Черно-белая Россия

Милиционер, расследующий причины, тоже выпивает за здоровье «молодых» и дарит жениху запонки с комментарием: «я пока к аварии подошел, ребята все порасхватали, только эти запонки и остались. Кстати, там тоже муж с женой были, так что подарок – в тему…».

Ни сам сюжет последнего фильма Ивана Дыховичного « Европа-Азия», ни эпизод с запонками не ощущаются как гротеск. Наша жизнь до краев наполнена похожими сюжетами.

Я ограничусь одним. У таксиста маленького древнерусского городка, который каждое лето встречает меня на станции и отвозит в деревню, током убило сына. Парень зарабатывал на хлеб и водку, срезая по столбовым дорогам высоковольтные провода.

Прощальную речь у могилы произнес владелец приемного пункта цветного металла, он же родной дядя покойного, однажды и подсказавший племяннику этот стабильный источник дохода.

В основе обеих историй, и вымышленной, и реальной, – утраченный инстинкт самосохранения и нравственный дальтонизм, в сочетании и создающие феномен, корректно именуемый иностранцами «загадочная русская душа».

С потерей основного инстинкта все просто: это аварийная система, не рассчитанная на непрерывную многолетнюю работу. При нещадной эксплуатации она перегорает и тогда лица людей приобретают лучезарное выражение, характерное для советских снимков тридцатых-сороковых годов.

Это выражение не сочинишь по требованию фотографа. Его дает только полное отключение защитных систем организма. Сложнее собрать анамнез нашего дальтонизма, радикального, как краска «Титаник», для которого легитимны лишь два цвета – черный и белый.

Если не герой, то злодей, если не Святая Русь, то страна безбожников, разрушать, так до основания, кто не с нами – тот против нас.

У меня, как водится, две версии. Первая – виноваты художники.

У голландца Франса Халса есть «Портрет молодого человека в сером камзоле». Искусствоведы насчитали в нем какое-то немыслимое количество оттенков черного и серого в промежутке от угля до перламутра.

Я не сомневаюсь, что живописцы с их чешуйками, пестиками, светотенью и прочими микроскопическими деталями и довели европейцев до их правовых высот и внутри, и снаружи.

Между зрением, натренированным различать до 97 оттенков только серого цвета, тюремными камерами со всеми удобствами и видом на море, пандусами и веселыми старушками на велосипедах точно есть связь. В России до девятнадцатого века светских художников не было вовсе, а те, что потом завелись, норовили улизнуть в Италию.

Вторая версия: нравственный дальтонизм – это мутировавший инстинкт самосохранения. Почти столетие нами правила суровая черно-белая зима, с редкими оттепелями. При ней людям с полноцветным зрением выживать было сложно. Приходилось адаптироваться. Год, другой, третий…

Из реакции организма на неблагоприятные обстоятельства дальтонизм постепенно превращался в основу мировосприятия. Неблагоприятные обстоятельства, в свою очередь, превращались в привычную среду обитания. Между прочим, весьма обаятельную, для тех, кто понимает, среду.

Это ж замечательно, когда все так просто: что не черное – то белое, что не белое – то черное. Белое всегда наверху, черное всегда внизу. Белый верх, черный низ. Обычному человеку ни туда, ни туда не попасть: слишком высоко, слишком глубоко. А ему и не надо, ему и так неплохо. Когда добро и зло существуют только в абсолютном виде, тому, кто посредине – многое позволено. Например, обесточивать земляков. Или обворовывать покойников.

Управлять дальтониками очень не хлопотно, главное – не нарушить равновесие. Ни темная, ни светлая половины не должны пустовать. Необходимо заботиться о том, чтобы у дальтоников всегда было и кого ненавидеть, и на кого молиться

Последние двадцать лет дальтонизм, как способ выживания, вроде бы утратил свою актуальность. Но чуда исцеления почему-то не случилось. Цвет, по-прежнему, мешает, по-прежнему, раздражает и утомляет.

Не случайно, революции мы называем цветными. Цвет – отклонение, отсутствие цвета – норма.

То, к чему мы относимся серьезно, по-прежнему, должно быть черно-белым. Как фильмы Алексея Германа, как стела на могиле Хрущева, как оппозиционные газеты, как Одетта и Одиллия в балете Чайковского « Лебединое озеро», как нивы печальные, снегом покрытые, из окна поезда от Бреста до Владивостока, как титульное дерево России – береза: черные штрихи на белом стволе.

Вчера мы съездили с таксистом на кладбище. Сын похоронен рядом с бабушкой. Оградка у могил отсутствует: любимый внук сдал ее в металлолом как раз накануне гибели.