескивается там, что страшно. Когда где-то убивают – столько радости бывает по этому поводу…

– Еще пугает возвращение официальной лексики и тональности к лексике и тональности 37-го года. Спрашивается, дальше-то что будет?

– Гибрид 37-го года с 70-м у нас в лексике и тональности… Будет очередной развал страны, по-моему, это уже неизбежно. Это будет опять-таки повторение, у нас ведь история как маятник – туда-сюда. Горбачев хотел отремонтировать режим, он же не хотел развалить государство и отменить советскую власть, а оказалось, это такой режим, который не поддается ремонту, он не выдержал и развалился. У меня такая метафора: в герметичном сосуде достаточно одну дырку просверлить, чтобы он перестал быть герметичным, и уже ничего не сделаешь. Политика, обращенная к прошлому, не выдерживает новых вызовов, политику нужно строить в расчете на молодых, а не по прошлому образцу. Наше государство выглядит дико в окружении нормальных соседей, следующим поколениям придется как-то ремонтировать это все, налаживать отношения с внешним миром, обязательно придется. А опять создан неремонтируемый механизм: начни его ремонтировать, и пойдут куски отваливаться. Надоело жить в огромной стране, которая должна все время только вооружаться неизвестно зачем – все-то на нее пытаются покуситься. Патриотизм – эта лошадь все время будет скакать, пока не произойдет какого-то крушения. Это та штука, на которой всегда можно выехать, если ты бездарный, если идиот и т.д. За фразу «Я патриот» спишется все.

– Вы любите людей?

– Я их жалею. Плохих тоже: такой подлец, так ему, наверное, трудно приходится! Люди, которые поступают не по совести, давят ее в себе, врут, – чаще болеют серьезными заболеваниями вроде рака. Особенно если врут, себе не веря, но приспосабливая свое сознание, убеждая и уговаривая себя ради какой-то выгоды.

– Что самое ценное в жизни?

– Сама жизнь (смотря какая жизнь, конечно). Друг мой писатель Домбровский считал, что безусловное счастье – жизнь, безусловное несчастье – смерть. Ерунда. Жизнь – относительное счастье, длинная жизнь – это длинная цепь потерь. Из моих близких друзей, с которыми прошла жизнь, на свете не осталось никого. Свидетелей моей жизни нет.

– Странно спрашивать создателя отца Звездония про веру – тем не менее неужели все вокруг лишь дарвинизм и органика?

– Ни в какие религии не верю, как и в представление человека о Боге – почему он старик? Не может быть Бог ни старым, ни молодым. Бог – это природа, все остальное – химические реакции в мозгу.

– Ради чего тогда все?

– Этот вопрос не имеет ответа. Я все-таки агностик и признаю, что что-то такое есть, доказательство тому – совесть. Если главный инстинкт человека – самосохранение, почему он иногда бросается в огонь и в воду, чтобы кого-то там спасти? Помню, в голодные годы, когда хлеб давали по карточкам, несешь домой эту свою пайку – сидит голодная собака и смотрит на тебя. Злюсь на нее, сам ведь голодный, но все-таки отщипываю от пайки и бросаю ей. Вот что это, почему?

Природа подает нам много непонятных знаков, космос очень разумно устроен – тоже непонятно, как это получилось… Мы вполне можем быть потомками пришельцев, если предположить, что кто-то заложил в нас инструменты эволюции и мы из инфузорий превратились в то, во что мы превратились.

– Ваша жизнь удалась?

– Она была сложная. Скажем так, я получил больше, чем ожидал в молодости, но меньше, чем был способен. Всегда старался – и стараюсь – жить по совести и писать по способностям. Много сил и времени потратил на написание разных правозащитных писем – дело благое, но писатель, сжав зубы, должен писать свое, энергия гнева и сострадания входит в его писательство. Конечно, если он не реагирует на происходящее, отстранен, в том, что он пишет, будет какая-то мертвечина, ну а если слишком сильно погружается, страдает его творчество. На баррикадах погибнуть может каждый, диссидентствовать может каждый – а писать не может никто, кроме него самого: любой писатель неповторим и никто за него не напишет того, что должен написать он.

– Пишете сейчас что-то?

– Я всегда что-то пишу (когда надоедает проза, пишу картины. То и то совмещать не умею). Вот стихи пишу редко, бывает, по два-три года не пишу, а однажды был перерыв в четверть века. Поэзия более легкий жанр, чем проза, это как плыть по реке: здесь берег, там бакены… Есть ориентиры (строфы, размеры), а проза – это безбрежный океан – хоть туда поворачивай, хоть сюда.